ДЕЛАКРУА

 Все великие живописцы использовали
 и рисунок и цвет сообразно со
своими склонностями, и это сообщало
 их творениям то высшее качество,
о котором умалчивают все
живописные школы и которому они
 не могут научить: поэзию формы и цвета...

Делакруа

Что такое поэзия? Ощущение
 предшествовавшего мира и мира
 будущего.

Байрон

Этот вечер в одном из классов парижской Школы изящных искусств начинался весьма банально. Неспешно собирались ученики. Великовозрастные седобородые дяди и легкомысленные дерзкие мальчишки. Ленивые и прилежные. Остроумцы и жертвы насмешек. Талантливые и бездарные... Ждали модель. Шумели. Спели модную песенку... Наконец пришел господин Синьоль - преподаватель. Дружно заскрипели грифели карандашей, углей, сангины. Шел урок рисунка. Маститый Синьоль важно, не торопясь, подобно мохнатому шмелю, обходил, нет, облетал подопечные пестрые цветы искусства - своих учеников. Было очень тихо. Лишь зевок натурщицы, шелест бумаги да еле слышное солидное гудение метра Синьоля нарушало покой. Но вдруг мир был взорван. Это случилось у высокого окна, в углу мастерской возле мольберта, за которым работал маленький, сухощавый, внешне робкий Огюст Ренуар.

Синьоль заметил стоявший у стенки этюд Ренуара, принесенный в класс. Это был небольшой холст, живо и ярко написанный молодым художником.

- Не вздумайте стать новым Делакруа! - возопил в ярости Синьоль, взбешенный колоритом этюда. Он вмиг потерял маску респектабельности. Багровый, потный, он гремел, подобно Зевсу, сотрясая подведомственный ему миниатюрный Олимп.

Ренуар молчал.

Это было в 1863 году. В том самом году, когда скончается виновник скандала в Школе изящных искусств - великий Делакруа. Он был стар. Ему минуло шестьдесят пять лет, и недуги омрачали его закат. Но, даже больной и немощный, он был ненавистен рутинерам. Такова логика истории искусств.

Делакруа... Гордость Франции. Один из крупнейших живописцев мира. Лидер романтизма - движения в литературе, музыке, живописи, охватившего двадцатые годы XIX века...

Покинем взбаламученную атмосферу скромного класса Школы изящных искусств. Оставим разгневанного господина Синьоля и перенесемся в начало XIX века.

...Отгремело Ватерлоо. Последний раз сотрясли Европу «Сто дней», и Наполеон стал персонажем истории. Воцарились Бурбоны. Ничтожные, недалекие... Наступили недобрые дни реакции. Франция, растоптанная и униженная, переживала катастрофу падения.

В искусстве классицизм сошел с победных котурнов и оказался несостоятельным ответить на бурю, сотряс­шую умы и сердца. Застывшая античная маска и искаженное отчаянием и надеждой лицо народа - слишком явственна была нелепость старых рамок в живописи, В горниле кипений высоких поэтических чувств, полных ощущения драматизма эпохи, родилось новое движение искусства - романтизм.

Мало кто знает, что само слово «романтизм» впервые появилось в некрологе, написанном на смерть Теодора Жерико. Он прожил всего тридцать два года, но его полотно «Плот «Медузы» стало поистине манифестом, новым с ловом в мировом искусстве.

Париж 1819 года. Мастерская Теодора Жерико. На мольберте семиметровая громадина.

«Плот «Медузы»... Горстка экипажа погибшего фрегата. Живые и мертвые - рядом... Хаос беды. Одиночество. Голод. Отчаяние, надежда. Уныние, страх перед лицом бушующей стихии. В каком-то, поистине дантовском, озарении писал Жерико этот холст. Как в микеланджеловском «Страшном суде», сплелись в последнем неистовом напряжении тела людей. Рембрандтовский, суровый свет озаряет зловещий рубеж бытия, за которым одно - смерть!

Ревет океан. Стонет парус. Звенят канаты. Трещит утлый плот. Ветер гонит водяные горы. Рвет в клочья черные тучи. Бросает в лицо несчастным обрывки седой пены.

