"Шоколадница" и другие

Желеобразная гремучая смесь в длинных трубках-патронах - это и был "доннерит-желатин", применявшийся, как видно, для горнопроходческих работ.

Куча таких патронов лежала у самой двери в цинковой коробке с красной наклейкой "Achtung! Sprengstoff!.."^* и еще какой- то надписью. Другие торчали в каменных стенах каземата. Десятка два шпуров было насверлено вокруг, а система детонаторов, связанная с дверью, не сулила ничего хорошего ни тем, кто попытался бы войти сюда, ни, разумеется, ящикам, сваленным посреди каземата на цементном полу.

^* (Внимание! Взрывчатка!)

Здесь, в этих наспех сколоченных плоских сосновых гробах, и была похоронена знаменитая дрезденская коллекция пастелей.

Казалось, весь галантный XVIII век оживает в портретах, будто сотканных из нежнейшей цветочной пыльцы. Неуловимые переливы розовых, голубых, лиловых и золотистых тонов, блеск муара и атласа, прозрачная пена кружев, сизость гладко выбритых щек, фарфоровая белизна холеных женских лиц, живое сияние глаз - трудно было бы придумать более разительный контраст между всем этим и давящей, мертвой угрюмостью каменного мешка, начиненного взрывчаткой. Однако же все было именно так. Доннерит-желатин и пастель...

Еще в XVI веке итальянец Джанпаоло Ломаццо в своем трактате о живописи описывает этот способ, называвшийся "а pastellо" - от итальянского слова "pasta", что означает "тесто".

Разноцветные порошки замешивались во множестве сочетаний с тонко истертым мелом на водном растворе траганта - прозрачной южной смолы. Круглые палочки, сформованные из этого теста и просушенные, оставляли на шероховатой поверхности бумаги следы, отличавшиеся необычайной сочностью и чистотой цвета.

Ватто. Общество в парке

Леонардо да Винчи пользовался такого рода мелками, делая наброски голов для "Тайной вечери". Он не мог не оценить ту особенную постепенность переходов, какую давали они при растушевке; с их помощью легче было передавать скольжение света, мягко обтекающего форму, - то самое воздушное "сьрофумато"^*, которым славился великий мастер.

^* ("Сфумато" - мягкие, стушеванные переходы от света к тени в живописи)

Но в те времена, когда художники прежде всего заботились о монументальной прочности своих творений, пастель не могла найти широкого применения, она годилась разве лишь для вспомогательных набросков.

И только XVIII век, последний век аристократии, время пышного увядания, век кринолинов, церемонных менуэтов, пудренных париков, призвал к полной жизни пастель: что нужды было заботиться о долговечности! "После нас - хоть потоп!"

И все же нежнейшая, как пыльца на крыльях бабочки, чувствительная к малейшему дуновению пастель вопреки всему живет!

Меняется, темнея, масляная живопись. С годами мелкие трещинки - кракеллюры - все гуще покрывают поверхность старых картин. Желтеет, теряя прозрачность, лак. Понемногу тускнеют, утрачивая силу, самые прочные краски. И сотни ученых во всем мире ищут средства, чтобы приостановить, как можно дальше отодвинуть неизбежное.

А пастель неизменно сияет свежестью и чистотой, и кажется, будто вчера только закончены эти вечно юные картины: их краски лежат тонкой пыльцой на шероховатой поверхности бумаги или пергамента, под надежной защитой стекла, не связанные ни маслом, ни темнеющим лаком. Только яркий свет солнца грозит им выцветанием; в иные часы служители музеев заботливо сдвигают перед ними плотные занавески.

Да еще опасны сотрясения, сырость, резкие перемены температуры.

Но эти опасности не занимали, как видно, тех, кто заколачивал дрезденскую коллекцию пастелей в гробы.

Здесь, в холодном сыром каземате Кенигштейна, лежали работы одного из лучших пастелистов Германии - Антона Рафаэля Менгса, родившегося в маленьком чешском городке Усти, над Эльбой, работавшего в Дрездене и Мадриде, где он, увидев живопись Веласкеса, воскликнул: "Все остальные картины - раскрашенное полотно, один только Веласкес - правда жизни!"

Это была не просто дань восхищения, это было откровение, которому Менгс, бывший еще и теоретиком искусства, хотел и старался следовать в своих верных жизни, но суховатых портретах.

Здесь же лежали и две работы другого проницательного портретиста, работавшего пастелью, - француза Мориса Кантена де Лa Тур: серебристо-голубой портрет кроткой и скучно-добродетельной принцессы Марии-Жозефы в кружевном чепчике, с тетрадкой нот в руках, и энергичный, на редкость живой портрет политического авантюриста и покорителя сердец графа Морица Саксонского - немецкого вельможи и ландскнехта, продавшего свою шпагу Франции.

