РОМАДИН

Русский пейзаж.,. Он возвестил о своем рождении сто лет назад - весенним криком саврасовских грачей.

Сто лет. Как много замечательных художников внесли за эти годы свою лепту в живописную песню о Родине!

Истинно русские песенные полотна Саврасова. Лирические поэмы кисти Левитана. Чистые, нежные краски Древней Руси Нестерова. Жизнелюбивые, полнокровные полотна Юона, Рылова, Грабаря, Кончаловского, Сергея Герасимова... Строгие ритмы, силуэты нового в пейзажах Дейнеки, Нисского, Пименова, Чуйкова.

Бесконечно сложно сказать новое слово в искусстве, найти свой язык в живописи. Особенно трудно это сделать в пейзаже.

Среди наших современников есть мастер, сказавший новое слово в русском пейзаже.

Николай Ромадин. Его полотна на первый взгляд традиционны. Они исполнены в духе лучших заветов, московской школы живописи. Но чем дольше всматриваешься в картины художника, тем все более постигаешь особенный, ромадинский почерк. Проникаешься ощущением неповторимого, единственного, тончайше найденного состояния природы. Живописец своими холстами решает задачу, поставленную Саврасовым:

«По пейзажу должно суметь даже час дня определить, только тогда пейзаж может считаться настоящим!»

У Ромадина мы видим уже не холст, не придуманный сюжет, а постигаем жизнь во всей ее тонкости и силе. Мы верим художнику. Мы мучительно вспоминаем страницы своей жизни. Мы горюем и радуемся вместе с живописцем. В нашей памяти встают светлые зори юности, картины плодоносной осени, нам зябко от холодных зимних ночей... Мы уходим с выставки Ромадина, словно совершив путешествие по России, глубоко почувствовав свою причастность к Отчизне.

Велик художник, способный заставить затормошен­ного городского жителя в одночасье перенестись к суровым берегам Белого моря, побродить бессонными белыми ночами в Заонежье, послушать шум сосен в древнем бору Керженца, вдохнуть аромат ранней весны на Удомле, полюбоваться тихой красой реки Царевны... Заставить дрогнуть дремлющие лирические струны сердца. Разбудить поэзию, которая таится почти в каждой душе.

В этом сила пейзажей Ромадина. В них звучит сама душа живописца - чуткая, трепетная, сложная.

Паустовский сказал: «Его полотна - поэма о России. У Ромадина много общего с Есениным, и, подобно Есенину, он может с полным основанием сказать: «Я буду воспевать всем существом в поэте шестую часть земли с названьем кратким «Русь».

МАСТЕРСКАЯ...

Высоко. Одиннадцатый этаж. В большой мастерской шум города почти не слышен. Ровный, мягкий свет.

Ромадин. Небольшого роста, кряжистый. Очень быстрый. В его походке есть особая легкость, которая приходит после многих, многих сотен исхоженных верст. Его скуластое смуглое лицо открыто. Под крутым лбом - острые светлые глаза, настороженные, внимательные.

- Калечат, калечат природу. Горят леса,- горько произносит художник, и взгляд его становится злым, цепким, будто это я поджег лес.

И вдруг он улыбнулся. Улыбка ясная, солнечная. Только глаза с натеками век остаются строгими.

В нем что-то от лесника, бывалого, видавшего виды, и потому доброго, сердечного, хотя и не без язвительности. Он один из тех людей, которых на мякине не проведешь. Все повидал и испытал. Знает, почем фунт лиха.

Его сильные, хваткие руки все время чем-то заняты: то подсыпают рыбкам корм в аквариум, то чистят черенок длинной колонковой кисти, то перекладывают большие монографии - Ван Гог, Делакруа, Ренуар, Гоген, Александр Иванов.

- У меня есть первое издание Пушкина и первое издание Гоголя. Вот так...- И снова быстрой походкой перебегает мастерскую и усаживается на узкую тахту.

Ромадин скуп на слова. Его трудно разговорить. Он все чего-то ждет, и ты чувствуешь на себе его острый взгляд.

- Родился в глубинке, в Самаре, в 1903 году. Отец - железнодорожник. В детстве много разъезжали. Повидал пустынные края - Мерв, Кушку... Азия, Пески. Жара. Может быть, потому особенно любы мне наши края - ласковые реки, зеленые луга, леса.

Вдруг замолк, на миг погасли глаза. Задумался.

Тихо. Холодный свет скользит по стенам. Бесчисленные этюды - пейзажи. Шкафы с книгами. В углу улыбается загадочно «Вакх» Коненкова. Рядом сверкает «Купава» Врубеля, Бронзовая группа Паоло Трубецкого. Подлинники.

