Маяковский и Дейнека

"Какое счастье для художника найти в портрете своего героя. Я не портретист, но Маяковского писал с настоящим волнением и горечью утраты. Я ограничил его образ годами первых лет революции, самым напряженным временем его творчества. Он был моим учителем, потому что научил меня видеть в событиях главное, но что еще важнее, - находить этому главному зрительную образность...".

Дейнека

- Я всю жизнь, сколько себя помню, люблю красный цвет, - сказал Дейнека. И, как бы подтверждая это, резко опустил на стол большую, тяжелую руку. Руку мастера.

- Еще мальчишкой я яростно ломал карандаши, раскрашивая немудреные натюрморты - пунцовые помидоры, румяные яблоки, алые маки. Потом я увидел мир шире. Отец взял меня с собой на работу, и я был поражен богатством красок на железной дороге. И, конечно, я пришел в восторг от красных товарных вагонов, сверкающих рубинов семафоров, багровых массивных колес паровозов. Никогда не забуду охватившего меня ликования, когда я, курский парнишка, впервые увидел на маевке, проходившей на берегу реки Тускари, первый в моей жизни красный флаг. Весенний ветер весело трепал полотнище флага, и он мне казался языком пламени на фоне молодой зелени. Повзрослев и взяв винтовку, я увидел, участвуя в боях гражданской, какой подчас крови стоило удержать этот красный стяг. Не уронить его... Но зато, с каким восторгом я наблюдал, как победно колыхались алые наши знамена на первых парадах. Как горели, пылали лица бойцов - моих товарищей-красногвардейцев в отсветах огненных полотнищ. Как сливались в единую симфонию радости багряные, алые, кумачовые цвета флагов, лозунгов, плакатов с ликующими звуками труб, играющих боевые марши!

Дейнека встал. Коренастый, крепкий, в любимой своей спортивной вишневого цвета рубахе, он подошел к огромному окну мастерской на улице Горького и резким движением отдернул занавеску. Вечернее ласковое солнце озарило холсты, скульптуру Венеры Милосской, блеснуло на золоченой мексиканской маске с черными прорезями глаз.

- Если бы меня спросили сегодня, какой цвет является камертоном, символом нашего двадцатого века, я бы, ни минуты не раздумывая, ответил - красный! И не только потому, что это победный цвет флага моей Родины, но и потому, что это цвет горячей людской крови, которая так обильно пролита нами в борьбе за Свободу и Достоинство Человека! Я потому еще назвал бы красный цвет цветом нашего времени, что это еще цвет юности и радости, ибо я помню огромные площади городов, словно затопленные морем алых косынок наших девушек и женщин. Не забуду пунцовые банты и лозунги первых Первомаев и Октябрей. Я и сегодня любуюсь красными майками наших физкультурников, сильных и ловких. И, наконец, я не раз видел этот цвет в сполохах взлетающих к звездам могучих ракет.

До самого моего смертного часа не изгладятся из памяти мрачные огни пожаров в моей столице, зажженных фашистскими бомбами. Так никогда не уйдут из сознания красные от кропи снега на фронте под Юхновом. Эти багровые цвета были цветами смерти и разрушения, и они родили во мне тогда чувства гнева и ненависти, которые не могли так просто уйти из души.

Я люблю жизнь. Верю, в победу светлого начала в судьбе человечества. И поэтому с такою радостью я вновь и вновь любуюсь нашими мирными зорями, когда воздух прозрачен и свеж и алые тона окрашивают небосвод и белые стволы берез. Когда восход заставляет еще ярче пылать цветы в саду, которые я сам посадил и выходил. И я знаю, что эти алые и красные тона - цвета жизни и счастья.

Но я надеюсь, - проговорил, усмехнувшись, Александр Александрович, - что мой затянувшийся рассказ о красном цвете не заставит тебя искать его в каждой моей картине, тем более что в моих таких известных вещах, как "Оборона Петрограда", "Мать" или "Будущие летчики", он вовсе отсутствует. Я ведь тебе говорил не о красной краске, скорее о духе времени, времени сложного, полного контрастов и борьбы. Вот и все.

Дейнека замолк. Вечерело.