«Не сама ли это Франция, потерпевшая катастрофу, по не потерявшая надежды, гонимая бурей истории? Не символ ли - это грандиозное полотно?» - подумал молодой Эжен Делакруа, стоя у картины. Эжен был не первый раз в мастерской Жерико, который уже давно опекал юного художника. Теодор написал превосходный портрет молодого Делакруа.

Долго стоял Эжен у этого гигантского творения своего друга. Слезы застилали ему глаза - так волновал его каждый образ, каждый удар кисти. Это была вершина мастерства. Невероятный взлет. Шедевр!

Пройдет много лет, и Делакруа расскажет, как он, не помня себя, не прощаясь, выскочил из мастерской и в невероятном возбуждении мчался как безумный по улицам Парижа.

Он выбежал на набережную Сены... Прошел дождь. Вечерело. От мокрой мостовой поднимался пар. Влажный ветер принес свежий аромат листвы каштанов. Запах юности. Багровое солнце разбилось на тысячу осколков в окнах старых домов. Промчавшаяся карета чуть не сбила Эжена с ног. Вдруг звонкий смех вернул молодого художника на землю. Он стоял посреди тротуара, заставленного стульями. Почтенные буржуа восседали на этих маленьких тронах своего миниатюрного благополучия... Смех сотрясал эту добрую компанию.

- Чудак! Он хотел сшибить карету... - Взрыв смеха перекрыл конец фразы.

Заря окрасила пурпуром рваные облака. Позолотила шпиль Нотр-Дам. Широкой кистью мазнула пунцовым колером по водной глади Сены. Обозначила густым фиолетовым цветом бессчетные крыши Парижа, увенчанные тысячами труб. Зажглись фонари. Слышнее стал цокот копыт, ржание лошадей, скрип карет. Глубокие черные тени легли под могучими кронами огромных каштанов. Загорелись огни кафе. Из растворенных дверей неслись звуки музыки. Ночной Париж начинал раскручивать свою фривольную и немного грустную карусель. Делакруа спешил. Его слуха не достигали бравурные звуки песенок, не останавливали зазывные туалеты встречных женщин. Его не чаровал пестрый калейдоскоп чародея-Города, великого и жалкого в своем ежедневном обязательном маскараде.

Он явственно слышал, как стонет океан, ревет ветер, терзая жалкий парус, как скрежещут бревна плота «Медузы». Перед его взором неотступно метались громады волн. Он видел смятенных, раздавленных ужасом людей. Такова была магия кисти Жерико!

- Как далеки от жизни бесконечные сцены из истории Древней Греции и Рима, которыми услаждают взор буржуазных зрителей Салона художники из лагеря «классиков»!.. Как фальшивы и ходульны блестяще выписанные холсты, изображающие некую подслащенную античность! - почти прокричал Эжен. - Хватит лакированных пустышек! Надо потрясти сытых зевак!

...Мастерская... Полумрак... Одинокая свеча вырвала из тьмы усталое, осунувшееся лицо двадцатилетнего художника.

«Ах, зеркало! Как ты беспощадно! Опять этот бесконечно ординарный курносый нос! Некрасивое смуглое лицо. Пухлый, безвольный рот. Резко очерченный подбородок. Мягкий овал. Есть ли у меня характер? Хватит ли сил?»

Приподняты вопросительно брови. Внимательно, зорко глядят глубоко запавшие, чуть печальные глаза.

Откровением звучат строки из его «Дневника»:

«Каким слабым, уязвимым, открытым со всех сторон для нападения чувствую я себя, находясь среди всех этих людей, которые не скажут ни одного случайного слова и всегда готовы осуществить сказанное на деле!.. Но есть ли такие на самом деле? Ведь и меня часто принимали за твердого человека! Маска - это все...

...Это одно из величайших несчастий - никогда не быть до конца понятым и почувствованным... Когда я об этом думаю, мне кажется, что в этом именно и состоит неизлечимая рана жизни: она - в неизбежном одиночестве, на которое осуждено сердце...»