- Отец мой писал маслом. Самоучкой. Всякие пейзажи от себя и копии. В комнатках вкусно пахло маслом, лаком. Я обычно стоял позади, и он мне казался небесным существом. А он вдруг возьмет и, не оглядываясь, мазнет кисточкой прямо по носу. И спустит меня мигом на землю.

Ромадин беззвучно смеется, и морщинки разглаживаются на лбу и собираются у глаз.

- Я был как все мальчишки. Днями торчал на Волге. Рыбачили. Купались. Чуть стал постарше - бегал с ребятами на Афон. Там ходили стенка на стенку. Приходил домой с фонарями. Вдруг все изменилось. Отец попал в катастрофу, и мы сразу обнищали. В одиннадцать лет начал продавать газеты. 1914 год. Война. Было что выкрикивать. Событий хватало.

Вдруг Николай Михайлович вскакивает и убирает большие картоны с кожаного стеганого старинного дивана. Этот коричневый большой диван мне кажется безумно знакомым.

- Узнаешь? - говорит Ромадин, лукаво усмехаясь.- Это диван из зала Ван Гога - Музея нового западного искусства, который мы в одно время закрыли. Дело прошлое, а зря.

И тут я вспомнил, как мы с Володей Переяславцем, молодые и вечно голодные, студентами часами сидели и любовались Ван Гогом. Давно это было.

- Купил его в комиссионном, вскоре после закрытия музея.

Он берет меня под локоть своей небольшой энергичной рукой и ведет к дивану.

- Кем только я не был! - продолжает Ромадин.- Газетчиком, булочником, переплетчиком, а потом ушел в 1919 году добровольцем воевать. Были у меня два брата двоюродные - Шурка и Ваня. Они потом ушли к Чапаеву. Ваню беляки зарубили. Хороший был парень. Научил меня на гармошке играть.

Ромадин пружинисто вскакивает и через мгновение играет на губной гармошке что-то печальное, неспешное. Самарские переборы.

Вздыхает гармошка.

- Да, жалко Ванюшу. А сколько их тогда было порубано!

УЧИТЕЛЬ

Весьма примечательно, что Ромадин, пройдя, как, впрочем, многие его сверстники, школу Вхутемаса, после окончания нашел нужным заняться серьезным изучением творчества Александра Иванова, копированием его работ. Таким образом, художник на первых порах приобщился к высокой живописи. Кстати, эти копии привлекли внимание и весьма расположили к молодому мастеру Павла Дмитриевича Корина, который с тех пор становится его старшим другом и советчиком.

Именно Корин познакомит Ромадина с великим Нестеровым - одним из последних могикан русской классики.

Вот как вспоминает о первой встрече с Нестеровым Ромадин:

- У меня была открыта в 1940 году персональная выставка на Кузнецком мосту. Корин под великим секретом объявил, что сегодня ее посетит Нестеров, который очень редко когда появляется в многолюдстве. Но... секрет как-то узнали многие, и когда в зале появился похожий на послушника, весь в черном, в сапожках, Корин, чтобы предупредить меня о приходе Михаила Васильевича, зал был полон пароду.

Я увидел Нестерова. Сухой, подтянутый, он снял кашне резким жестом и отдал швейцару. Блеснуло пенсне, я увидел жесткое лицо аскета и мудреца. Он обошел с Кориным выставку, внимательно рассматривая каждую работу. Я шел сторонкой, прислушиваясь. Но Нестеров молчал. Потом вдруг сказал: «Павел Дмитриевич, пройдемте еще раз».

Пошли... и опять Михаил Васильевич вполголоса, как бы про себя, произнес: «Впечатление не ослабевает».

Он познакомился со мной поближе и пригласил к себе. С трепетом я вошел в маленькую квартирку на Сивцевом Вражке, служившую ему одновременно и мастерской. Более чем скромно обставленная, всего две маленькие комнаты.

Никогда не забуду его слов, сказанных при этой встрече. «Отправляйтесь от натуры, ваш труд будет ценнее, ваша вера крепче, и живопись будет добротнее...»

Теперь я знаю, что после встречи со мной он сказал искусствоведу Дурылину: «Талант есть, только бы хватило характеру...»

Ромадин задумывается, что-то мучительно вспоминая... Наконец быстро встает и исчезает.

Столь же внезапно он появился. В руках у него несколько открыток - старых, пожелтевших, исписанных четким, твердым почерком.

