МИКЕЛАНДЖЕЛО

Кто не верит в гений, кто не понимает, 
что такое гений, поверит и поймет, 
вдумавшись в судьбу Микеланджело.

Ромен Роллан

Нет, никогда не забыть тот светлый майский полдень, когда я переступил порог Сикстинской капеллы вместе с толпою людей... Людей незнакомых, разноплеменных, взволнованных, о чем-то шепчущихся. Как и любой из них, я всю жизнь мечтал побывать в Риме, увидеть росписи Сикстинской капеллы, столь знакомые с детства по десяткам, сотням репродукций... И вот вдруг открылось, как ничтожны, как далеки эти копии от грандиозного, невероятного по мощи воздействия оригинала - фресок Микеланджело Буонарроти! Микеланджело буквально потряс меня и перевернул во мне все представления о возможностях Человека, человеческого гения!

Я написал эти слова, и вдруг мне почудилось, что я увидел мудрую улыбку Джоконды. Пристальный, почти тяжелый взгляд ее чуть прищуренных глаз словно говорил мне: «Пройдет немного времени, и, может быть, ты снова вспомнишь Леонардо, его глубину и величие...» Мона Лиза немного грустно улыб­нулась и вздохнула... Видение исчезло. Но я потерял покой. Нет, я ни на минуту не забывал моих любимых мастеров. Никогда, ни на мгновение я не расставался ни с Леонардо, ни с Гойей, ни с Суриковым... Но Микеланджело! Почти все книги, которые мне довелось до этого читать, восславляли прежде всего Буонарроти-скульптора. Сикстинская капелла, фрески плафона и «Страшного суда» раскрыли мне величайшего живописца. Не только форма, не только силуэт, рисунок, пластика потрясают в этих росписях, но и колорит, и прежде всего удивительный микеланджеловский валер - тончайшее чувство светотени и тона. Прошло полгода, но, как вчера, я вижу перед собою драгоценный слиток живописи Сикстинской капеллы, мерцающей в озарении пламенеющего римского полдня. Не могу расстаться с испугавшей меня чернотой и застылостью написанных рядом с Микеланджело фресок Боттичелли, Перуджино. Гирландайо. Этот контраст запал мне в сердце и окончательно убедил в глубочайшем проникновении творца плафона Сикстины в самую сокровенную душу живописи - в валер, который дается только немногим художникам-станковистам на метровых холстах, а передо мною было почти полукилометровое пространство.

Я даю себе отчет, какие кощунственные строки я написал для всех тех ревнителей «монументальной» живописи, которые видят монументальность сегодня в нарочитом огрублении формы и сведении пластики к неким схемам, когда порою трудно отличить дом от человека, а человека от полена. Но Микеланджело в Сикстине дал единственный ответ на вопрос, какой должна быть монументальная живопись: она должна

быть полновесной реалистической живописью со всеми ее атрибутами - колоритом, рисунком и... валером! Да, валером!.. Но, впрочем, отвлечемся от злободневных тем и вернемся в Италию.

Рим. Полдень. В серебряном мареве плывет купол Святого Петра. Город затянут сизой мглой. Солнце, майское солнце слепит глаза. Серо-голубые тени легли па брусчатку. Жара. Мимо нас плавно проезжает черная лакированная машина. В глубине, в отблесках стекла, - фигура в белой сутане. Ватикан... Мраморные ступени. Прохлада. Тихий неясный говор. Перед нами словно расступается бесконечная вереница залов. Фрески, скульптуры, бесценные богатства. В мраморной галерее десятки древних мудрецов, героев, императоров. Они взирают на тысячи, тысячи людей, идущих мимо и словно затерянных в этом храме искусства, подавленных этим изобилием творений, созданных руками их же предков. Бредет, мельтешится пестрый суетный мир двадцатого века, что-то лепеча, щелкая блицами, а рядом вечность глядит на них незрячими глазами забытых богов.

«Станцы» Рафаэля. С покоряющей легкостью и какой-то почти наивной верой в возможность изображения любых чудес, с невероятным артистизмом написаны эти фрески. Какой великолепной убежденностью в свою непогрешимость надо было обладать, какое умение и виртуозность надо было иметь, чтобы рукою почти волшебника создать эти великолепные, огромные композиции!.. Это, по существу, гениальный спектакль, где все персонажи расставлены в хорошо отрепетированных мизансценах. Мастерство Рафаэля-режиссера неподражаемо, все отлично скомпоновано, прекрасно освещено. Жесты благородны. Взоры глубокомысленны. Складки одежд величественны. Премьера этого спектакля состоялась почти пять столетий назад и с тех пор являет миру образец высочайшего искусства живописи... Художник чарует своим рисунком, непревзойденной пластичностью.