Но, несмотря на предупреждение, сделанное мне мастером, в тот же миг перед моими глазами предстала величественная панорама жизни Родины в десятках полотен Дейнеки.

Я увидел алые крылья чкаловского самолета, гордо прокладывающего сквозь сизую мглу Арктики первую трассу в Америку. Я услышал песню молодой колхозницы в пунцовом платье, едущей на велосипеде по своей, свободной земле. Моего слуха достиг чеканный гул шагов моряков, идущих по революционному Питеру, и шелест багряных стягов Октября в "Левом марше". Я увидел зловещее зарево пожаров над гордым Севастополем и вздрогнул от яростных криков советских моряков, идущих в последнюю смертную атаку. Но зато, какой радостью пылал наполненный солнцем победы маленький алый флажок, выставленный в черной глазнице дома-руины в поверженной фашистской столице.

Мимо меня промелькнули красные майки спортсменов, несущих эстафету... Я ощутил аромат пурпурных гвоздик, стоящих на окне рядом с девушкой-студенткой, склонившейся над книгой... Услышал песни питерских рабочих и видел сверкание кумачовых стягов Нарвской заставы. В моем сознании возник образ поэта революции Маяковского, в стужу пишущего огненные плакаты "Окон РОСТА". Предо мной предстало само Время!

В каждом из этих полотен - пульс нашей эпохи. В каждом творении художника я чувствовал горячее сердце мастера, бьющееся в едином ритме с огромным сердцем Родины.

- Может быть, моя прямолинейность, - улыбнулся Дейнека, - кого-то и покоробит, может быть, она придется кому-то не по душе, но я ведь ученик Маяковского во всем том, что касается ритма, остроты и чувства цвета времени. Владимира Владимировича, правда, многие недолюбливали за слишком определенную любовь к красному цвету. Но если говорить по совести, то розовый цвет более подходит к бутону или хорош в румянце на девичьей щеке, но для окраски характера художника или поэта, мне думается, он жидковат.

Дейнека был неразговорчив. Скорее он был молчалив. Его большая жизнь была до края наполнена творчеством, работой, работой и бесконечными совещаниями, советами и прочими хлопотными обязанностями. Но иногда выпадали дни, правда, редкие, когда Дейнека отдыхал. Это были дни поездок, путешествий. К сожалению, они были не часты. Мне посчастливилось не раз сопровождать его в этих странствиях, и они оставили у меня неизгладимое впечатление. Ведь обычно Дейнека был внешне суров, порою неприветлив, даже колюч. Его собранная, всегда немного напряженная спортивная осанка, острый, все видящий взгляд, ироническая манера разговаривать делали его не всегда приятным собеседником. Может быть, виною этому была сложная, не всегда легкая судьба художника...

...Валдай. Полдень. Выехав на машине затемно из Москвы в Ленинград, мы решили сделать привал на поляне березовой рощи.

Тишина. Огромный зеленый мир окружал нас. Много есть красивых мест в России, но кто хоть раз побывал на Валдае, никогда не забудет нежную прелесть этого края. Ласковый шелест берез, голос ручьев, пение птиц, шепот ветра.

- Красота, - сказал Дейнека, - Ведь в городе, в этой суете, мы не видим божьего света. Все куда-то мчимся, спешим, а к концу выясняется, как я на днях прочел у одного большого писателя, что спешили не туда. Но оставим эту неразбериху на совести автора. - Тут Дейнека рассмеялся.

- Поэты-лирики прошлого века жили куда как неспешно. Писали стихи неторопливым ямбом. Воспевали природу, любовь. В начале двадцатого века многое сместилось - сбило у многих поэтов этот лирический дар. Думаю, притащи сюда, на Валдай, Маяковского, он па первых порах растерялся бы от этой благодати и благостной тишины - так он всегда был нацелен на город, шум, многолюдье. Всегда ожидал спора, иногда скандала. Он был предельно нервен и напряжен. Готов к драке, бою. Такая была жизнь... Хотя должен тебе сказать, что многое громыхающее, иногда эпатирующее, даже скандальное, что так лезло в глаза, было у Маяковского напускное, показное. Я бы сказал, это был некий барьер, биологическая защита, за которыми он скрывал сокровенное, нежное, душевное.

