ПЛАСТОВ

Вечер. Тишина небес на миг посетила землю. Теплые стрелы зари долетели до обочины поля, и, как по мановению кудесника, все обыденное стало колдовством.

Тихо. Слышно, как звонко льется из кринки молоко, как мягко входит нож в еще теплую краюху хлеба и негромко вздыхает приглушенный трактор, как шелестят травы и поет в бескрайних просторах летний, напоенный горьким ароматом трав и цветов ветер.

Ужин трактористов. Немудреный. Но нет вкусней его и желанней. Потому что сдобрен он трудом великим. Да потому, что накрыли стол - саму землю нашу - милые сердцу руки.

На миг задумался тракторист в просоленной алой майке и старой фронтовой фуражке танкиста. О чем? Как душист ржаной хлеб. Или, может быть, вспомнил фронтовую горбушку и друзей, которых никогда не увидит, земляков, однополчан. Или, может, о том... Да, впрочем, о чем можно мечтать после такой маеты!

Льется тугая струя молока, мерно колотится сердце трактора, нетерпеливо постукивает деревянной ложкой молодой вихрастый русый паренек, подручный тракториста, тихо мурлычет нехитрую песенку милая курносая девчонка в белой косынке.

Сама жизнь. Без прикрас. Терпкая, горькая, желанная, в каждом мазке, каждой жилке полотна Пластова «Ужин трактористов», написанного в 1951 году.

Больше сорока лет прошло с той поры, как молодой парнишка Аркадий Пластов пересохшими от волнения губами прошептал: «Быть только живописцем, и никем более!» Сорок лет пролетело с тех сказочных дней 1911 года, когда из далекого села Прислонихи Симбирской губернии, покорный велению сердца, в Казань пришел восемнадцатилетний Пластов, чтобы поглядеть выставку знаменитого Поленова.

«Был я тогда поднят до каких-то заоблачных высот - ведь я видел картины одного из тех, кто по моим тогдашним понятиям, коснулся вершин возможного. Поленов сразу же привлек меня свежестью красок и световых эффектов. Они мне казались ярче самой действительности», - вспоминает в «Автобиографии» мастер.

Сорок лет... Какое время пережил художник, сколько увидел, сколько перечувствовал, прежде чем создать свой «Ужин трактористов» - картину, в которой вся упругая сила народная!

Ведь недаром в 1958 году на выставке в Лондоне президент Королевской академии художеств Чарльз Уилер, пораженный полотном Пластова, произнес:

- Как много дает такое искусство! Реализм. Вы знаете, я как-то теперь особенно ясно понял, почему вы, русские, смогли выстоять в войне и победить. Кто может так упоенно работать, о, того нелегко одолеть!

...Вечереет. Лучи зари с искусством гениального скульптора вылепили набухшие жилы на корявых, тяжелых кистях рук тракториста. Неумолимо прорезали суровые борозды морщин на лице бывшего солдата. Нежно коснулись румяной щеки паренька, прошлись по вихрастой макушке. Мягко наметили обаятельные черты девочки в белом, скользнули по былинкам выгоревшей травы и разлились по вздыбленным могучим пластам поднятой целины.

Земля... Русская, раздольная, раскинулась до самого края небес, там, где сизые предзакатные тучи сливаются с горизонтом. Земля и человек. Они воспеты в этой картине, картине мудрой и честной, отражающей само время.

Необычайна, сурова красота полотна. По-суриковски густо, кряжисто изображен герой, внешне ничем не примечательный, но красивый своей приверженностью земле, Родине, правому, справедливому делу. В колорите холста угадываются звучания врубелевской картины «К ночи», куинджевских закатов, рериховских былинных сказов. Но это Пластов!

Горько и как-то неловко читать сегодня пожелтевшие полосы газет, где в статьях искусствоведов той поры в пух и прах разносили эту замечательную картину за мнимую грубость, приниженность, примитивизм, незнание жизни.