«Афинская школа» - шедевр «театра» Рафаэля. Эта фреска - совершенство композиции и режиссуры, в ней свободно расположились десятки фигур. Палитра мастера поражает нас своей свежестью, краски Рафаэля серебристы, почти прозрачны. Его кисть, казалось, не знала преград. Живописцу был доступен любой ракурс, любой поворот человеческой фигуры. Но это великолепное мастерство не ставило задачу показать мир человеческих страстей. В изумительных фресках вы будете напрасно искать раскрытие драмы рода человеческого. Творения Рафаэля почти безоблачны, их словно не касались бури и трагедии его времени. Художник, подобно богам Олимпа, бесстрастно взирал вокруг и писал. Огонь его пламени не испепелял души зрителя, его фрески поражали взгляд, но не потрясали сердца. Это сделал Микеланджело.

Маленькая дверь. Надпись: «Сикстинская капелла». Поворот. Сноп солнечного света внезапно упал на каменные плиты перехода. Глухо звучат шаги. В уши нежданно врывается шум города. Из пролетов арок доносятся шуршание машин, вой сирен, цоканье копыт. Горячий ветер - сирокко,- прилетевший с далеких просторов Африки, ударяет в лицо. Весна, римская весна, благоухающая бензином, пылью, цветами, вмиг окутывает тебя...

Ступени ведут нас вниз. Узкий коридор. Блестящие, до сверкания натертые миллионами рук бронзовые поручни. Еще поворот - и... шесть ступеней ведут в Сикстинскую капеллу.

Музыка, неведомо откуда плывущая. Гул, подобный гулу огромной морской раковины. Шорох шагов. Вздохи тысяч людей наполняют грандиозное пространство капеллы. Но главное не звуки... Лица людей. Потерянные, ошеломленные этим космосом, этой бездной духовного мира Буонарроти. Невозможно, немыслимо себе представить, как один человек, всего лишь человек, и именно один, мог сдвинуть, поднять и вознести живопись на никогда до него не изведанную вершину, сверкающую высоту. Как могло это свершиться? В этом зале убеждаешься в титаническом запасе духовных сил Человека. Я вижу, ощущаю ярость, негодование, гнев, ужас, радость и ликование Микеланджело, пишущего фрески Сикстины. Все оковы власти, вся мерзость интриг, весь гнет ласк папского двора окружали творца. Но Буонарроти, невзирая на невыносимую тяжесть «доверия» его святейшества, все же сотворил это нерукотворное чудо.

Льются звуки музыки, струится свет весенних лучей через узорные решетки окон, бродят прозрачные тени по мраморной мозаике пола. Сквозь гул сотен бьющихся людских сердец доносится звонкая россыпь курантов. Время и Человек... Давным-давно Микеланджело Буонарроти, флорентиец, свершил, сотворил этот подвиг. Скоро пять веков, как человечество, не отрывая глаз, дивится на этот ад и рай, созданный человеком. Не богом, не святым, не античным героем, не блистательным цезарем. Нет! Низкорослым, некрасивым, мятущимся и бесконечно одиноким, глубоко несчастным, порою не понятым своими современниками - простым смертным. Мы не раз читали о подвигах Геркулеса, Антея или Ахилла. Но ведь в основе их великих побед все-таки лежит миф. Миф! А тут перед нами вечно живой, невымышленный подвиг, равный античным мифам... На миг представьте себе хрупкие леса, вознесенные к самому потолку. Запертые двери Сикстинской капеллы. Тишину. Одиночество. И там. на лесах, на верхушке, у самого плафона, лежащего на спине, изнемогающего от головной боли, усталости, заросшего щетиной, забывшего про мирный сон и отдых, не снимавшего по неделям сапоги, истерзанного вечными претензиями папского двора, подгоняемого требовательной опекой самого папы римского, всего лишь из плоти и кости людской,- Микеланджело, свершающего пядь за пядью этот подвиг нечеловеческий. День за днем, месяц за месяцем, год за годом!

Фреска... Она не позволяла ни на минуту бросить, забыть, оставить эту работу. Нельзя было отдохнуть, расслабиться ни на секунду. Надо, надо, надо было спешить. Пока штукатурка сырая, перенести рисунок и написать деталь. Решить дневную задачу. Иначе гибель. Смерть фрески. Надо тогда сбивать слой штукатурки... и начинать снова. И Микеланджело, сжав зубы, изнемогая от непосильной для человека задачи, пишет, пишет, пишет этот плафон, равного которому нет, не было и не будет во веки веков.

Первозданны, неповторимы, невиданны образы, вызванные кистью Микеланджело. Разве что один Данте создал нечто равное по мощи и объемности охвата человеческой трагедии. Напряжены, полны раздумий могучие пророки, сивиллы. Глубокие думы о судьбах людей, тревога отражены в величественных фигурах росписи, охватывающей судьбу рода человеческого, отраженного в библейских легендах. Но никто до Буонарроти не смог вложить такое ощущение жизненности, пластической убедительности в великолепную гамму самых различных характеров, движений человеческой души. В каждом штрихе, в каждом мазке кисти Микеланджело вложена его огромная любовь и вера в величие Человека. Мастер славит личность человеческую, побеждающую, покоряющую Зло и тьму.