Становление характера. Процесс кристаллизации таланта... Как бесконечно сложен и труден этот цикл духовного возмужания, который дано пройти лишь очень немногим!

Как проникнуть в тайну рождения шедевра? Как определить заряд энергии, способный создать новое слово, новую красоту в искусстве?

Пробили часы... Полночь. Измученный Делакруа открывает том любимого Данте. В дрожащем свете догорающей свечи с бессмертных страниц перед Эженом встают картины Ада. Он видит великих Вергилия и Данте, переправляющихся в ладье через мрачную реку Стикс. Он ощущает ледяные порывы ветра. Зловещие зарницы озаряют руины горящего адского города.

«Божественная комедия», - подумал Декларуа, - это ты одна, пожалуй, способна расшевелить покой буржуазного Салона. Пусть привыкшая к пошлым академическим опусам и анекдотическим жанрам, к комплиментарным парадным портретам публика увидит сам Ад и содрогнется от тревоги за свою судьбу, погрязшую в делячестве и подлостях».

Надо, чтобы привычные к картинам-цукатам зрители вкусили горечь дантовских терцин, воплощенных в живописи. Может быть, уставшая от эпикурейских услад светская чернь узнает себя в корчащихся от смертельных адских мук фигурах грешников, окружающих ладью... Пусть великие образы поэтов напомнят этим зевакам о другом, более высоком призвании человека!

Эжен закрывает книгу Данте. Светает. Впереди дни забот и труда.

Школа Герена... Натура и еще раз натура. Труд, труд неустанный. А затем Лувр, и еще раз Лувр, и еще. Рубенс и Рембрандт, Тинторетто, Веронезе, Ти­циан... Копии, бесконечные копии. Скрупулезное изучение тайн ремесла. Школа и еще раз школа. Делакруа отлично знает, что все колдовство живописи в раскованности мастерства, в умении пластически выразить любую крылатую мысль, любую высокую идею... И молодой художник работает по 10-12 часов в сутки.

Вот страничка «Дневника», написанная в последние годы жизни стареющим Делакруа. В ней звучит радость труда, творческого подвига в искусстве:

«Едва встав с постели, я спешу в мастерскую; там остаюсь до самого вечера, ни; минуты не скучая, нисколько не сожалея об удовольствиях, визитах или о том, что называют развлечениями. Мое честолюбие ограничило себя этими стенами. Я наслаждаюсь последними мгновениями, которые у меня еще остаются, чтобы провести их в этой мастерской, которая видела меня столько лет и где прошла большая часть моей поздней молодости. Я потому так говорю о себе, что, несмотря на мои уже преклонные лета, мое воображение сохраняет еще в себе нечто, позволяющее мне чувствовать движения, порывы, стремления, носящие на себе печать лучших лет жизни».

Делакруа всегда помнит слова великого Микеланджело: «Живопись - это ревнивая любовница, она требует всего человека...»

...1822 год. Делакруа выставляет в Салоне «Ладью Данте».

«Чтобы лучше представить ошеломляющее впечатление дебюта Делакруа, - писал впоследствии Теофиль Готье, - надо вспомнить, какой ничтожной и тусклой сделалась в конце концов... псевдоклассическая школа, далекий отблеск Давида. Метеор, упавший в болото посреди пламени, дыма и грохота, не вызвал бы большего смятения в хоре лягушек».

Были и иные мнения. Но одно ясно: это была победа!

А как же Жерико, благородный друг и покровитель Делакруа?

У холста «Ладья Данте» один из друзей Жерико, желая подчеркнуть приоритет автора «Плота «Медузы», сказал ему, что едва ли молодой мастер проявил бы такую смелость в композиции и колорите, не имей он перед глазами опыт создания «Плота «Медузы».

- Может быть,- решительно ответил Жерико,- но я сам охотно подписал бы эту картину.

Это было высшее признание!