Это прекрасно разглядел мудрый Репин, когда впервые увидел его у Чуковского в Куоккале. Если ты читал воспоминания Корнея Ивановича, то, наверное, помнишь, как боялся он встречи Маяковского с великим художником, зная крайнюю нелюбовь Репина к "футурне", весьма бурно скандалившей в ту пору, корежившей натуру в своих холстах и, всячески, третировавшей публику несусветными несуразностями.

Однако встреча ненароком состоялась. Прослушав стихи молодого Маяковского, поняв их глубокую, запрятанную человечность и разглядев поближе самого поэта, Репин сказал ему: "Какой же вы, к чертям, футурист!.." А позднее Чуковскому добавил: "Самый матерый реалист". В этой мысли его укрепил сам Маяковский, когда сделал при нем превосходные шаржи - с Чуковского и самого маститого мэтра.

"Вы реалист". Вслушайся! Ведь Маяковский на людях и Маяковский творчества один на один с собой были не похожи. И самое неприятное то, что поэта окружали люди не всегда большого искусства. Многие из его бесчисленных знакомых были весьма далеки от истинной поэзии или живописи. Хотя и изрядно шумели, кричали, а порою даже орали. Мало того что орали, но иногда пытались руководить ходом развития нашей культуры. Словом, Маяковскому, который был всегда на гребне событий и был лидером то футуристов, то "лефов", приходилось весьма считаться с этим окружением.

Так, например, Бурлюк, который на первых порах хвастал, что "открыл" Маяковского, быстро опротивел поэту. И год от года пропасть между ними все расширялась. Помню, как Маяковский говорил мне про Бурлюка, которого он видел в США, что "это уже не Бурлюк - а Бурдюк".

Дело в том, что бурлюки и иные делали из поэзии и искусства коммерцию, собирали со всех этих скандалов и скандаликов дивиденды, а Маяковский все отлично видел. И это его терзало. Постоянно оставляло тяжелый осадок. Ведь Владимир Владимирович знал наизусть Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Блока. Учился живописи у художника-реалиста Петра Келина. Боготворил Валентина Серова. Когда Серов умер, произнес у него на могиле прочувствованную речь. И вот Маяковский вдруг призывает уничтожить Рафаэля. Это процесс очень сложный, который еще ждет своих исследователей. Правда, Маяковский со временем "реабилитирует Рембрандта", но чего это ему стоило и через какой вой, визг и гам своих "друзей" пришлось ему пройти... Это коверкало, ломало жизнь.

Дейнека вздохнул и вдруг встал.

- Да, все не просто, очень не просто было.

В высоком летнем небе неспешно плыли облака. Белоснежные, громадные. Солнце зажгло цветы на полянах, будто сама радуга спустилась на землю. Мир природы, вечной, прекрасной, окружал нас. И вот в этот миг случилось то, чего я меньше всего ожидал, хотя знал Александра Александровича четверть века.

Дейнека начал читать стихи... Пушкина, Тютчева, Блока. На память. Читал долго, вдохновенно. Потом вдруг как будто увидел меня и, наверно, заметив мою ошалевшую от радостного удивления физиономию, подошел ко мне и, сильной рукой подняв с земли, встряхнул и хлопнул по спине.

- Ты знаешь, меня приучил к чтению стихов Маяковский! У него была феноменальная память. Он знал наизусть "Евгения Онегина", "Полтаву", "Медного всадника", почти всего Лермонтова, Некрасова, Блока... Когда не писал и не был чем-нибудь занят, то, гуляя или просто отдыхая, бормотал стихи. Он сочинял все время. Глядя на него со стороны, человек, его не знающий, мог подумать, что этот огромный, коротко стриженный дядя не совсем нормален.

Кстати. - Тут Дейнека усмехнулся. - Ты убежден, что все большие поэты, художники, композиторы всегда уж больно уравновешенны и нормальны... Но это записывать не надо. - И он снова рассмеялся.

- Юность - хорошая пора, - проговорил Дейнека. - Мы в эти годы были все немножко сумасшедшие. Била ключом энергия. Так хотелось все постичь. Все понять.

Моя юность - гражданская война. Чего только я не испытал в те буревые годы! Не раз впритык видел в глаза ту, кого в народе называют "курносой". Но тогда никто, и в том числе я, не думал о себе. Несмотря на голод, разруху, тиф, мы шагали, шагали, шагали... Вперед - в Завтра!