Тридцатитрехлетний Буонарроти уединился в четырех стенах Сикстинской капеллы и вступил один на один в битву с единственным в мире искусства замыслом. Но гулкая тишина капеллы не спасала мастера, от грохота времени, проникавшего сквозь толстые стены в душу живописца.

Ведро с известкой, большой деревянный утюг для разглаживания поверхности штукатурки, краски, кисти - вот все немудреное оружие, с которым победил Микеланджело. Но едва ли росписи Сикстины получили бы такой титанический размах, такой пафос в решении, если бы на вооружении мастера не было строк Данте, речей Савонаролы, а главное - любви к родине. Одиночество художника было лишь кажущимся. В тишину капеллы врывались известия о войнах, о разгуле жестокости, о нищете, повальном море, вандализме, голоде. Микеланджело, как никто, остро чувствовал атмосферу предательства, лести, коварства, цинизма, царившую при папском дворе, он ежедневно ощущал на себе все непостоянство, всю зыбкость папского благоволения. Никто так, как великий Буонарроти, не чувствовал приближения сил зла и тьмы. И он создает бессмертный «Страшный суд» - огромную фреску на алтарной стене Сикстинской капеллы. Религиозная тема воплощена в ней как человеческая трагедия космического масштаба.

Я гляжу на лица людей, воздетые к «Страшному суду», и явственно чувствую, как звучит у них в ушах яростный рев труб, эхом разносящийся по пустынным скалам, по глухим водам Стикса. Я вижу в глазах зрителей отблески зловещего света того страшного, последнего дня... Не участники великолепного спектакля, не статисты из роскошного исторического маскарада, облаченные в сверкающие шлемы и латы, в величественные тоги... Нет, обнаженные души людские мечутся перед нами, терзаемые ужасом, страхом, смятенные ощущением осознанности своей вины и неотвратимости ответа и расплаты. Какую бездну чувств показал Микеланджело в «Страшном суде» - покорность, унижение, ужас, леденящий душу страх, сми­рение, ярость!.. Все эти состояния отражены в движениях, взорах несчастных, ждущих своей участи, Еще минута - и случится нечто ужасное, неожиданное. Но мгновение, одно мгновение все же осталось до этого, и вот все смертные застыли в трепете

...Сверкают блицы, застыли в их мертвенно-ослепительном блеске лица юношей и девушек, пожилых и старых людей. Со всех концов земли привела их сюда. в капеллу, любовь к прекрасному. И вот они увидели этот никогда доселе не виданный огромный мир обнаженных человеческих страстей, и они узнали себя.

Золотой свет щедро лился из окон. Он озарил вдруг «Страшный суд», и будто ожила мертвая стена. Завихрились зловещие клубы дыма, заметались складки драпировок, засверкали влажные от холодного пота людские тела...

Микеланджело создал мир, который вдохновляет и по сей день тысячи художников, поэтов, композите ров. Вглядитесь во фреску «Страшного суда» - и вы увидите Гойю, Жерико, Делакруа, Домье, услышите музыку Бетховена, Берлиоза, Чайковского, Скрябина. Вся сила, вся мощь Гете, Байрона поет в мазках кисти Буонарроти.

Мимо меня проехала маленькая коляска, в которой полулежала старая индианка в розовом сари - ее везла молодая огнеокая соотечественница. Их взоры были устремлены на фрески плафона. В их взглядах я увидел восторг, признательность и какую-то чудесную озаренность, которая приходит к людям в момент особого душевного подъема.

...И вдруг я будто услышал неистовый стук в маленькую дверь капеллы и в какое-то мгновение перенесся в тот далекий век, когда мастер писал плафон. Я представил себе искаженное от негодования лицо Микеланджело, бросившего в гневе кисть. Папа, сам папа римский пожаловал в капеллу. Мастер спускается с лесов, сдерживая отчаяние. Еще минута - и тишину взрывает крик Юлия II. Он негодует, он грозит, он, наконец, просит быстрее кончить роспись. Юлий спрашивает художника, когда же наконец будет финал этой работе. «Когда окончу!»- твердо отвечает Буонарроти. Никто в мире не мог в ту пору сказать подобное.

Ведь Италия того времени совсем не была Эдемом, созданным для великих художников, и напрасно представлять себе Ренессанс лишь как некий рай, в котором свободно расцветали искусства ваяния, живописи и зодчества.

Никколо Макиавелли в своих сочинениях остро характеризует полный интриг, заговоров, кровавых предательств мир папского двора: «Так папы то из ревности к религии, то из личного честолюбия беспрерывно призывали в Италию чужеземцев и затевали новые войны. Не успевали они возвысить какого-нибудь государя, как тотчас же раскаивались в этом и искали его погибели, так невыносимо было для них, чтобы в этой стране, для владычества над которой у них самих не хватало сил, властвовал кто-либо другой».