Одна из рецензий была предельно категорична: «Ни одна картина, по-моему, не предвещает так явно великого живописца, как полотно г. Делакруа, изображающее Данте и Вергилия в аду. Именно здесь обнаруживается тот взлет таланта, тот порыв рождающегося превосходства, которые оживляют надежды, угасшие было перед полной заурядностью всего остального... Мне думается, я не заблуждаюсь - г. Делакруа наделен гениальностью...»

А что наш триумфатор? Как реагирует он на этот поток похвал и мелких щипков?

Делакруа есть Делакруа!

Вот первая запись в «Дневнике» - 3 сентября 1822 года, в которой, как в зеркале, отражена чистая и светлая душа художника - мечтательная и честная:

«Луру, вторник, 3 сентября.

Я живу у брата. Только что на башенных часах Луру пробило то ли девять, то ли десять часов вечера. Я посидел минут пять в лунном свете, на маленькой скамье у моей двери, чтобы сосредоточиться. Но хотя я и чувствую себя сегодня счастливым, во мне нет ощущений вчерашнего вечера. Светила полная луна.

Сидя на скамье, возле дома брата, я пережил чудесные часы...

В воскресенье я получил письмо от Феликса, в котором он мне сообщает, что моя картина помещена в Люксембургском дворце. Сегодня уже вторник, а я еще весь полон этим; сознаюсь, что это дает большое удовлетворение и что каждый раз, как я об этом вспоми­наю, мои дни окрашиваются радостью. Это главное, о чем я думаю теперь и что усилило во мне желание вернуться в Париж, где я, вероятно, не найду ничего, кроме скрытой зависти и быстрого пресыщения тем, что является сейчас моим триумфом; но я не встречу там Лизетты, подобной здешней, ни покоя, ни лунного света, которым я здесь дышу».

«Дневник»... Сорок с лишним лет, до последнего смертного часа, Делакруа ведет доверительную беседу с самим собою. Встречи с интереснейшими людьми эпохи. Мысли о музыке, живописи, литературе... Само время предстает перед нами.

Трудно рассказать о творческом пути Делакруа... Тысяча живописных полотен. Около семи тысяч рисунков. Более полутора тысяч пастелей и акварелей, несколько серий литографий. Шесть огромных циклов монументальных росписей. Таково гигантское наследие, оставленное художником за почти полувековой творческий путь. На этом пути были вехи, которые определяли дальнейшее движение художника...

1824 год. Греция. Миссолонги. Здесь 19 апреля скончался великий Байрон. Романтик. Боец.

В эти скорбные дни в Париже Делакруа в Салоне показывает новый холст «Резня на Хиосе» как памятник, реквием поэту - борцу за свободу Греции.

Стендаль писал:

«Мы живем накануне переворота в искусстве»,

«Резня на Хиосе» Делакруа была бомбой, взорвавшей Салон. Яростно, с небывалой силой написал художник это полотно, названное врагами из стана «классиков» «резней живописи».

Сама неприкрытая правда - страшная, жестокая - глядела на притихших зрителей Салона. Страдания порабощенного народа. Ужас войны. Все, чем жила в те дни прогрессивная Европа, читая ежедневно в газетах о драматических событиях на земле Эллады, все это показал Эжен Делакруа.

«Не жажда нового волнует умы, а потребность в правде, и потребность эта огромна», - говорил Гюго, защищая произведения романтиков от злобных выпадов консерваторов.

1824 год. Еще одна невосполнимая утрата: умер Жерико... Делакруа становится лидером «Новой школы». Он верен заветам своего гениального друга.

Нельзя без волнения читать эти строки «Дневника»:

«Видел маску, снятую с моего бедного Жерико. О священное изображение! Мне хотелось поцеловать его. Его бороду, ресницы... А его необычайный Плот! Какие руки! Какие головы! Я не в силах выразить восторг, который он во мне вызывает».

Шли годы. Одна за одной появлялись новые картины Делакруа. Лишь 1826-1827 годами помечены полотна «Казнь дожа Марино Фальеро», «Греция на развалинах Миссолонги», «Смерть Сарданапала».