Но, к счастью, это уже страницы истории.

Хотя художнику пришлось пережить в те годы немало тягостных минут, выслушивая упреки в отсутствии как раз тех самых качеств, которыми он обладал на самом деле в высшей степени, - правдивости и гражданственности.

Труден и замечателен творческий путь Аркадия Александровича Пластова.

Вот несколько строк из его «Автобиографии»:

«Наше село лежало на большом Московском тракте, и, сколько себя помню, мимо нашего дома вечно тянулись бесконечные обозы, мчались тройки с ямщиками-песенниками. Кони были сытые, всяких мастей, гривастые, в нарядной сбруе с медным набором, с кистями, телеги и сани со всякими точеными и резными балясинами, дуги расписные, как у Сурикова в «Боярыне Морозовой». С тех нор запах дегтя, конское ржание, скрип телег, бородатые мужики приводят меня в некое сладостное оцепенение.

Блаженством, которое не повторится, пролетело детство. Три года сельской школы. Лимонно-желтая азбука как будто вчера раскрыла передо мной чудеса звучащих и говорящих закорючек. Крохотный синий томик Пушкина - «Капитанская дочка» и кольцовское «Что ты спишь, мужичок» было первое, что я узнал из литературы и что пытался иллюстрировать. Зачем? Кто знает! Не помню сам. К нам тогда ходила одна старуха, нянька Степановна. Она домовничала у нас, когда отец с матерью уходили в гости на святках, на пасху. Степановна, сухонькая и ласковая, рассказывала в сумерках нам былины и сказки про Илью Муромца, про Етория Храброго, про Аленушку и белг-орюч камень. Знала она их, должно быть, очень много, так как никогда ничего не повторяла, за исключением любимой нами Аленушки и братца Иванушки...

В 1912 году я окончил четыре класса семинарии. Друзья и покровители устроили мои дела самым наилучшим образом. Губернская управа постановила выдавать мне стипендию на художественное образование по двадцать пять рублей ежемесячно. Я еду в Москву.

Устраиваюсь в мастерскую к ныне покойному И. И. Машкову для подготовки к конкурсу в училище живописи, ваяния и зодчества. Это было месяца за два до экзамена. Сам не свой брожу я по Москве. Башни и соборы Кремля, Китай-город с кустиками на седых стенах, Василий Блаженный, Красная площадь и, наконец, Третьяковская галерея... Невозможно описать эти переживания. Я задыхался и еле стоял на ногах. Никогда я не чувствовал столько сил для любой победы на избранном пути, как тогда.

У Машкова я пробыл два месяца. Жестоко страдал, когда он бесцеремонно толстенным углем выправлял мои филигранно отточенные карандашом головы, ни во что не ставя мою манеру, так превознесенную в богоспасаемом Симбирске.

Но вот и конкурс. Три дня огромного напряжения - и в результате провал».

Но упрямый паренек из Прислонихи не сдался. Он идет в Строгановку вольнослушателем в скульптурную мастерскую. Бегут месяцы, «стипендии на жизнь не хватало», но молодой Пластов добивается своего.

«В 1914 году я поступил на скульптурное отделение Училища живописи, ваяния и зодчества. Посидев в Строгановке за скульптурой, я пришел к мысли, что неплохо бы ее изучить наравне с живописью, чтобы в дальнейшем уже иметь ясное понятие о форме. Сказывалось, конечно, чтение о мастерах Возрождения. Живописью же я полагал пока так и продолжать заниматься на дому.

Три года был я в училище, окончил головной, фигурный, натурный классы. На лето уезжал в свою Прислониху, писал этюды, постигал премудрость передачи действительности с большой точностью, до натуралистической сухости».

Казалось, путь художника начал определяться, он лежал в привычном кругу, очерченном мастерской, вернисажами, успехами и неудачами, словом, всем тем, к чему испокон веков т.рудно, но привыкали провинциальные неофиты.

Но судьбе угодно было распорядиться по-иному...