Нередко восшествие на престол очередного «святого отца» сопровождалось мрачными и кровавыми злодеяниями. Яд, кинжал, кровь сопутствовали правлению властителей Ватикана. Жизнь каждого подданного была во всевластных руках папы римского. И однако Микеланджело прямо глядел в лицо грозных владык.

Вот как Вазари описывает одну из сцен столкновения художника с папой Юлием II:

«Все же приходилось Микеланджело иногда и жаловаться на то, как торопил его папа назойливыми запросами, когда же он кончит, не давая ему закончить по-своему, как хотелось. И на один из многочисленных запросов он однажды ответил, что конец будет тогда, когда он сам будет удовлетворен своим искусством. «А мы желаем,- возразил папа,- чтобы было удовлетворено наше желание, которое состоит в том, чтобы сделать это быстро». И в заключение прибавил, что, если он не сделает это быстро, он прикажет столкнуть его с лесов вниз».

Я представил себе, как хлопнула дверь, как замерли звуки шагов взбешенного Юлия. Гулкая тишина воцарилась в огромном зале. Все затихло, будто умерло. Только веселые золотые пылинки плясали в лучах летнего солнца. Жизнь продолжалась, Микеланджело нагнулся. Поднял кисть с мраморного пола и устало полез на леса. Надо было писать. Работа не ждала. Штукатурка быстро сохла. Ведь стояло жаркое лето.

Поразительные стихи сочинены самим Микеланджело о его невыносимом, страшном труде в Сикстинской капелле:

От напряженья вылез зоб на шее

Моей, как у ломбардских кошек от воды, 
А может быть, не только у ломбардских.
 Живот подполз вплотную к подбородку,
 Задралась к небу борода. Затылок
Прилип к спине, а на лицо от кисти
За каплей капля краски сверху льются
И в пеструю его палитру превращают.
В живот воткнулись бедра, зад свисает
Между ногами, глаз шагов не видит.
Натянута вся спереди, а сзади
Собралась в складки кожа. От сгибанья
Я в лук кривой сирийский обратился.
Мутится, судит криво
Рассудок мой. Еще бы! Можно ль верно
Попасть по цели из ружья кривого?
Так защити, Джованни,
И честь мою, и роспись неживую.
Не место здесь мне. Я - не живописец.

Нечеловеческие перегрузки, неописуемые муки испытывал Микеланджело, создавая свои титанические фрески. Никто никогда во всей истории мирового искусства не дерзал принять такие невыносимые по тяжести испытания всех духовных и физических сил. Меру подвига Буонарроти не измерить. За все тысячелетия, пролетевшие с тех пор, как человек на заре своей культуры начертал на стене пещеры первый рисунок, по сей день, в котором мы живем, нет ни одного творения, равного фрескам Сикстинской капеллы. Нет художника, равного по величию отдачи своего «я» человечеству... Ни Тинторетто, ни Рубенс со всей своей школой, ни Рафаэль с многочисленными помощниками не оставили ничего подобного по объему, мощи, пафосу, глубине, напряженной метафоричности. Но чего это стоило творцу? Лучше всех на этот вопрос отвечает сам Микеланджело, изобразив на фреске «Страшного суда» свой портрет на коже, содранной живьем мучителями с одного из святых...

Да, гений - это не светлокрылый ангел, являющийся людям раз в столетие в сиянии своего небесного дара и парящий над грешной землей.

Гений - это Голгофа каждый день. Самый тяжелый крест. Вериги, которые носят ежечасно, ежеминутно, всю жизнь. Напрасно ходят легенды о волшебстве, чуть ли не Легкости творчества избранных. Великих художников окружал жестокий мир их неосуществленных замыслов, этот неумолимый и грозный хоровод ненаписанных, несозданных шедевров, не выполненных перед самим собой обязательств. И эта миссия вечного должника отравляла самые счастливые мгновения их жизни, ибо ни одно чувство, даже сама любовь, не могло пересилить, одолеть единственную страсть любого великого мастера - творить! Среди этих мучеников своего призвания, своего гения первым и самым терзаемым страстями был Микеланджело Буонарроти.

Микеланджело. Человек, создавший Мир. Мир образов, без которых трудно прожить, как нельзя дышать без воздуха. Ведь стоит лишь однажды увидеть великие творения Буонарроти, и они пройдут с тобою всю жизнь, хочешь ты этого или нет, полюбились ли пни или не полюбились. Такова магия истинного искусства... Эти образы, сотворенные рукою Микеланджело, будут всегда с тобою, как навсегда вошли в нашу жизнь музыка Бетховена и Мусоргского, слово Толстого и Шекспира, живопись Рембрандта и Рублева... Правда, можно не знать созданного ими грандиозного мира, но насколько беднее будешь ты сам, попытавшись обойтись без этих гениев, сделавших прекрасное доступным каждому смертному, принесших красоту в каждый дом!..