Однако ни почетная обязанность быть лидером нового движения, ни блистательные композиции, ставшие ныне украшением музеев нашей планеты, не спасали Делакруа от хулы и злобы реакционеров и рутинеров той далекой эпохи.

«Художника поносили такими ругательствами, что для вора или убийцы нельзя было бы подыскать более грубых и позорных... Это был, «варвар», «маньяк», «бешеный», «полоумный...» -вспоминает позднее Теофиль Готье.

Министр изящных искусств Состен де Ларошфуко соизволил вызвать к себе крамольного мастера и милостивейше объявил ему, что тот не может рассчитывать ни па какие государственные заказы, пока не изменит своей манеры. Власть предержащие были верны своему слову. Должен был грянуть гром Июльской революции 1830 года, чтобы Делакруа перестал быть изгоем.

Удивляться было нечему, ведь известный душитель свободы Тьер сказал как-то: «Знаем мы этих романтиков - сегодня он романтик, а завтра революционер».

Не правда ли, сильно сказано?

1830 год. Июльская революция свершилась! Набат Сент-Антуана - грозный голос предместья Парижа - грянул первым. Все колокольни столицы Франции ответили на этот зов. Восстание началось. Казалось, сам воздух звенел, истерзанный ядрами и картечью. Раскаленные июльские дни. Ружейные залпы. Яростные крики сражающихся... Стоны раненых. «Марсельеза».

«Священные дни парижского Июля!-восклицает Генрих Гейне. - Вы всегда будете свидетельствовать о врожденном благородстве человека, которое вовеки не удастся искоренить. Тот, кто пережил вас, не рыдает больше над старыми могилами, но полон радостной веры в воскресение народов. Священные дни Июля! Как прекрасно было солнце, как велик был народ парижский!»

«Я приступил к картине на современный сюжет - «Баррикада», - писал брату Делакруа. - Если я не сражался за свободу отечества, то по крайней мере буду делать живопись в его честь!»

«Свобода на баррикадах. 28 июля 1830 года» - та« назвал свой холст художник. Это был небывалый в истории искусств грандиозный репортаж о свершившемся... Апофеоз французской революции. Радостный гимн Победе.

Баррикады. Срубленные вековые деревья парижских бульваров, поваленные фонари, перевернутые кареты, булыжник, вывернутый из мостовых, - вот слав­ный пьедестал Революции.

Последний штурм. Ослепительный полдень, залитый жаркими лучами солнца. Звенит набат. Рокочут пушки. Клубятся облака порохового дыма. Вольный ветер развевает трехцветное республиканское знамя. Его высоко подъяла ввысь величественная женщина во фригийском колпаке. Она зовет восставших в атаку. Ей неведом страх. Это сама Франция, призывающая своих сынов к правой битве. Свистят пули. Рвется картечь. Стонут раненые. Но непреклонны бойцы «трех славных дней». Парижский гамен, дерзкий, юный, что-то гневно кричащий в лицо врагу, в лихо надвинутом берете, с двумя огромными пистолетами в руках. Рабочий в блузе, с опаленным боями, мужественным лицом. Молодой человек в цилиндре и черной паре - студент, взявший оружие.

Смерть рядом. Безжалостные лучи солнца скользнули по золоту сбитого кивера. Отметили провалы глаз, полураскрытый рот убитого солдата. Блеснули на белом эполете. Обрисовали жилистые голые ноги, залитую кровью рваную рубаху лежащего рядом бойца. Ярко сверкнули на кумачовом кушаке и на розовой косынке раненого, восторженно взирающего на живую Свободу, ведущую его братьев к Победе.

Поют колокола. Грохочет бой. Яростно звучат голоса сражающихся. Великая симфония Революции радостно рокочет в полотне Делакруа. Все ликование раскованной силы. Народный гнев и любовь. Вся святая ненависть к поработителям!

Живописец вложил душу, молодой жар сердца в этот холст.

Звучат алые, пунцовые, багряные, пурпурные, красные цвета, и согласно вторят им голубые, синие, лазурные колеры, сочетаясь с яркими ударами белого. Синий, белый, красный - цвета стяга новой Франции, - ключ колорита картины. Мощна, энергична лепка полотна. Полны экспрессии, динамики фигуры героев. Незабываем образ Свободы.