«Революция (Февральская) застала меня на третьем курсе. После того как я, подобно многим, покатался по Москве на грузовике с пулеметами, с красным флажком на винтовке, арестовывая приставов, жандармов в участках, на вокзалах, я все же в конце третьей недели с начала революции поехал к себе в Прислониху писать на натуре. Жизнь, однако, внесла свои неумолимые коррективы. Сходки чуть не каждый день. Ко мне приходят десятки людей с такими вопросами, отвечать на которые мне и во сне не снилось, а отвечать, разъяснять, помогать разбираться в тысячах небывалых до сего времени вопросах я был вынужден благодаря своему положению самого грамотного человека в селе, положению «своего», которому можно было довериться. Впервые я задумался над политической стороной жизни. Прежнее, дофевральское, примитивное представление о революции безвозвратно покинуло меня. К стыду своему, в февральские дни мне мнилось, что вот ликвидировать глупого и вредного царя - и основное дело свое революция выполнит.

Катаясь на грузовике, забирая в плен ошалелых околоточных, я искренне почитал себя заправским революционером. И только в октябре, когда я приехал в Москву заканчивать училище живописи и наткнулся совершенно неожиданно на баррикады и стрельбу на улицах, я уразумел наконец, что революция в такой стране, как тогдашняя Россия, - процесс, который по своему размеру и значению подобен смене геологических эпох в жизни нашей планеты, и что сейчас мало быть только художником, но надо быть еще и гражданином».

Гражданин... Это гордое звание носил Пластов с той поры всю жизнь - когда был избран членом первого сельсовета и когда в числе прочих безземельных был награжден землей и стал пахарем, косцом и жнецом. Он остался им и тогда, когда наконец после великих трудов и переживаний одолел школу и стал мастером. Его путь был нелегок.

«В январе 1931 года в нашем селе организуется колхоз. В его организации я принимал горячее участие. В 1931 году в один несчастный июльский день случился у нас пожар. С час резвилось красивое всепожирающее пламя, и полсела ушло дымом в знойное июльское небо. У меня сгорел дом и все вообще имущество. Все, что до сего времени я написал, нарисовал, - все пропало в пламени, стало пеплом.

С этого времени я перестал принимать участие в полевых работах. У меня остался один огород и корова. Надо было восстанавливать погибшее, и в темпах чрезвычайных. Это было время, когда я медленно подходил к тому, как сделаться наконец художником».

Пластову в ту пору было около сорока лет. Иной, может быть, заколебался бы, свернул с намеченной в юности цели - «создать эпопею из крестьянского житья-бытья», разменял бы свой талант на мелочи. Но не таков был Пластов. С новой силой собирает он этюды, материалы к будущим картинам. Все впрок.

Художник выступает с первыми своими картинами «Колхозный праздник», «Стадо» и «Купание коней». В этих полотнах он заявил о себе как выдающийся колорист.

И опять перед Пластовым встает дилемма: либо продолжать скрупулезную, внешне малоприметную, но многотрудную работу по собиранию этюдов, эскизов к задуманной эпопее, приносящую пока не столько лавры, сколь хлопоты, либо соскользнуть на путь писания модных в то время мажорных композиций.

Пластов избирает первый путь. Он остается верен себе. Дни, месяцы, годы проходят в труде, исканиях. Его главная тема - Человек и Родина - не находит еще своего полного пластического выражения.

Грянул гром Великой Отечественной. И гражданская лира Пластова зазвучала в полную силу.

«Фашист пролетел»... 1942 год.

Осень. Косогор. Юные тонкие березки в золотом уборе. Глубокий покой погожего осеннего дня. Не шелохнется ни одна былинка.

Резкий вой собаки прорезал тишину. Потерянно бродят овцы. Что это?

Припал щекой к сухой колкой траве пастушонок. Упал неловко. Рука вывернута. Кнут и шапка отлетели далеко. Алая кровь на русых вихрах. Крепко прижался к родной земле малыш. Не встать ему.