Но всегда ли мы представляем, какою ценою эти люди достигли такой исполинской, всепроникающей силы, такой лучезарности света, которого хватает по том, после их кончины, на многие века, который доставляет сияние миллионам, миллионам людей? Ведь гении подобны звездам, свет от них продолжает идти к нам еще вереницу веков после их кончины. Можем ли мы представить, какой пламень бушует в груди смертного творца, сжигает его душу, исторгая из нее вечные слова, дивные звучания, вещие образы? Какие ежедневные муки одолевали Баха, Микеланджело, Достоевского? Трудно вообразить всю тяжесть их творческих родов, помочь которым не мог ни один, даже самый искусный, врач планеты. Потому что нет более могущественного и более беспомощного человека, чем творец. Изучите судьбы великих художников, композиторов, поэтов прошлого, и вас поразит жестокая бессмыслица окружающего их бытия, нелепость борьбы с глупостью, косностью, а иногда просто с холодным злодейством людей, не понимавших или слишком хо­рошо понявших силу нового слова, гармонии, красоты.

Сколько самых пестрых человеческих чувств всегда бушевало около гениальных художников - зависть, лесть, коварство, лицемерие,- и как мало порою бывало таких нужных им в тот тяжкий акт творения чувств, как любовь или дружба! И все-таки вопреки всему чистый лист бумаги начинал излучать свет слова, начертанного твердой и честной рукою мастера. Белый мрамор исторгал в муках нетленные образы под ударами вдохновенного резца скульптора. На холсте расцветали невиданные цветы новой красоты. Клавиши фортепьяно, лишь тронутые десницей творца, приносили нам новые созвучия еще неведомых гармоний. Вопреки всему. Во имя света. Во имя прекрасного! Нет сомнения, что это состояние постоянного напряжения, собранности, нацеленности требовало титанических усилий, титанических характеров.

Ренессанс в Италии... Это была эпоха титанов. Характеры художников той поры будто в каком-то накаленном добела горниле обретали особую, свойственную лишь тому времени страстность в достижении цели, глубину желания постичь причинность явлений, понять законы вечной природы... Особую силу и яркость имеют сами темпераменты ренессансных мастеров, в них поражала неутомимая жажда к совершенству, к постижению тайн изображения красоты Человека - венца создания.

Произведениям искусства эпохи Ренессанса свойствен особый, мятежный дух протеста. Он, этот неукротимый дух, отражал борьбу нового со старым, света с тьмою уходящего средневековья. В совершенных полотнах, фресках, скульптурах мастера утверждали победу свободного духа Человека, разорвавшего оковы схоластических догм. На руинах прошлого яростно цвели побеги новой красоты. Мы сегодня поражаемся порою наивной прелестью этих первых цветов, прорвавших мглу средневековья и с каждым десятилетием набиравших силу и расцветших позже в неповторимые по красоте шедевры. В ряду гигантов Ренессанса, определивших это новое движение в развитии пластических искусств, был Микеланджело. Он венчал эту великую эпоху. На его долю выпала тяжкая участь быть одним из последних великанов Ренессанса, и поэтому творчество Буонарроти носит следы особого драматизма. Ведь Микеланджело, прожив долгую жизнь, на склоне лет ощущал весь трагизм нового наступления тьмы... Снова пылали костры, вновь инквизиция обрекала на смерть сотни и тысячи жертв... Мракобесие ликовало... «Страшный суд» Микеланджело носит следы наступления этой зловещей поры. Особый смысл приобретает сцена, разыгравшаяся в Сикстинской капелле во время посещения ее папой Павлом III. Сопровождавший папу церемониймейстер мессер Биаджо, придя в ярость от изображения наготы во фреске «Страшного суда», злобно воскликнул, что подобное произведение было бы более уместно в кабаке, а не в папской капелле. Микеланджело смолчал. Но стоило высоким гостям покинуть капеллу, как мастер немедля изобразил достопочтенного мессера Биаджо в облике Миноса, коего тесно обвивают огромные змеи. Так Буонарроти навечно предал осмеянию одного из мракобесов, окружавших папу, фигура которого была столь характерна для этого «века позора, разврата и преступления».

Сикстинская капелла... Ведь казалось, что все ее фрески тысячу раз были мною виданы-перевиданы, изучены по книгам, монографиям, фильмам. Но... как нельзя понять очарование шума прибоя, не посидев на берегу моря и не поглядев на мерный накат волн, бегущих из бескрайних просторов, так невозможно было ощутить всю мощь и очарование фресок Микеланджело в Сикстинской капелле, не увидев Рим, Италию, не проникшись ощущением масштаба того колоссального явления в истории, которое именуется ныне звучным словом Ренессанс.