- Вот письма ко мне Нестерова. Неопубликованные. Берег. Не давал никому.

Я обомлел... В руках у меня обыкновенные копеечные почтовые открытки. Почерк на редкость четкий, твердый. Гляжу - дата 1942 год, год смерти Нестерова, когда ему было уже восемьдесят лет... Воля, несгибаемый характер светились в этом почерке.

Вот эти письма:

«30 июня 1942 года.

Дорогой Николай Михайлович!

Письмо Ваше от 9 мая получил на днях... Ваша энергия в работе меня радует. Что же касается участия на выставках, то я их никогда не любил особо и без крайней необходимости участия в них не принимал. Но это дело вкуса, и советовать тут что-либо я Вам не буду. Главное - не сидеть сложа руки, работать во всю силу и совершенно добросовестно перед собой... Мы здоровы, продолжаем оставаться в том же неясном положении, я больше лежу, скоро устаю. Словом, мои 80 лет сейчас мне не радость.

Юбилейные торжества окончились, много было шума, и все это меня изрядно утомило. Здесь сейчас чередуются выставки, но так как я сейчас из дома не выхожу п их не вижу, то и говорить о них не стоит. «Шумит» Петр Петрович (Кончаловский.- И. Д.), он человек талантливый, искусство любит!

Наш привет просим передать Нине Герасимовне. Желаю Вам доброго здоровья и благополучия,

Мих. Нестеров».

«Дорогой Николай Михайлович!

Сердечно благодарю за поздравления и пожелания. Минувшие дни прошли шумно. Я все еще лежу в постели, писать трудно, и Вы извините меня за краткость письма - устаю.

Жму Вашу руку.

Мих. Нестеров.

12 июля 1942 г.

Москва».

«Дорогой Николай Михайлович!

Благодарю Вас, Нину Герасимовну, Ксению Георгиевну и Кирилла Держинских за добрую память, за «тост»... за любовь... благодарю за все.

Радуюсь, что Вам живется «ничего себе» там у себя «в беседке» (о ней уже не раз упоминалось в письмах).

Мы живем по-старому, надеждами на скорое улучшение наших дел, а пока я полеживаю, похварываю, и только.

Работаете ли Вы? Пожалуйста, работайте не покладая рук: в этом наше-«все»... наше спасение.

Будьте здоровы и благополучны. Мои Вам все шлют свой привет.

Я жму Вашу руку.

Мих. Нестеров.

25 июля 1942 г.».

Я прочел эти драгоценные строки. Благородный, твердый, немного суровый встает образ учителя. Непреклонный, прямой до конца. Ведь последняя открытка написана за три месяца до смерти.

- Нестеров для меня был всем,- промолвил Ромадин,- и отец и учитель. Его слова были законом, его жизнь - примером служения искусству. Навсегда я запомнил слова, которые сказал он глубоким вечером перед моим отъездом из Москвы. Это была последняя встреча с Нестеровым. В квартире не топлено. Учитель сидел, укутавшись в плед... «Талант - не удовольствие,- сказал он мне.- Талант - это тяжелая обязанность. За врученный вам талант отвечаете перед Россией».

НА УЛИЦЕ РЕПИНА

Киев. Конец июля 1970 года. Сегодня на улице Репина, в Русском музее, открывается выставка живописи Ромадина.

Часы перед вернисажем... Мерцает янтарный паркет. Пустынно. Принесли огромные букеты роз - белых, палевых, алых. Расставляют в вазах по залам. Розы отражаются в зеркале паркета.

- Сам-то наконец ушел. Умаялся,-говорит пожилая женщина - уборщица. - Все дни все бегом, бегом, а ведь не двадцать лет.

В ответ - неясный шепот. Доброжелательный вздох. И снова тихо.

На стенах музея десятки пейзажей. До моего слуха явственно доносится тихая музыка природы - шум леса, пение ветра, щебет птиц... Пляшут блики солнца в стеклах растворенных окон. Зеленые ветви рябины горят тысячами рдяных звезд. Ликует, шумит летний Киев.

Бегут, бегут минуты. Залы безлюдны.

Появляется Ромадин. Лицо темное, усталое. Взгляд пристальный, тревожно еще раз ощупывает каждое полотно. В руках простой карандаш. Он стремительно подходит к холсту и вмиг заделывает ему одному видимую точку - отлетела краска. Поправляет сбившуюся этикетку.

