Первая нить

У него худое лицо, узкие зеленоватые глаза, гладко зачесанные назад темно-русые волосы. Когда мы приближаемся, он встает, заметно бледнея.

- Мы, кажется, помешали, - говорю я. - Извините.

- Нет, нет, ничего, - хмуро бормочет он. Руки его, держащие на весу полированный ящичек, чуть-чуть дрожат.

Давно уже я не видел этюдника, почти четыре года. У меня дома, в Киеве, остался точно такой же. Тоже коричневый, полированный, только изрядно испачканный. Я всегда сильно пачкаюсь красками, когда пишу. Скажем точнее: когда писал.

Свой последний этюд - цветущие каштаны - я написал в мае сорок первого года. В Дрездене тоже много каштанов. Когда мы добирались сюда, я видел несколько усыпанных бело-розовыми свечами деревьев. Здесь они, видимо, зацветают раньше. В Киеве это обычно начинается ближе к середине мая.

Киев после освобождения мне так и не довелось повидать. Мы прошли значительно южнее. Говорят, он сильно разрушен. На Крещатике слева ни одного целого дома...

Быть может, этот немец с этюдником видел разрушенный Киев... Он садится, скрипнув протезом, и Захаров сразу же замечает это.

- Интересно, где он свою ногу оставил? - тихо бубнит он.

Немец смотрит на нас встревоженным, напряженным взглядом. Разговор налаживается туго. Но все же вскоре мы уже знаем, что немца зовут Вилли Шмидт, что он учился в Академии художеств, что он был призван в 1942 году и потерял ногу под Старой Руссой. Вернулся в Дрезден инвалидом...

Цвингер. Фавны Пермозера после бомбежки американскими самолетами 14 февраля 1945 года

Он говорит неторопливо и неохотно, скупо цедит слова, хмурится, все время чистит палитру гибким стальным мастихином^*. Чуть-чуть оживляется, узнав, что я тоже художник; с любопытством взглядывает на меня, подняв на миг глаза, и тотчас же снова принимается скрести палитру.

^* (Мастихин - гибкая лопатка-скребок, применяющаяся живописцами для очистки палитры, для снятия с холста излишних слоев краски, а иногда также для нанесения рельефных мазков на холст.)

- Вот, мечтал посмотреть Цвингер, - говорю я.

- Что ж, смотрите...

Он криво усмехается и делает рукой широкий, приглашающий жест.

Потом он подробно рассказывает о бомбежке.

...Это случилось в ночь с 13 на 14 февраля 1945 года. Перед рассветом люди были разбужены сигналом воздушной тревоги. За четыре с половиной года войны это была уже не первая тревога. Но ни одна бомба не падала на город: самолеты большей частью проходили стороной.

И жители Дрездена свыклись с надеждой, что война пощадит их город, не являющийся ни военно-промышленным центром, ни сколько-нибудь значительным узлом коммуникаций.

Но этой надежде не суждено было сбыться.

Появившись над городом, первая же волна "летающих крепостей" без особого труда подавила малочисленную зенитную оборону. С самолетов были сброшены парашютные осветительные ракеты.

Залитый слепящим светом, лежал в предсмертном оцепенении Дрезден, разделенный широкой полосой Эльбы на две части: западную (Альтштадт) - район жилых домов и культурно- исторических памятников, и восточную (Нейштадт) - современную часть города, где были сосредоточены немногие дрезденские заводы, воинские казармы, склады и прочее.

Можно было предположить, что именно на этот район обрушатся первые удары. Но, как ни странно, Нейштадт оказался почти незатронутым. Вся бомбовая мощь "летающих крепостей" была обращена против Альтштадта.

В течение девяноста минут, налетая волнами, самолеты разгружались над этой частью города. Бомбили "по квадратам", то есть не избирательно, а сплошь, методически уничтожая квартал за кварталом.

Под ударами тяжелых фугасок в прах рассыпались дома, простоявшие более трех столетий. Рушились церкви, памятники, театры, дворцы - все, что снискало Дрездену славу "столицы искусств", "Флоренции на Эльбе". В бушующем пламени бесчисленных пожаров заживо сгорали люди, не находившие нигде спасения.

А вслед за бомбами сыпался фосфорный дождь, дотла выжигая все, что не успело еще сгореть.

- ...Тысяча пятьсот "летающих крепостей", - говорит Вилли. - Триста тысяч убитых. И - вот...

Он обводит взглядом развалины Цвингера. Захаров, то и дело спрашивающий меня, о чем идет речь, теперь молча курит. Олег сидит хмурясь, вертя в пальцах обугленный камешек.

- Видели ведь, куда кидали!.. - говорит он.

Конечно же, видели. Нельзя было не видеть. Пожалуй, не нашлось бы в Дрездене другого сооружения с таким характерным, четко очерченным планом, как Цвингер. Да и самое местоположение его - в сердцевине Альтштадта, у центральной площади, рядом с театром - не могло оставить и тени сомнения у тех, кто сидел над прицельными устройствами "летающих крепостей".

- Но что же картины? Неужели погибли?

- Не знаю, - пожимает Вилли плечами. - Цвингер закрыли еще в январе.

Помолчав, он усмехается:

- Когда гибнет нация, кто станет думать о картинах!

И вновь принимается за палитру.

- Вы и себя, вероятно, причисляете к погибшим?

Он молчит.

- Если так, - говорю я, - то зачем же вот это? - И указываю глазами на этюдник.

- Мой реквием, - усмехается он, глядя на незаконченный этюд: развалины на фоне яркого неба. - Каждый делает что может.

- Это верно, - соглашаюсь я. - Каждый что может... Жаль, конечно, что вы ничего не знаете о картинах.

Мы поднимаемся. Он продолжает сидеть, понуро глядя вниз.

- Кажется, их куда-то вывезли, - нехотя роняет он. - Были такие слухи. У нас в академии, во всяком случае, так говорили... Шепотом, конечно, - прибавляет он усмехнувшись.

- А не остался ли здесь кто-нибудь, знающий об этом подробнее? Кто-нибудь из музейного персонала, из служащих? Кто-нибудь, думающий не только о реквиеме...

Кажется, попало в самую точку. Мгновенный, колющий взгляд. Он краснеет, хмурится. Потом, будто решившись на что- то, медленно говорит:

- Несколько дней назад я еще видел здесь одну женщину...