Москва

Пушкин и Рублев!..

 Художник-варвар кистью сонной 
 Картину гения чернит. 
 И свой рисунок беззаконный 
 На ней бессмысленно чертит. 

 Но краски чуждые, с летами, 
 Спадают ветхой чешуей; 
 Созданье гения пред нами 
 Выходит с прежней красотой.

Это отрывок из пушкинского стихотворения «Возрождение». Существует предположение, что оно было навеяно молодому Пушкину хранящейся в Эрмитаже рафаэлевской мадонной, очищенной от позднейших записей.

Пушкин и Рафаэль! Они были близки по духу. Недаром Белинский писал: «Пушкин любил Рафаэля, он родня ему по натуре».

Но ему был по натуре родным и другой гений живописи, при этом не иностранец, а русский. Тому доказательство следующие строки Пушкина:

«...Вдохновение нужно в поэзии, как и в геометрии... Восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного. Восторг не предполагает силы ума, располагающей части в их отношении к целому. Восторг непродолжителен, непостоянен, следственно не в силе произвесть истинное великое совершенство».

Гений русской живописи, о котором идет речь, как раз проявил в своем вдохновенном творчестве то мудрое спокойствие, которое выше, значительнее восторга, ту силу ума, что обеспечивает соразмерность частей единого художественного целого — и то, что было им создано, являет действительно истинное великое совершенство.

Но Пушкин, так гордившийся русской историей, не знал его созданий, да и не мог знать, ибо они либо погибли, либо были сокрыты под «рисунком беззаконным», бессмысленно наведенным на их красоту.

Этот гений — Андрей Рублев. И как не вспомнить судьбу его «Троицы», читая пушкинские стихи о чуждых красках, ветхой чешуей спавших с картины гениального живописца! Но с «Троицы» и других наших древних шедевров «беззаконная» запись спала лишь в нашу эпоху, когда и свершилось их возрождение.

Пушкин и Рублев!..

Рублев вырос в годы, озаренные великой победой нашего народа на Куликовом поле. Пушкин мальчиком ликовал вместе со всеми русскими людьми после Бородинской битвы, изгнания и уничтожения полчищ Наполеона. Пушкин славил свой народ, поваливший в бездну «тяготеющий над царствами кумир», а Андрей Рублев испытывал, вероятно, не меньшую гордость после страшной сечи, знаменовавшей начало конца варварского монголо-татарского надругательства над нашей страной, в течение веков спасавшей от такого же надругательства своих соседей.

Искусство того и другого вдохновляло сознание величия и славы русского государства.

Алексей Константинович Толстой, так ярко воскрешавший в своем творчестве историческое прошлое, как-то писал:

«Когда я вспоминаю о красоте нашей истории до проклятых монголов, мне хочется броситься на землю и кататься от отчаяния».

Но и он не знал Андрея Рублева.

Не знал, что, подобно Пушкину, воспринявшему все предшествующие достижения российской словесности, чтобы, преобразовав своим гением, довести ее до совершенства, Рублев впитал все лучшее в древнерусской живописи более ранних времен и хоть и не преобразовал ее, но тоже довел своим гением до невиданного совершенства.

Объединение Руси осуществлялось Москвой. Московской же школе живописи, из которой вышел Рублев, было суждено увенчать все древнерусское живописное творчество, равно как подмосковная церковь Вознесения (в Коломенском) знаменует, вероятно, вершину всего древнерусского зодчества.