Далеко, далеко в ясном небе над изумрудными зеленями фашистский самолет. Миг назад свинцовый ливень остановил жизнь.

Воет пес, задрав мохнатую морду к небу. Жалобно мычат коровы, блеют овцы. Вдали затихает ноющий зловещий звук. Шелестят березы.

- Отец горько переживал войну, - рассказывал мне Николай Аркадьевич, сын художника. - В его душе кипел справедливый, святой гнев. И эти его чувства вылились в картине «Фашист пролетел». Однажды отец писал осенний этюд. И этот мотив настолько растрогал его, что я увидел слезы на его глазах. Когда вернулись с этюда домой, отец вмиг набросал эскиз будущей картины. Начался мучительный сбор материала. Сельские мальчишки помогали ему. Но никак никому не удавалось упасть на траву, как хотелось отцу. Наконец один малыш, споткнувшись, как-то неловко растянулся на сухой траве. «Стой, стой!» - вскричал отец.

Через семь дней картина была написана. В ее основу лег тот первый, глубоко тронувший отца осенний этюд...

Много, много интересного рассказал молодой Пластов, сам интересный художник.

Отец и сын.

Бесценны письма Аркадия Александровича к Николаю.

Вот всего два из этого наследия:

«С большим вниманием и удовольствием прочитал твои письма. Знай, милый сынка, что радостью бьется мое сердце и гордостью, когда я читаю о том, что ты пишешь и рисуешь и не кичишься достигнутым, а относишься вдумчиво и критически.

Это очень верно, это так и нужно - вот этот здравый взгляд на вещи, на себя, на свои поступки, на движение своих мыслей, своего сердца. Через это достигается то беспокойство духа, плодотворное и творческое, без которого немыслимо никакое движение вперед.

Всегда держись этой троицы: веры, что делаешь то, что нужно, надежды, что у тебя хватит силы на это, и любви к этому делу.

Конечно, насильно не следует приневоливать себя ни к чему, но дисциплина духа должна быть всегда на высоте. Ведь бывают моменты, особенно у таких молодых, как ты, когда беспечная мысль, что все успеется, завладевает человеком так сильно, что начинается беспорядочный разброс сил и туда, и сюда, и вообще впустую. Вот тут-то и должна быть стержнем

поведения мысль, что работать надо систематически, никогда не отступая от планомерного упражнения в любимом деле.

Ведь никогда не придет в голову в какой-то момент взять да и бросить дышать, например. Впереди времени, мол, много, еще надышусь.

Так и эта работа. Она должна быть ритмична и неустанна, как биение нашего сердца. Иногда послабже, иногда поинтенсивнее, но безостановочна, неусыпна - и тогда какая будет радость пожинать плоды умных и прекрасных трудов своих».

Думается, что эти мудрые слова обращены не только к одному Николаю. В них весь опыт, все великое знание жизни Пластова.

«Родник»... Шумит ветер в густом ивняке. Гонит в высоком небе рваные облака. Рвет косынку, распушил тяжелые косы, шуршит в складках светлого ситцевого платья девушки, пришедшей по воду. Гонит рябь по темной воде.

Серебряной звонкой струйкой бежит студеная влага в подставленное ведро. Солнечные зайчики, продравшись сквозь заросли ивняка, сверкнули в устье желоба, рассыпались битыми алмазами в ведре и озарили стройную фигуру девушки.

Свежесть. Чистота. Победоносная босоногая юность властно чарует нас в этом холсте. Мы невольно вспоминаем далекие страницы нашей собственной жизни, и что-то светлое, радостное вопреки нашей воле посещает нашу душу. Такова магия пластовской живописи.