Делакруа создал шедевр!

Живописец соединил, казалось, невозможное - протокольную реальность репортажа с возвышенной тканью романтической, поэтической аллегории.

Колдовская кисть художника заставляет нас поверить в реальность чуда - ведь сама Свобода стала плечом к плечу с восставшими. Эта картина - поистине симфоническая поэма, воспевающая Революцию.

Делакруа показал свое полотно в Салоне в 1831 году. Казалось, этот, ныне ставший хрестоматийным, холст должен был сразу вызвать всеобщий восторг и признание, тем более что Революция сблизила Делакруа с некоторыми его противниками и соперниками по искусству.

Однако не будем наивны.

Отзвучали залпы. Затихли бои. Спета «Марсельеза». Изгнаны ненавистные Бурбоны. Наступили будни. И снова разгорелись страсти на живописном Олимпе. И снова мы читаем слова, полные грубости и ненависти. Особенно постыдны оценки фигуры самой Свободы: «девка», «мерзавка, сбежавшая из тюрьмы Сен-Лазар».

Максим Декан, потеряв всякую сдержанность, писал:

«Ах, если Свобода такова, если это девка с босыми ногами и голой грудью, которая бежит, крича и размахивая ружьем, она нам не нужна, нам нечего делать с этой постыдной мегерой!»

Прошло полтора века. Срок немалый. Сегодня «Свобода на баррикадах» - гордость Франции, жемчужина Лувра. Мы имели счастье видеть это полотно на выставке произведений французских романтиков, которая была экспонирована в Москве, в Музее изобразительных искусств.

Сотни тысяч людей с восторгом любовались мощью кисти Делакруа, донесшего к нам через долгие годы пафос и поэзию тех далеких дней.

...Но вернемся вновь во Францию середины прошлого века.

1855 год. Зенит славы Делакруа. Париж. Дворец изящных искусств. Здесь открыта грандиозная Всемирная выставка. В центральном зале экспозиции тридцать пять картин великого романтика.

Наконец любители искусства услышали полный голос художника, во всей его мощи. Перед ними был весь путь мастера, с самых первых его картин. Зрители вновь вместе с Данте и Вергилием ощутили леденящий жар Ада. Их слуха достигли стоны несчастных жертв «Резни на Хиосе». Парижская публика через два с половиной десятилетия снова увидела баррикады 1830 года. В роскошных залах выставки звучала «Марсельеза», гремел набат.

Делакруа заставил звучать в своих холстах всю клавиатуру палитры. Весь диапазон радуги Земли. Волшебная кисть художника вызвала небывалые до него сочетания красок. Но в то же время мастеру удалось вернуть живописи XIX века, засушенной «классиками», полнокровную звучность полотен венецианских чародеев.

Это был триумф романтизма. Симфоническая широта, богатство колеров алжирских и марокканских мотивов сочетались с бурной яростью охотничьих сцен, в которых в фантастических ракурсах сплетались люди, львы, тигры, кони. Все это поражало темпераментом, динамикой цвета.

Рядом с холстами Делакруа картины высокомерного Энгра и его школы выглядели сухо и статично.

Еще более разительный контраст представляли собою полотна салонных корифеев. Их не спасала шикарная деталировка, лакированная выписанность, предельная иллюзорность.

Успех Делакруа, успех романтизма был неоспорим. Все же большинство медалей и премий выставки досталось лидерам буржуазного Салона - художникам банальным, писавшим ходульные картины, потакавшим самым непритязательным вкусам. Это были Жером, Кабанель... Фигуры менее чем средние. Такова порою необъяснимая логика истории искусства.

Милле не получил никакой награды. Также никак не был отмечен Гюстав Курбе, который в знак протеста построил напротив Дворца искусств свой «Павильон реализма». Пятьдесят работ - веское слово в искусстве - представил вождь нового движения на суд истории.