По огромному пустому залу рядом с Сикстинской капеллой бродит стройный юноша, одетый в пестрый нарядный костюм той далекой эпохи. Швейцарский гвардеец. Оранжевые, красные полосы его одежды, черный берет, белый воротничок. Тяжелая шпага. Все эти атрибуты старины - лишь пышная рама, из которой глядит на меня ироничное лицо молодого человека двадцатого века. Века, разоблачившего почти все чудеса, кроме одного - чуда человеческого гения. Юноша жует резинку. Я гляжу на великолепный пустынный интерьер, который так контрастирует с многолюдностью находящейся рядом Сикстинской капеллы, и мне в голову не приходит, что совсем близко, в каких-то десятках метров, находится второе диво Ватикана - капелла Паолина с фресками позднего Микеланджело. И что... Но прервем рассказ и вернемся в Сикстину.

За высокими окнами бушует май, и отблеск этого весеннего неистовства, этого золотоносного жара озарил плафон и стены капеллы, и в этом свете горячего рефлекса согласно запели все краски росписи. Теплый свет обобщил могучие кодеры, и вдруг все сдержанные цвета фресок Буонарроти слились в один многоголосый хор, славящий человека и его бытие... Известно, что, несмотря на нажим папы, Микеланджело отказался ввести золотую краску в роспись, мотивируя тем, что люди библейской поры были бедны. Но дело не в шутке, а в том, что мастер твердо знал силу и прелесть великолепного солнца Италии, которое придаст его фрескам этот золотой удивительный камертон... И он не ошибся. Звонче сусального золота звенит общий золотой тон прозрачной валерной живописи Микеланджело, по сравнению с которой живопись фресок Перуджино, Гирландайо, Боттичелли, находящихся рядом, кажется черноватой и тяжелой. Поистине Микеланджело был великий живописец, почему-то мало оцененный как изумительный колорист, сумевший решить с удивительной легкостью сложнейшие задачи гармонии цвета в огромных масштабах росписей Сикстинской капеллы.

Великий Эль Греко, прибыв в Рим в 1570 году и ознакомившись с фреской «Страшного суда», заявил о желании переписать ее. Он сказал: «Хороший человек был Микеланджело, но он не умел писать».

Мудрейший Стендаль боготворил скульптора Канову и считал лишь одну скульптуру Буонарроти - «Моисея» - равной творениям своего любимца.

Однако время само расставило все акценты... И сегодня ясно, что Микеланджело открыл новую красот у, правда не сразу понятную всем. Художник в росписях плафона Сикстинской капеллы пропел гимн величию Человека. Он показал всем своим вельможным недругам, всему погрязшему в разврате и стяжательстве сиятельному окружению папы: «Вот какой он, Человек, и каким он может быть!»

Мастер словно глядел в одному ему ведомое грядущее Земли. И солнце его живописи, созданной в ту удивительную пору, освещает нам будущее развитие искусства нашей планеты, так много достигшей в области науки и техники и так немало утратившей в мире пластики, гармонии!.. Как ни горька эта правда, но только здесь, в Сикстинской капелле, в самом Риме, особенно ясно ощущаешь всю мощь изобразительного искусства прошлых веков в произведениях Леонардо, Тициана, Рафаэля, Веронезе, Микеланджело и в гениальных памятниках античности.

...Ударила пушка на Яникульском холме. Пробили где-то рядом куранты. Двенадцать часов... Прозвенел колокольчик. Открывается старинная дверь, и мы с Николаем Прожогиным, собственным корреспондентом «Правды» в Италии, поднимаемся по крутой лестнице. Нас встречает улыбающийся Ренато Гуттузо. Большая комната. Десятки рисунков, папок, рулоны бумаги. И книги, книги... Огромное собрание ценнейших монографий об искусстве.

- Микеланджело,- говорит Гуттузо,- наша слава и гордость. И в этот год, когда весь мир празднует пятьсот лет со дня его рождения, мне особенно приятно сознавать, что и я внес посильную лепту в ознакомление вашей замечательной страны с искусством Буонарроти. Ведь я принял участие в поездке гениальной скульптуры Микеланджело «Брут» в Москву. Я собираюсь позже приехать в Советский Союз и прочесть несколько лекций о творчестве этого великого мастера. Проблема творчества Микеланджело очень современна, и надо стараться как можно доступнее раскрывать всю сложность и мощь искусства этого гения Ренессанса. Фрески, скульптуры Буонарроти несут в себе огромный пропагандистский заряд... Я прошу меня простить за столь современную формулировку, но Микеланджело был сыном своего времени, и он боролся за свои идеалы своим могучим искусством. Этому надо у него учиться. «Страшный суд» - высокий пример показа борьбы света с тьмой, и, если хотите, это Пропаганда с большой буквы. Я последнее время с особым усердием, глубоко изучаю наследие Микеланджело, исследую архивы Сан-Пьетро. Исторические документы - как они прекрасно раскрывают жестокую борьбу, которую вел Браманте с Микеланджело! Чего стоит, например, история с постройкой Браманте лесов для Сикстинской капеллы, которые никуда не годились! Микеланджело пришлось их сломать и построить новые, по своим чертежам. Ведь этот художник все любил делать сам! Да, это был поистине мастер. Я учусь сегодня у Микеланджело, учусь упорно, копирую его чудесные фрески.