«Юность»... С размаху, словно подкошенный, упал в густую траву парень. Устал. Только минуту назад как безумный он мчался наперегонки с веселым псом. Жарко. Юноша сдернул рубаху, раскинулся, подмяв луговые цветы. Прикрыв рукой глаза, он глядит, как высоко в небе вьется вольная птица. Зеленой стеной стоят рядом молодые хлеба. Летний легкий ветерок шевелит колосья, клонит их долу. Поет жаворонок. Лето. Счастливая пора. Беззаботная юность. Пора созревания, надежд и мечты. В этом холсте с какой-то тоскливой пронзительностью чувствуешь невозвратность, бесценную мимолетность той поры.

«Сенокос»... Как в утренней капле росы, отражается весь радужный мир, пронизанный пением рожка, птичьим гомоном, мычанием коров, криком петуха, стрекотом далеко идущего трактора и голосом ветра, разгоняющего румяные облака на алеющем небосводе, так и в этой картине собрана вся радость нашей земли.

Июнь. Сенокос. Мы словно слышим, как звучит каждый цветок из этого тысячецветного букета и как звенят нежными аккордами сиреневые, голубые, лазоревые, бирюзовые, желтые, шафранные, пунцово-багряные, пурпурные и золотые кодеры. Мощно звучат трубы вознесенных ввысь белоствольных берез, и, как аккомпанемент этой полифонии июня, рассыпаются серебряной трелью колеблемые летним ветерком миллионы листьев.

И как бывает в симфонии, когда после напряженного крещендо каждый инструмент оркестра, вложив всю силу, сочность и своеобычие своего голоса в общий поток звуков, отдыхает в мерном, ласковом адажио, так и в полотне «Сенокос» мудрый художник, рассыпав перед зрителем драгоценную мозаику цветоносного июньского травостоя, дает отдохнуть глазу, раскинув перед ним волшебный ковер озаренной солнцем поляны... И опять как в музыке симфонии, подчиненной незримому закону контрапункта, где одни ритмы сменяют другие, так и в холсте мы видим соразмерное чередование темных перелесков, изумрудных лугов, синеющей вдали дубравы. И наконец, как финал в этом ликующем гимне радости, как заключительный аккорд, как самая торжественная нота в этом созвучии - над всем этим великолепием раскинулось высокое небо.

Наступила на миг тишина, и мы услышали кукушку и гудение мохнатого шмеля, трудолюбивую песню пчелы и мерное стальное звучание косы.

«Сенокос» - симфоническая поэма, гимн родной земле, победоносному народу, выстоявшему и победившему в жестокой и кровавой войне.

Волшебство этой картины Пластова - в высокой метафоричности языка живописца. Ведь насколько монументален, возвышен должен быть пластический словарь произведения, чтобы, взяв, казалось, самый древний сюжет из сельской жизни - сенокос, дать почувствовать зрителю грандиозность этой мирной панорамы, величие этой звучащей тишины! Ведь за всей этой бурлящей радостью жизни зритель тех дней невольно представлял себе всю бездну страдания и смертей, которую принял народ в недавние страшные годы.

Напомним дату создания полотна - 1945 год, точнее, лето 1945 года, - и тогда еще яснее и точнее перед нами встанет весь масштаб гражданственности этого пластовского шедевра, вся звонкая правда этого удивительного полотна.

Философия холста становится для нас еще более разящей и убедительной, когда мы узнаем, что люди, изображенные на картине «Сенокос», не просто натурщики, изображающие косцов, а близкие, родные, товарищи Пластова, его односельчане, земляки. Этот холст - соединение самого широкого обобщения и документальности, подлинности изображения.

Ведь юноша на переднем плане - сын художника Николай, женщина в белом платке похожа на супругу

Наталью Алексеевну, а два пожилых косаря - земляки Аркадия Александровича - Федор Сергеевич Тоньшин и Петр Григорьевич Черняев.