Он берет меня под руку и быстро подводит к маленькому полотну;

- «Село Хмелевка». Здесь пекли хлеба, растили хмель, варили брагу, готовили всякую снедь для Стеньки Разина и его ватаги. Вот там, за бугром, в протоке Волги, ставил атаман свои струги подальше от глаз царевых слуг. Густой лес на берегах укрывал буйную братию.

Золотое солнце расцветило волжские просторы. Село прилепилось к берегу великой реки. Село как село. Но как по-новому заговорил этот незамысловатый пейзаж в лучах старого сказания!

- Много, много легенд таит в себе русская земля. И они звучат в именах сел, озер и рек.

«Река Царевна». Половодье. Любимая тема художника. Зеленая пойма. В тихих водах плавают сиреневые, розовые облака, пушистые купы цветущих верб. Пейзаж написан будто с птичьего полета. Полное впечатление, что и мы парим над зачарованным краем.

- Здесь плыл когда-то Петр Первый. Искал пригодный северный путь для флота. И вот именно тут его застигла весть о рождении дочери. На радостях царь повелел наименовать реку Царевной. Так гласит предание.

Мы будто летим над причудливо изрезанной островами поймой. Внизу одинокий рыбак. К небу тянется дымок костра. Еле дрожат ветки осин. Весна.

Гулко звучат наши шаги по пустым залам.

«Розовый вечер». Зима. Скрипят полозья саней. Похрапывают косматые лошадки. Бегут по розовому сияющему снегу лиловые тени. На бледно-зеленом закатном небе румяная луна. Вечереет.

- А ведь розовый - как горит? - спрашивает Ро­мадин. И вдруг вынимает белый листок. Складывает его вчетверо. Обрывает один угол. Потом, загадочно улыбаясь, разворачивает бумажку. Посреди листа - ровный кружок размером с ноготь. Художник, продолжая улыбаться, подносит его к холсту и прислоняет к пылающему розовому снегу.

И... о чудо! В белом оконце - шероховатая масляная краска сизого, почти серого цвета.

- Ну как? - щурится Ромадин.

Я молчу. Много я слышал об опытах художника Крымова - великого мастера тона. Он любил показывать ученикам светосилу в своих картинах. Зажигал спичку и подносил ее к полотну, сравнивая силу света огня и светосилу живописи. Но это было...

А сейчас я увидел новый, чисто ромадинский предметный урок - как сложен истинный цвет в станковой живописи. Как порою глубок тон даже в кажущихся ярких и светлых местах. Как неуловимо сложен цвет.

Я подчеркиваю: «станковой живописи», в отличие от декоративной или монументальной живописи, Станковая живопись требует мастерства особого... Цвет такой картины не имеет ничего общего с локальной открытой краской. Колорит станковых полотен симфоничен. Он плод непрестанного труда и наблюдений...

Близится час вернисажа. Ромадин волнуется, куда-то спешно уходит. Я снова остаюсь один.

«Художник Федотов». Зловещий кривой серп месяца заглядывает в темное полукружие окна. За маленьким мольбертом, согнувшись, сидит Федотов. Перед ним начатый холст. Далеко за полночь, догорает свеча, а он, позабыв про все, пишет, пишет... Огромная тень на стене повторяет движения руки мастера. Мерцающий, коптящий свет выхватил из мрака убогую постель, гипсовые пыльные антики, нехитрую утварь.

Неистовый Федотов пишет. Из прихожей доносится храп верного Коршунова. В этой нищете, хаосе и мраке рождается новая картина. Вопреки нужде, голоду, наступающей тьме... Правда, художник будет сломлен, его ждет безумие и смерть... Но вечно будут жить его творения. Таким мы видим его на картине Ромадина.

Станковая живопись. Александр Иванов, Федотов, Суриков, Серов, Левитан. Каких нечеловеческих, усилий требует она порою от художника! Отдачи целиком, без остатка, без компромиссов. Но зато какое истинное счастье, какое полное удовлетворение дарит творцу!

«Умба-река». Свинцовая, синяя, злая. Белопенная. Она ярится не зря. Трудно преодолеть пороги на пути к Белому морю. А море рядом. Ревет река, ворочает огромные валуны, грохочут камни. Ветер гнет ель, врывает клочья пены с гребней водя. На берегу село Умб. На высоком крутояре сосновый лес.

- Дикие места, - произносит подошедший Ромадин. - Медведей полно, а волков вот нет,

«Лесное озеро». Седые лапы елей раскинулись над темным стеклом воды. Густое зеленое кружево дремучего леса манит побродить по чаще, послушать шепот Берендеева бора.