Ренато Гуттузо раскрывает шкаф, достает огром­ную зеленую папку и показывает нам острые, колючие, превосходные рисунки, сделанные по мотива м Микеланджело. Это были замечательные творческие копии.

Мы долго беседуем с Гуттузо. Он с большим теплом вспоминает о своей крепкой дружбе с Александром Дейнекой, которого называет огромным художником. Ренато высоко оценивает творчество Юрия Пименова, «этого по-настоящему современного живописца». Он запомнил яркие работы Попкова и Жилинского.

Внезапно Гуттузо смотрит на часы.

- Пора ,- говорит он,- вас ждет сюрприз. Машина подъезжает к Ватикану. У ворот нас встречают швейцарские гвардейцы. Они пропускают машину во двор.

- Вы теперь за границей,- шутит Ренато. Огромный пустынный двор. Одинокие гвардейцы в желто-синих полосатых костюмах, тонкие, перетянутые, как осы. В черных беретах, вооруженные шпагами... Мы входим в апартаменты. Лифт везет нас вверх. Мы проходим лоджии Рафаэля. Но зрителей нет. Пусто. Ватикан сегодня закрыт для обозрения. В гулкой тишине слышно только, как щелкают каблуки гвардейцев.

Нас представляют Макки Паскуале - личному секретарю папы римского, который любезно пригласил нас осмотреть росписи Микеланджело.

Мы прошли очередную анфиладу зал. Остановились у огромной двери. Звякнули ключи. Перед нами открылась капелла Паолина. Личные апартаменты папы. Доступ в капеллу необычайно сложен, она закрыта для туристов, и мало кто видел ее изумительные фрески.

Льется сверху серебристый свет, озаряя две громадные росписи кисти Микеланджело Буонарроти - «Обращение Павла» и «Распятие Петра». Светлая, прозрачная живопись потрясает своей неожиданной свежестью ощущения мира.

Необычайное, странное чувство охватывает меня... Ведь эти росписи начаты Микеланджело в октябре 1542 года и окончены почти через восемь лет, в 1550 году. Художнику было тогда уже семьдесят пять лет.

Мне будто видится торжественная месса открытия капеллы. В толпе роскошно разодетой римской знати, лощеных придворных, кардиналов и епископов стоит старый мастер. Он бесконечно одинок. Стар. Он пережил почти всех своих друзей.

Тяжело далась ему эта работа. Семь лет он провел в одиночестве в этой капелле, никого не пуская, чтобы не мешали писать. И вот труд окончен, и пусть, пусть видит вся эта публика глаза распятого Петра!.. Буонарроти стоит, окруженный коварными лицедеями и зловещими мракобесами. Живой среди призраков снова надвигающегося мрака средневековья. Последний из рыцарей старой доброй вольной Флоренции тех давних времен, когда создавался «Давид» и дышалось так легко!

«Распятие Петра»... Пустынная холмистая местность. Недоброе светлое небо с рваными тучами. Толпа людей окружила массивный крест. У подножия креста землекоп. Зияет черная яма. На кресте - вниз головою - распят человек. Немолодой, седоголовый, он яростно, невзирая на боль, широко открытыми глазами смотрит па этот грешный мир, на римских центурионов. Народ в ужасе толпится вокруг.

Ужасен, невыносим гневный взор пророка. Надбровия сомкнулись. Две жесткие морщины прочертили крутой лоб. Ни капли страдания. Ненависть. Ярость в светлых, широко открытых глазах... Петр слышит лязг оружия, короткие, отрывистые слова команд. Скрытые вздохи и стоны простых людей. Вой ветра. Топот и ржание коней. Апостол могуч. Пусть гвозди пробили его живую плоть, но он еще жив и готов принять лютую казнь без содрогания. Дух Петра не покорен!

Я пристально гляжу на лицо Петра. Его глаза рядом со мною, совсем близко, и меня до глубины души потрясает художественный расчет Микеланджело, поражающий сердце зрителя величием подвига. Какими мелкими, суетливыми выглядят жалкие, смятенные люди рядом с этим обреченным, почти мертвецом! Но он, Петр, живет! Еще бурлит горячая кровь по жилам. Еще ходят буграми могучие мышцы, напряженные до предела. Он молчит. Но взор его поражает сильнее крика. От этого взгляда не уйти никуда. Он словно пригвождает тебя к невидимому кресту - и ты ощущаешь всю мелочность и ничтожность своего бытия.

Иные художественные критики находили вялость и черты старческой немощи в исполнении фресок капеллы Паолина. Думается, это неверно. Возможно, время и многочисленные реставрации ослабили, а местами, может быть, разрушили мощь микеланджеловского письма. Но я почему-то не вижу этого. Меня потрясает современное видение мастера, его просветленная, тонкая валерная живопись. Его неподражаемое умение видеть общее, главное в решении композиции... Одиночество. С какою трагическою силой выражено это состояние в «Распятии Петра»! Какую гамму человеческих чувств удалось раскрыть художнику в десятках фигур людей, так по-разному реагирующих на это страшное действо!..