В этой доскональности, подлинности весь пафос самой творческой судьбы Пластова. С самых первых шагов живописец ни разу не изменил своего, однажды заведенного святого порядка: каждый год писать с натуры жизнь родной Прислонихи, воспевать ее людей, их радости и заботы. И если хоть на миг представить себе собранными в одном месте, пусть это будет музей или выставка, весь тысячелистный альбом рисунков, всю необъятную массу холстов, то перед нами предстанет неоценимая панорама жизни одного села, возведенная талантом художника до звучания летописи, истории страны.

«Весна»... Сыплет редкий мягкий снежок. Мартовский, последний. Сквозь прозрачную вуаль серого дня перед нашим взором предбанник курной деревенской бани. Молодая женщина впопыхах собирает дочку, курносую, обаятельную малышку, трогательно прикусившую нижнюю губку. Рыжая челка торчит из-под теплого платка. Мать торопится. Шуршит под ногами золотая солома. Звонко падает тяжелая капель. Зябко.

В этом холсте, как никогда, перед нами предстает во всем блеске маэстрия кисти Пластова. Недаром зрители Третьяковки называют эту картину «Северной Венерой», с таким виртуозным мастерством написано это полотно. В свое время этот холст прозвучал как вызов отвыкшей от картин с обнаженной натурой публике... И опытные перестраховщики назвали его компромиссно: «Весна. Старая деревня».

Николай Аркадьевич рассказывал, как негодовал отец и как однажды, придя в Третьяковскую галерею, он в сердцах оторвал с этикетки слова «Старая деревня» и оставил слово «Весна».

Пластов... Никогда не забыть его обветренного, открытого лица. Глаз, пронзительно острых, порою лукавых, порою гневных. Не изгладится из памяти улыбка мастера, светлая, почти детская, глубокий шрам у виска - заметка кулацкой ненависти, и седая прядь на высоком, изборожденном заботами челе. Мастер был прост и внешне доступен. Но мало кто знал вход в светелку его души, открытой солнцу и детям, землякам и родной стороне. Он был по-мужицки основателей и трудолюбив, поэтому ненавидел щелкоперов и верхоглядов. Он презирал ложь. И поэтому с его холстов глядит на современника правда. Яркая, горькая, сочная и терпкая, такая, какая она есть. Его полотна - это мир, обильно населенный людьми, любимыми его современниками, малышами и древними дедами, кра­сивыми молодухами и крепкими парнями. В его холстах щедро светит солнце, льют дожди, зреют хлеба, идет снег, - словом, это сама наша жизнь, наш народ, Родина... Враг безделья, он воспел в своих картинах труд крестьянина. Труд тяжелый, от зари до зари, труд, радостный плодами своими. Пахота, жатва, молотьба, уборка картофеля, цветущие луга и тучные нивы, плодоносные сады, - словом, целую энциклопедию сельских будней развернул перед нами мастер. Не улыбающиеся светлоглазые статисты населяют его полотна, а загорелые, жилистые, порою неприглядные в своей будничности, но тем более великие встают во весь рост на десятках его картин люди села - герои нашего времени! Мало у кого в истории живописи найдешь такое слияние природы и человека. Молодая мать с малышом, истомленная зноем, в саду, отягощенном плодами... Юноша прилег на меже рядом с зеленеющим хлебом, старик сквозь слезы глядит на срубленную березу, детишки выбежали на крыльцо, любуются первым снегом - все это холсты-символы, мудрые, глубокие той бездной ощущений и ассоциаций, которые приходят не в кабинете и не в уединении студии, а даются опытом целой жизни, жизни в самой гуще народной. Все тягости и радости испытал Аркадий Александрович Пластов. Он познал всю меру признания. Как человек душевно богатый и щедрый, он забыл досаду давних лет и в полотнах своих отразил радость бытия, радость безмерную.