- Какого здесь зверья только нет! Из них рысь самая опасная. Не считая Топтыгина... А посмотри, какие ели разные. Как горит рябинка! В подлеске - липка, ольха. Когда писал этюд, надо мною все носилась белка. Дразнила, что-то цокала.

...Многие большие русские живописцы писали бор. Виктор и Апполлинарий Васнецовы, Нестеров, Шишкин. Каждый по-своему. И у Ромадина свой особенный язык. Никто, как он, не умеет, сохраняя лирическое состояние, превосходно чувствуя живописную среду, так ювелирно писать интимные детали, столь характерные для природы России. Посмотрите на золотой дождь листьев, на огоньки куста рябины, на колючую хвою елей.

Мы продолжаем свой путь по залам.

«У сельсовета». Ночь. Пепельный лунный свет растворил синюю темень. У заснеженной избы сельсовета двое розвальней. Понурые лошадки замерзли. Им давно пора быть в теплом стойле, Но хозяева заседают. Видно, у них дела неотложные. Горят бледно-желтые окна. Поскрипывает снег под копытами коней... Переливаются, мерцают звезды в ночном небе. Тихо.

- Видишь, вон звезда упада. Это Вечность... - промолвил Ромадин. - Разные бывают состояния у человека и у природы тоже. Вот одна из моих любимых картин...

Лицо его, безмерно усталое, становится добрым, мелкие морщины на лбу вдруг разглаживаются.

«Весенний воздух». Керженец. Половодье. Залило лес. У маленького острова ботик, долбленный из осины. На нем приплыл художник. Вот он сидит под огромным зонтом и старательно пишет. В картине разлита неописуемая благодать. Влажный воздух трепещет в лучах весеннего солнца.

- Какое счастье бродить по России, видеть прекрасный мир. Работать, писать и пытаться донести эту красоту людям... Правда, не все принимают это. Вот на днях мне сказал один деятель: «Нет у вас тематики, товарищ Ромадин». Ну что ж поделаешь.

Тут глаза мастера, светлые, острые, стали печальными. Глубокие морщины собрались у переносья. Видно, не первый раз он слышал такие вот речи.

ЭРОЗИИ...

Ромадин - станковист. Это весьма ординарное в недавнем прошлом качество ныне обретает новое существенное звучание.

Дело в том, что сегодня у некоторых художников утрачен вкус к станковой живописи. Они предпочитают ей живопись декоративную, обобщенно-монументальную. Спору нет, и эта форма художества может быть прекрасной. Но почему вдруг возникли разговоры об отмирании станковой живописи, об ее якобы несовременности?

Небольшие полотна Ромадина. Манера его письма, топкая, валерная, присущая станковой живописи, почитаема не только искушенными ценителями искусства, но и массовым зрителем.

«Помилуйте! - может воскликнуть строгий критик.- К чему вы призываете! Ромадин - станковист. Ну и бог с ним! Такими были Саврасов и Куинджи. Мотивы его пейзажей встречались у Шишкина и Рылова. Где же новь?»

Однако, несмотря на «старомодность» Ромадина, мне бы хотелось подчеркнуть современность и гражданственность его лиры.

Потому что именно сегодня особенно дорого и необходимо искусство, воспевающее природу, воспитывающее в людях любовь к прекрасному, к Родине, к ее нивам и рощам, озерам и лесам.

В почвоведении (да простят меня за откровенный прозаизм) есть понятие эрозии - выветривания.

Эрозия... Это не только явление природы. Явление эрозии, то есть выветривания, весьма типично и для процессов, происходящих в современном искусстве и культуре Запада, где эрозия прекрасного стала бичом времени, проклятием XX века.

Разрушение, выветривание прекрасного, культ уродства, жестокости, цинизма приводят к потере любви к красоте, к жизни, к природе, к родине. Так происходит на буржуазном Западе самая страшная из эрозий - эрозия духа.

Это - явление эпидемическое...

Но, пожалуй, пора вернуться к живописи.

К великому счастью, корни реалистических традиций в нашем искусстве достаточно крепки, и есть все основания предполагать новый взлет станковой реалистической живописи. Этому порукой новые работы наших талантливых мастеров на последних выставках.

В мире искусства, как, впрочем, и во всем огромном мире, происходит ожесточенная борьба добра и зла, света и тьмы, прекрасного и уродства.

И вот поэтому такие, с первого взгляда мирные и, казалось, почти старомодные пейзажи Ромадина оказались весьма современными, боевыми средствами ведения большой битвы за Человека, за Прекрасное, против распада и цинизма. Таково призвание истинного искусства.

Такова тяжелая обязанность таланта!