Так в ледяную стужу и в зной я, как и тысячи моих двадцатилетних сверстников, протопал с боями по полям России под "Левый марш" Маяковского. Нас провожали в путь и вдохновляли боевые марши, песни. Нас поднимали в бой "Окна РОСТА" Маяковского. Это было время незабываемое. Помню, как в Курске я и мои друзья выпускали свои первые "Окна РОСТА", пользуясь стихотворными подписями Маяковского. Его слова, чеканные, звонкие, заставляли нас напрягать наши кисти и карандаши, быть более меткими и острыми. Нам пришлось на ходу переучиваться и забывать провинциальные приемы. Это была большая школа.

Маяковский был со мною везде, - продолжал Александр Александрович. - Я носил с собою в кармане гимнастерки вырезки с его стихами из газет и журналов. Это были затрепанные, засаленные клочки бумаги. Но я сохранил их и берегу до сих пор с нежностью, как самое дорогое.

Многие стихи Маяковского я учил наизусть, и однажды не знаю, какая нечистая сила вынесла меня на самодельную трибуну читать стихи моего любимого поэта.

Это был небольшой полустанок в степи. На фоне красных теплушек расположилась прямо на шпалах, на перроне толпа красноармейцев. Играла гармонь. Пели песни. Шум стоял великий.

Когда я вылез на дощатый помост, то вдруг, к ужасу, обнаружил, что у меня напрочь пропал голос - дыхание перехватило. Но я все-таки каким-то чудом пересилил волнение и прочел. Нет, прохрипел, прокричал "Левый марш" Маяковского.

Когда я начал читать, то заметил, что гармонь замолкла, а потом затихли песни, - такова была сила стихов.

Я кончил словами поэта:

Кто там шагает правой?

Левой!

Левой!

Левой!

Помню, после мига тишины оглушили меня аплодисменты и крики бойцов. Кто-то даже шмальнул в воздух из винтовки. Народ красноармейцы был веселый.

Так я чуть не стал оратором, - сказал Дейнека. Он поглядел на меня и спросил, улыбаясь: - Может быть, на сегодня хватит? Поехали!

Это был один из моих счастливых дней...

- Любопытное издание, - сказал как-то Дейнека, листая толстую книгу "Советское искусство за пятнадцать лет. Материалы и документация".

- Многое вспоминается, когда читаешь эти документы. Вот прочти, что говорили некоторые товарищи из окружения Маяковского о путях развития живописи. Он передал мне книгу.

"Искусство так же опасно, как и религия. Если религия - опиум для народа, то искусство - угар. Религия держала массы в темноте и рабской покорности, когда господствующие классы эксплуатировали трудящихся. Искусство посягает на свободу раскрепостивших себя масс, увлекая их в чертоги прекрасного. Искусство пронизано самым реакционным идеализмом. Материалистичным оно быть не может..."

"...Укрепляется убеждение, что картина умирает, что она неразрывно связана с формами капиталистического строя, с его культурной идеологией, что в центр творческого внимания становится теперь ситец, что ситец и работа на ситец являются вершинами художественного труда.

Действительно, наше культурное творчество целиком основывается на целевой установке. Мы не мыслим себе культработы, которая не преследовала бы какой-либо определенной практической цели. Нам чужды понятия о "чистой науке", о "чистом искусстве", о "самоценных истинах и красотах". Мы практики, и в этом отличительная черта нашего культурного сознания.

В такое сознание станковая картина никак уместиться не может. Ее сила и значимость - в ее внеутилитарности, в том, что она не служит никакой другой цели, кроме цели услаждать, "ласкать глаз".

Все попытки обратить станковую картину в агиткартину бесплодны. И вовсе не потому, что не нашлось талантливого художника, а потому, что по существу дела это немыслимо.

Станковая картина рассчитана на длительное существование, на годы и даже столетия. Но какая агиттема выдержит такой срок? Какая агиткартина не устареет через месяц? А если в агиткартине устарела тема, то, что в ней останется?..

Если верно, что станковая картина необходима для существования художественной культуры, что без нее художественная культура погибнет, то, разумеется, необходимо принять все меры к ее развитию и процветанию.