Пластов - чародей. Ведь одно касание его кисти заставляло вмиг раскрыться душистым венчиком цветы, зазвенеть прохладные струи родника, зашелестеть березовые ветки. В его полотнах дышат травы, порхают бабочки, поют птицы, стрекочут кузнечики, живут, любят и мечтают люди, шумит спелая рожь. Мастер горячо любил свою Родину, и, когда доводилось ему покидать ее пределы, он всегда брал с собой за границу пучок чебреца, душистой травы. Ему не хватало там, на чужбине, аромата прислонихинских лугов и полей. Художник часто говорил: «Себя надо не щадить». Это значило, что надо работать... Мастер писал:

«Я люблю эту жизнь. А когда из года в год видишь ее... думаешь, что надо об этом поведать людям... Жизнь пата полна и богата, в ней так много потрясающе интересного, что даже обыкновенные будничные дела наших людей приковывают внимание, потрясают душу. Это надо уметь видеть, замечать...

Фу, черт, скажешь себе, сколько жизни! Она не даст упасть духом, сникнуть в ипохондрии или погрузиться в схоластические споры о живописной манере и форме. Тут надо не спорить, надо писать - и так, чтобы было похоже! Похоже на жизнь. Здесь на каждом шагу, прямо на поверхности рассыпаны живые, трогательные оптимистические мотивы. Словно специально для художника, художнику на радость!

...Не стыжусь признаться, люблю все, что вызвано к жизни солнцем, что обласкано его теплым светом, а больше всего людей люблю».

«Аркадий Александрович Пластов открывал наш Второй съезд. А сегодня его нет среди нас, - сказал Гелий Коржев с трибуны Третьего съезда художников Российской Федерации. - Подъезжая к Прислонихе в скорбные дни смерти Пластова, я вдруг понял, что все, что меня окружает - и поля, и светлый березовый лес, и встречавшиеся на пути русские люди, - не просто природа и не только люди, но ожившее перед моими глазами содержание живописи только что ушедшего от нас великого художника».

Творчество Пластова - ярчайший пример подлинно жизненного современного искусства, когда проблемы формы, проблемы традиций как бы уже перестают существовать, когда творчество льется свободно и неудержимо, когда мастер творит так же непосредственно, как творит сама жизнь, когда произведение искусства словно вырастает из жизни, раскрывая нам ее, делая нас по-новому зрячими, по-новому восприимчивыми к правде и красоте.

В одном из своих писем мастер говорит: «Ни одну картину я не написал, не проверив тысячекратно то, что собираюсь написать, что это правда, и только правда, и иного быть не может».

Естественно, что серьезная и глубокая убежденность в правильности выбранного пути в искусстве не могла не потребовать от художника и определенного строя всей жизни. Его сенокосы и жатвы, его гумна с хлебом, его стада, пастухи, бесчисленные портреты крестьян воспевают труд, который наполнял всю его жизнь, который он знал не со стороны, не отделяя себя в своем непритязательном быту от того крестьянского мира, который так убедительно и мощно воссоздан на его полотнах.

Убежденно и последовательно многие десятилетия живет он не «бок о бок», не рядом, а внутри этого мира, следуя влечению своего сердца и пониманию роли художника, жертвуя всеми соблазнами столичной благоустроенности ради той правды жизни, которая была основой, смыслом и целью его творчества. Отсюда убежденность и страстная поэтическая достоверность всего, что вышло из-под его кисти, отсюда десятки эскизов и сотни этюдов к каждой его вещи, сотни ступеней, ведущих его от правды факта, правды случайного, к высокой правде поэтического обобщения, к правде - гимну жизни.

Вслед за Гойей он мог надписывать на своих полотнах: «Я это видел».

Вся жизнь Пластова - подвиг. Ему удалось исполнить сполна свой завет - «создать эпопею крестьянского житья-бытья».

И сегодня, читая его мудрые слова: «Мы раскуем в себе все то добро, что часто только дремлет на дне наших сердец, пустим в бой всю смелость, на какую способны наши души, всю дерзость наших мыслей, всю страсть желаний видеть, знать и любить все больше, все пламеннее нашу действительность и нашего современника», -хочется воскликнуть:

«Да, поистине Пластов видел и любил!»