В один из будничных дней, когда «Павильон реализма» пустовал, ибо парижские зеваки и любители шикарных салонных мотивов не жаловали эту экспозицию, в совершенно пустом огромном зале одиноко бродил пожилой человек, сдержанный, немного холодный. В строгой черной паре. Большая упрямая голова. Темные густые волосы обрамляют квадратный лоб. Курносый, вздернутый нос. Седеющие усы коротко подстрижены. Жесткая, несгибаемая линия губ с горькими морщинами у краев. Непреклонный подбородок. Глаза острые, молодые, настороженные. Бровь вопросительно поднята. «Что вам угодно, милостивый государь?» - как будто вопрошает взгляд.

Это Эжен Делакруа. Герой Всемирной выставки, устав от шума и надоедливого внимания, решил посетить выставку мятежного Курбе. Ровно час бродил он по пустым залам. Один.

Его окружила жизнь простого народа Франции. Каменотесы, крестьяне, земляки Курбе глядели на него с полотен. Его картины, честные, порою грубоватые, написанные твердой и мощной кистью, поражали внутренней экспрессией и полновесностью формы. Это был реализм. Новое слово в искусстве.

Вот что записал в «Дневнике» Делакруа:

«...Картина, которая не была принята в Салон, представляет собой шедевр: я не мог оторваться от нее. Он сделал гигантские успехи, а ведь он заставил когда-то меня восхищаться своим «Погребением». В ней есть великолепные куски... В последней же работе, «Мастерская», планы хорошо переданы, есть воздух и есть части, прекрасно написанные... Отказавшись принять эту вещь, отвергли одно из самых своеобразных произведений нашего времени. Но этакого молодца такими пустяками не проймешь!

Обедал во Дворце индустрии с Мерсэ и Мериме; первый сходится со мной во взглядах на Курбе; второй не любит Микеланджело!»

Великолепный пример широты взглядов и честности. Можно представить себе, как высоко ставил Делакруа Курбе, если в споре о его искусстве с Мериме он ссылался на Микеланджело.

Новатор Делакруа превосходно чувствовал новую правду, новое движение в искусстве и горячо поддерживал их. Его мастерская всегда была открыта для молодежи. Он выступал в защиту Мане, Курбе на художественных советах Салона, где он сражался с рутинерами и консерваторами.

Таков был «старый лев романтизма».

В 1864 году, спустя год после смерти Делакруа, в Салоне появился холст со знаменательным названием: «Апофеоз Делакруа». Вокруг портрета скончавшегося художника собрались Эдуард Мане, Шарль Бодлер, Уистлер, Фантен-Латур... Почитатели его таланта.

Мы мысленно можем причислить к ним Ренуара, Дега, Сезанна, также чтивших великого романтика.

Эжен Делакруа... Это, пожалуй, одна из наиболее крупных, ренессансных фигур в искусстве XIX века. Необъятен его вклад в развитие мировой культуры.

Стасов оценивал Делакруа как «наиважнейшего революционера и начинателя» в области колорита, в разработке гармонических законов цветописи. Творчество великого французского романтика оказало влияние на нашу отечественную живопись. Репин писал о Дела­круа, что «по блеску и силе красок он сделал смелый шаг вперед...». И этот опыт, как нам известно, нашел свое отражение в замечательном творчестве французских импрессионистов.

Композитором в живописи назвал Делакруа наш великий Суриков. И он был бесконечно прав. Пожалуй, никто в прошлом веке не отдал столько таланта, труда и сил разработке композиции и музыкальности живописи. Ведь в его полотнах мы всегда ощущаем великолепный чеканный ритм и гармонию, присущие музыке.

Но, пожалуй, лучше всех сказал об этом удивительном качестве живописи сам Делакруа:

«Искусство - значит поэзия. Без поэзии не может быть искусства.

Картина доставляет нам удовольствие иного рода, чем то, которое мы получаем от литературного произведения.

Живопись вызывает совершенно особые эмоции, которые не может вызвать никакое другое искусство. Эти впечатления создаются определенным расположением цветов, игрой света и тени - словом, тем, что можно было бы назвать музыкой картины».