Не знаю, видел ли эту фреску наш великий Суриков, но я не могу не вспомнить его «Боярыню Морозову». Холст, в котором с такою необычайной глубиной показан несломленный дух, раскрыта драма­ургия поведения толпы.

Я как будто сквозь сон слышу голос Ренато Гуттузо:

- Потрясающе!

И снова тишина. И снова беззвучно падают лучи майского солнца на грандиозные фрески Микеланджело. И с новой силой цветут бессмертные краски росписей капеллы Паолина.

Но это был не конец... Еще одно потрясение ждало меня.

Снова гремят ключи. Снова отворяются большие двери. Сикстинская капелла! Пустынный зал. Глухая тишина, ни шороха, ни вздоха, ни шепота. Тихо.

Я замер... Бывают звездные минуты в каждой жизни, у каждого человека. И великое счастье их пережить.

Впереди у меня была Флоренция, Сиена, Неаполь, Помпея, Венеция... Но все эти неохватные по своей красоте миры не могли ни на один миг заставить меня забыть великую симфонию Сикстины и Паолины...

В безмолвной пустоте Сикстины с чудовищной остротой ощущаешь всю мощь скрытого движения, весь пафос метафорического строя живописи Микеланджело: ведь искусство Буонарроти обладает единственно ему присущим магическим свойством неодолимо вовлекать нас в орбиту внутреннего движения пластических масс фресок и скульптур, и мы невольно подчиняемся могучему очарованию этих объемов, этих импульсов, созданных и аккумулированных невероятной, титанической мощью гения.

Так, сидя на берегу моря, мы невольно поддаемся ритму мерно катящихся на нас волн, мы любуемся непреодолимой силой возникающих и пропадающих гребней валов, пульсирующих с вечной, природой определенной мерой. И вот это размеренное дыхание гигантских толщ воды производит на нас ни с чем не сравнимое, поистине колдовское впечатление... Подобное чувство испытывает зритель, соприкоснувшись со стихией творчества Микеланджело.

Весь мир с его бездонным небом и плывущими по лазоревой выси громадами облаков. Все буйство бурь и гулкое безмолвие гор. Все разноцветие земли с ее шумными городами и зелеными просторами лугов. Весь, весь этот мир, наполненный до краев смехом и слезами. Взорванный криками отчаяния и радости. Весь мрак ночей и все сияние зорь. Все, все это воплотил Микеланджело в один образ - могучий, всеобъемлющий, прекрасный. Образ Человека - Господина Вселенной.

Пусть Время заставило его называть Человека именами пророков, сивилл, богов... Но ни сияние нимбов, пи величественные драпировки, ни весь торжественный антураж библейских легенд, пи рай и ад, снизо­шедшие к нам по велению Буонарроти, не скроют от нас единственного героя его творений - Человека, грешного и мятежного, полного мук, сомнений и восторга борьбы, ликующего и побеждающего мрак.

Тишина - и Сикстинская капелла. Тишина - и Микеланджело. Мне удалось увидеть невероятное. Это фантастично - быть одному в огромной капелле, это невероятно, если представить себе постоянный многотысячный поток людей, заполняющих почти каждодневно Сикстину.

И снова щелкают каблуки гвардейцев, и снова гулко звучат наши шаги по пустынным анфиладам Ватикана. Я не нахожу слов, чтобы отблагодарить Гуттузо.

- Понимаю вас,- говорит Ренато и кладет мне руку на плечо.- Я видел Паолину пятнадцать лет назад, и тоже почти в одиночестве, и, наверное, не забуду этого всю мою жизнь.

Мы выходим на улицу. Но я не вижу майского сверкания Рима. Передо мною огненные глаза Петра... Его взор нельзя забыть,

Так хотел Микеланджело.

«Первым мастером мира» звали современники Микеланджело. И имена «божественный», «несравненный», «небесный» не могут превзойти суровую красоту этого звания. Мастер! Что может быть выше поистине народного титула?! В нем весь пот, вся бессонница, вся ярость преодоления, все благородство привычки к труду... Труд, труд и еще раз труд звучит в этом слове. «Первый мастер мира» - это людская признательность художнику за вселенскую победу искусства, не знающего границ...

Прошли века. Промелькнула и угасла слава иных владык, князей, пап, герцогов, милостиво даривших свое внимание неуживчивому, странному, вечно недовольному собою, к чему-то неведомому рвущемуся человеку. Его торопили, ему давали высочайшие советы, как надо работать, ему угрожали, его однажды изволили побить святейшим посохом. Но он был упрям, этот мастер, и он твердил свое: «А я еще не кончил» - и... работал. Он оставил людям свои творения. II чем больше времени проходит, тем все выше и выше вздымается к звездам гордое и простое звание «первый мастер мира», данное ему при жизни народом и ставшее бессмертным!