Где же картины

Стоим в оцепенелом молчании. Захаров поворачивает ключик, заглушает мотор. Щебень печально хрустит под ногами. Проходим сквозь выщербленные, исклеванные осколками ворота центрального входа. Чудом уцелевшие башенные часы с бело-голубым фарфоровым циферблатом показывают без десяти пять. Должно быть, первая бомба остановила их.

Кузнецов на ходу наклоняется, поднимает лежащую среди камней кудрявую, отсеченную от туловища голову статуи - улыбающуюся детскую головку с ямочками на щеках. Он смотрит на нее, хмурится и осторожно кладет на свободное от щебня место.

Идем дальше молча. Только Захаров время от времени тихо чертыхается и бормочет: "Ну и ну!.."

Он на редкость неразговорчив и ухитряется уложить все свои чувства в одно это междометие.

И верно, что еще скажешь? Найдутся ли слова, достаточно сильные, чтобы выразить то, что мы чувствуем теперь, карабкаясь по развалинам Цвингера?!

Цвингер 8 мая 1945 года

Под ярким майским солнцем на фоне свежей зелени пышных платанов они кажутся неестественными, нелепыми, как дурной сон.

Темнеют пустые окна полукруглых галерей. Валяются сорванные, скрученные, измятые, как бумага, куски медной кровли.

Обломок стены, повисший на самом верху центрального павильона, покачивается от малейшего ветерка, грозя обрушиться.

Цвингер 8 мая 1945 года

Напряженной, окаменевшей улыбкой улыбается фавн, поддерживающий балконный карниз; у него оторваны обе руки и глубоко изранена мускулистая грудь.

От здания картинной галереи остались только иззубренные, закопченные куски стен. Сквозь гигантский пролом в центре виднеется площадь с уцелевшей каким-то образом напыщенной конной статуей - памятником курфюрсту Иоганну.

Пробираемся сквозь этот пролом внутрь здания галереи. Страшно... Так и кажется, что сию минуту увидишь где-нибудь клочья сгоревшей картины.

Но нет. Ничего. Ни клочка холста, ни одного кусочка хотя бы обугленной рамы.

Шаг за шагом обшариваем все, карабкаясь, перебираясь через груды штукатурки и битого кирпича, и наконец вылезаем наружу, перепачканные, вспотевшие.

Кузнецов сбивает пилоткой красноватую пыль с гимнастерки и шаровар. С огорчением смотрит на свои сапоги.

В батальоне он первый чистюля и щеголь. Его изрядно стоптанные кирзовые чоботы никогда не теряют блеска. Для всех нас это загадка проклятая кирза ни у кого не хочет блестеть.

Пояс у него офицерский, с пятиконечной звездой на отдраенной медной пряжке. Старшина Суханов, глядя на него, никогда не упускает случая пробурчать:

- Не положено, а носишь!

Но это так, полусерьезно, любя. В батальоне к Олегу относятся с какой-то особенной, грубоватой нежностью. Вероятно, потому, что его, как говорят у нас, "с того света отозвали".

Дело в том, что до нас он служил в артиллерии, в крупных калибрах, радистом-корректировщиком. На Курской дуге в момент приближения группы немецких танков и самоходных пушек он вызвал залп батареи на себя.

Его нашли через два с лишним часа по кончику антенны, торчавшему из перепаханной снарядами земли. Неподалеку догорали два "фердинанда".

В госпитале он пришел в сознание, попытался что-то спросить, но вместо слов изо рта вырвалось глухое мычание. Олег затих. Более трех месяцев он объяснялся знаками, а по ночам, во сне, стонал и скрипел зубами.

Цвингер. Центральный павельон после бомбежки

Потом приехал хирург из Москвы. Начальник госпиталя называл его "наш Сергей Сергеич".

Сдвинув на глаз рефлектор, он долго, бодливо клоня лобастую голову, смотрел в рот Олегу, потом сказал: "Так-с", - и ушел.

Назавтра Олега взяли в операционную, а через три дня в палату снова пришел Сергей Сергеич.

- Нуте-с, как поживаем? - спросил он.

- Х-хорошо! - неожиданно ответил Олег.

Он и теперь слегка заикается. У него частые головные боли: от контузии чуть разошлись черепные швы. Кто-то посоветовал ему туго бинтовать голову, и он - наискосок, не без щегольства - перетягивает лоб бинтом. Из-за белой марлевой повязки глядят цыганские черные глаза.

Пообчистившись, он садится рядом с нами.

Цвингер. Центральный павельон после бомбежки

Закуриваем.

Артиллерия все еще долбит. С юго-запада доносятся тяжкие, ухающие удары. Это наши войска ведут бои с группировкой генерал-полковника Шернера, отказавшейся капитулировать.

Войска Шернера состоят сплошь из эсэсовцев. Головорезы, носящие на пилотках череп с двумя костями, изо всех сил пробиваются на запад. Перед уходом они основательно нашпиговали Дрезден минами. Теперь наш батальон выковыривает их отовсюду, из самых неожиданных мест. Нам же с Захаровым и Кузнецовым поручен Цвингер - это особое задание командования фронта: разведать и попытаться выяснить судьбу картин.

- А их здесь, видать, и не было, - говорит Кузнецов, выпустив длинную струйку дыма и задумчиво щурясь.

- Это точно, - как всегда кратко, откликается Захаров.

Действительно, по всему судя, картин в здании во время бомбежки не было. Но где же они? Где?

- А может, их куда-нибудь в подвал затолкали? - прерывает мои размышления Кузнецов.

Оживившись, поспешно докуриваем. Под зданием Цвингера, конечно же, должны быть подвалы. Надо только разыскать вход...

Цвингер 8 мая 1945 года

Мы находим его за грудой обломков. Олег передвигает на грудь автомат. Захаров достает из кармана трофейный фонарик - гофрированную трубку со стеклянным грибком на конце.

Спускаемся по ступенькам. В подвале темно, пахнет пеплом и затхлостью. Луч фонарика прыгает, упирается в пыльные стены. Пусто. Идем осторожно, вглядываясь: чем черт не шутит!..

В самом конце натыкаемся на сложенные аккуратными штабелями фаустпатроны.

- Нашли местечко!.. - цедит Захаров.

Фаустпатрон похож на большую, метровой длины, булаву: длинная рукоятка-труба и тяжелый набалдашник из двух усеченных конусов, сложенных основаниями.

Есть что-то очень мерзкое в том, что название этой штуковины связано с именем Фауста. Впрочем, "фауст" по-немецки значит "кулак"...

Фаустпатрон - оружие ближнего боя, ручной реактивный снаряд. Гитлеровцы возлагали на него большие надежды. В критические минуты они подбадривали себя каким-нибудь новым оружием, обязательно носящим название погромче и пострашнее. Новые танки-"тигры". Самоходные пушки - "пантеры". Летающие снаряды - "фау-айнс", "фау-цвай"...

Возвращаемся молча. В первые секунды яркое солнце слепит, режет глаза. Огибаем груду камней у входа. В противоположном конце двора, в тени, сидит на обломках какой-то человек с открытым плоским ящичком, поставленным на колени.