Кантен де Лa Тур. Портрет Морица Саксонского

Морис Кантен де Ла Тур. Портрет Марии-Жозефы, дофины Франции

Были здесь и дымчато-воздушные пастели, принадлежавшие одной из первых женщин-художниц, венецианке Розальбе Карьера; именно ей техника пастели обязана своей быстро разнесшейся по Европе славой.

Розальба Каррьера. Портрет танцовщицы Барбаринм Кампани

Были здесь, наконец, и работы знаменитого швейцарца Жана Этьенна Лиотара, доведшего живопись пастелью до высшего совершенства.

Долгая жизнь этого человека могла бы составить сюжет увлекательного романа.

Вот далеко не полный перечень городов, где он жил и работал: Женева, Париж, Рим, Венеция, Яссы, Будапешт, Вена, Дармштадт, Лондон, Амстердам, Лион, снова Париж...

Он писал портреты знатнейших и богатейших людей своего времени, сам не раз богател и нищал, не теряя при этом обычной жизнерадостности.

В возрасте тридцати шести лет, увлекшись византийской эмалью, он решил на месте постичь все тайны этого искусства и, в короткий срок изучив турецкий язык, совершил путешествие через Южную Италию и греческие острова в Константинополь, где и прожил пять лет в одежде турка, ежесекундно рискуя жизнью.

Тот, кто побывал на выставке Дрезденской галереи в Москве, мог видеть его автопортрет в турецком халате, с всклокоченной курчавой бородой и задорно-насмешливыми глазами веселого и скорого на выдумку бродяги. В руке он держит "волшебную палочку" - отточенный карандаш пастели, один из тех бесчисленных карандашей, из которых он умел извлекать такие нежные и чистые созвучия...

В 1745 году, возвращаясь из Турции через Румынию, Венгрию и Австрию, он остановился на короткое время в Венеции. И здесь комиссионер прусского короля Фридриха, итальянец Альгаротти, хорошо разбиравшийся в живописи и умевший выуживать для своего хозяина шедевры, купил у него портрет безымянной девушки в розовом чепчике, в шелковисто-белом переднике и с подносом в руках.

Кто знает, где увидел ее Лиотар? Быть может, в какой-нибудь из бесчисленных кондитерских веселой Вены? А может быть, в одном из церемонных высокородных домов, где ему приходилось бывать, очаровала его эта девушка-горничная своим спокойным достоинством, своей юной, не нуждающейся в украшениях, привлекательной свежестью?

Лучшие, светозарные краски нашел он, чтобы передать прелесть ее миловидного лица, будто выхваченного из самой гущи народа, с чуть вздернутым носиком, мягкой линией подбородка и глазами, прикрытыми тенью густых ресниц.

Все здесь прозрачно и чисто, как чиста и прозрачна вода в стакане, стоящем на коричневом подносе, который она с такой изящной легкостью держит в руках. Все сияет, переливается неисчислимыми оттенками золотистых, серо-голубоватых и нежно-розовых тонов, лучится ясной радостью жизни.

Никогда еще карандаш пастелиста так победоносно не соревновался с кистью. Но это не только победа художника: сама безымянная девушка в безмолвном состязании победила всех принцесс, графинь и курфюрстин, чьей мишурной славе, блеску и обольстительной красоте были посвящены лучшие работы Менгса, Ла Тура, Розальбы Каррьера.

Быть может, именно поэтому лиотаровская "Шоколадница" принадлежит к любимейшим шедеврам Дрезденской галереи. Прошло два столетия, а краски ее все так же чарующе свежи, и все так же внятно она рассказывает свою простую и полную глубокого смысла историю.

Лиотар. Шоколадница

Пустеет угрюмый каменный остров. Генералы, собрав свои тощие пожитки, уходят. Нет, они не хотят оставаться здесь. Ни часу более, нет, нет!..

Величественно прикладывая два пальца к каскеткам, они удаляются один за другим сквозь раскрытые настежь "ворота Медузы". Черные пелерины развеваются по ветру.

Андре и Пьер снимают трехцветный флаг, бережно складывают истлевшее полотнище. Четыре года, четыре долгих года оно хранилось, укрытое от человеческих глаз, на груди под комбинезоном, под заплатанной пропотевшей рубахой, передавалось из рук в руки и вот дождалось своего часа.

- Спасибо, - говорит Андре. - И... как это?.. до свидания, да?

Пьер молча и крепко жмет нам руки. Он не знает ни слова по-русски. Андре просто повезло: он ведь полгода жил в другом лагере, там были русские.

Но нужны ли теперь слова?..

Пьер и Андре уходят вслед за черными пелеринами. Свесившись через стену, мы ещё долго видим их. Маленькие удаляющиеся фигурки на поблескивающей ленте дороги. Они идут, как десятки, сотни и тысячи других идут теперь по дорогам Германии. Домой, домой!

Забудутся ли эти дни?

Обернувшись, они машут нам снизу беретами: до свидания...

Сняв пилотки, машем в ответ. Еще с одним концлагерем покончено. Вернее, сразу с двумя.