Но это неверно. Станковая картина не только не нужна современной, нашей художественной культуре, но является одним из самых сильных тормозов ее развития... Только те художники, которые раз навсегда порвали со станковым ремеслом, которые на деле признали производственную работу не только равноправным видом художественного труда, но единственно возможным, только такие художники могут продуктивно и с успехом браться за разрешение проблем сегодняшней художественной культуры... Надо, чтобы вся масса художественной молодежи поняла, что этот путь единственно верный, что именно по этому пути пойдет развитие художественной культуры... Художественная культура будущего создается на фабриках и заводах, а не в чердачных мастерских.

Пусть помнит об этом художественная молодежь, если не хочет преждевременно попасть в архив вместе с горделивыми станковистами".

- Все это кажется сегодня напыщенным и... наивным, - сказал Дейнека. - Если бы за этими выспренными, пустыми словами не стояли деяния, от которых не по себе даже сегодня! Так, например, в Академии художеств в Ленинграде побили все слепки с антиков и даже уничтожили формы к ним. Я любил рисование и живопись, и в годы, когда выступали эти "философы", я писал свои первые картины. Наверное, я был прав. Потому что прошло полвека, и фамилии этих ниспровергателей станковой живописи напрочь забыты, а Рафаэль, Рембрандт, Суриков, Серов и другие великие мастера славятся поныне, невзирая на странные и все же продолжающиеся на иных землях и иных трибунах деяния.

В своей книге "Из моей рабочей практики" Дейнека рассказывал об истории создания мозаик в метро "Маяковская".

- Есть особая прелесть в начале проектировки, когда еще нет ничего, кроме белых планшетов, когда, согласуя форму с идеей, родятся, растут залы, становятся в ряд колонны, своды покрываются нержавеющей сталью. Вы мысленно видите пробегающие поезда, повторенные в зеркальных гранях гранитов и мраморов. Рождаясь, проект оживает на камнях, синьках, в чертежах, цифрах, образцах мраморов, марках стали. Увлекательно работать с архитектором-строителем.

Увлекательно по чертежам, цифрам делать эскизы для куполов, которых еще нет, набирать мозаику, которую еще некуда подвесить.

За шесть месяцев до открытия метро начались работы над эскизами, картонами, подборка смальты. Частями эскизы отправлялись в Ленинград в мозаичную мастерскую.

Мы с архитектором Душкиным спускались в шахту в обычной клети, знакомой шахтерам. Подземная вода поливала наши спецовки. В шахте стояли пыль, грохот, но можно было вчерне видеть очертания будущей станции и на глазок рассчитывать отходы, масштабы, определять силу цвета и пространственный характер мозаик. В одном мы сошлись с архитекторами: мозаики должны быть глубинные, над зрителем должно быть уходящее ввысь небо. Мозаикой надо пробить толщу земли в 40 метров. Пассажир должен забыть про колоссальные перекрытия, под которыми он находится. Ему должно быть легко и бодро в этом подземном дворце, по которому проносится, освежая лицо и шевеля волосы, мощная струя очищенного от пыли, прохладного воздуха...

Все тридцать пять мозаик: от розовых утренних через голубые дневные к красно-коричневым - вечера, темным - ночи - не только по сюжетам, но и по живописному разбегу обобщены одной темой - сутки нашей Родины.

Изображение решалось принципами цвето-светотени: надо было ввести в плафоны как можно больше солнца, света. Золото и серебро я вводил не в фон, а в реальную окраску предмета. Проходя и обозревая плафон, зритель видит, как силуэт аэроплана начинает под известным углом блестеть серебром. Так же загораются на фоне ночного неба золотые часы Спасской башни. Блестит золото на бьющихся на ветру алых знаменах... Мозаики сияют, слегка поблескивая неполированными гранями смальты, создавая родство, единство с полировкой мраморов и острым блеском колонн из нержавеющей стали - стали, давшей основной тон всей станции. Отблески бегут по гофрировке колонн вверх, переходят в глубину плафонов. Плафоны поднимают, делают звонкой архитектуру...

И вот мы сегодня с Алексеем Николаевичем Душкиным на станции метро "Маяковская".

Моргнул зеленый глазок автомата у входа. Эскалатор. Вереница людей, плывущих навстречу. Последний шаг.

Дворец. Огромная, праздничная анфилада арок центрального нефа. Блеск нержавеющей стали. Сверкание плафонов. В глубоких овалах - мозаики Дейнеки.

Поют моторы в бирюзовом весеннем небе. Летят красногрудые самолеты. Плывут облака. Цветут яблони. Мерцает драгоценная смальта мозаик. И кажется мне, что в этом таинственном свете искусства, возродившем весну и радость глубоко под землей, звучат так же, как волшебные краски этих вечных картин, слова Маяковского:

"Надо мною небо. Синий шелк! Никогда не было так хорошо! Тучки-кочки переплыли летчики. Это летчики мои..."

- Мы задумывали, - словно догадавшись о моих мыслях, медленно говорит Алексей Николаевич, - развернуть в мозаиках некоторые строки поэта из поэмы "Хорошо!" и из других его творений. - Он почти кричит. Грохочут поезда.

"Время гудит телеграфной струной", - вспоминаю я строки...

Звенят провода высоковольтной линии. Поблескивают алые изоляторы. Тянутся к небу стрелы кранов. Мощной колоннадой взметнулись ввысь домны - "Республика наша строится, дыбится".

- Нам хотелось донести в века пафос нашего времени, - говорит Душкин, - высокий накал стихов Маяковского. Долго искали, советовались, кого избрать автором мозаик. Мнения сошлись. Дейнека! И он создал шедевры. Работал яростно. Два дня - картон! Все делал сам! Это был мастер!

Цветут белоснежные цветы яблонь. Плывут белые корабли. Летят острокрылые чайки. Небо. Небо синее, голубое, бирюзовое, лазурное, розовое, золотое, фиолетовое, черное... Рассекают воздух самолеты-ястребки. Взмывает в лиловую высь стратостат. Распластался в полете веселый парень - парашютист. Бегут спортсмены. Взлетает над планкой прыгун. Движение. Полет.

Есть одна мозаика удивительная, поражающая.

...В черном небе, встреченный серебряными копьями прожекторов, бьется вражеский самолет... Мог ли думать автор мозаики, что через какие-нибудь четыре года, в 1941 году, именно здесь, на станции метро "Маяковская", глубоко под землей, в прифронтовой Москве, сотрясаемой боевыми тревогами, будет встречать страна светлый праздник Великого Октября? Едва ли... Такова драматургия истории.

...Наливаются соком спелые плоды. Зреют золотые густые хлеба. Вьется рубиновый флаг на комбайне. Льется песня по необъятной стране. Пионеры в алых галстуках запускают в золотое вечернее небо легкокрылые модели. Молодая мать бережно несет малыша. Ярко горит красная звезда на Спасской башне. Куранты бьют полдень. В высоком небе летит звено самолетов. Время великих свершений нашло свое, выражение.

Я 
планов наших люблю громадье, 
размаха шаги саженьи. 

Я радуюсь 
маршу, которым идем 
в работу и в сраженья. 

Поразительное ощущение песенной легкости, солнечного озарения, свежести и чистоты охватывает нас, когда мы глядим на мозаики Дейнеки и вспоминаем строки Маяковского.

И эти два великих голоса - поэта и художника - сливаются воедино в сияющий гимн радости бытия нашего сверкающего Сегодня:

Я 
 земной шар 
 чуть не весь 
            обошел, - 
 и жизнь 
      хороша, 
 и жить 
      хорошо. 
 А в нашей буче, 
              боевой, кипучей, - 
 и того лучше. 

- Посмотрите на эти черные квадраты, по которым мы ходим! - прокричал мне сквозь грохот Душкин. - Ведь это "знаменитые" квадраты Малевича и его круга, бывшие тогда такими модными...

Я посмотрел на мраморный пол с геометрически выложенными плитами и невольно поднял глаза.

Надо мной сверкает живое весеннее небо. Куранты Кремля отсчитывают время.

Когда мы вышли из метро, нас встретил Маяковский. Бронзовый, огромный. Живее живых он шагал вместе с людьми. Шагал в Завтра... В высоком небе невидимый самолет чертил замысловатую белую параболу.