"Операция "М"

Сквозь дыры в стенах виднеется небо. Поднимаемся по широкой мраморной лестнице, усыпанной штукатуркой, битым кирпичом. Вилли, тяжело прихрамывая, идет впереди. Гулкий пустой коридор. Валяются какие-то книги, куски стекла. Вилли осторожно стучит полусогнутым пальцем в лопнувшую дубовую дверь.

Открывает женщина, седая, узкоплечая, высокая. Светлые глаза за толстыми, выпуклыми стеклами очков. Подносит ладонь к горлу, бледнеет.

- Не пугайтесь, фрау доктор,- хмуро говорит Вилли.- Разрешите...

Выбитое окно затянуто простыней. Куча запыленных книг в углу. Колченогая койка.

- Картины? - говорит женщина. - Не знаю, не знаю... Ничего не знаю.

Она растерянно поправляет очки, теребит дрожащими пальцами застежку черного платья у ворота.

- Очень жаль...

- Я ведь не имела никакого отношения к картинам, - пожимает она плечами.

- Фрау доктор была хранителем Альбертинума, - поясняет Вилли.

Альбертинум... Одно из крупнейших в Европе собраний скульптуры.

- Где же теперь ваши статуи, фрау доктор?

- Ах, боже мой!.. Ничего я не знаю. Я ведь не нацистка. Мне многого не доверяли. Гауляйтер Мучман руководил всем этим. Я имею в виду эвакуацию... - Она снова умолкает, проводит ладонью по лбу. - Вот видите, не могу даже пригласить вас присесть. У меня погибло все, - отрывисто говорит она. - Дом. Семья. После бомбежки я пришла сюда, в Альбертинум. И здесь тоже все кончено. Тридцать пять лет работы. Вся жизнь...

Она машет рукой, достает из кармана платок.

- Вы любите скульптуру? - спрашивает она и вдруг улыбается какой-то совершенно детской улыбкой. Глаза ее под очками еще влажны. - О, я могла бы вам кое-что показать!.. Но теперь... Боюсь, этого уже никто не увидит.

- Почему?

- Видите ли...

Она снимает очки, хмурится, долго протирает стекла платочком. Взгляд ее близоруких глаз застывает, останавливается на чем-то далеком...

Жила-была девочка в добропорядочной немецкой семье. Росла, училась, читала книги. У отца их было очень много. Пяти лет она научилась читать и потом часами просиживала в отцовской библиотеке, забравшись с ногами в кресло.

По субботам к отцу приходили друзья: профессор Шнабель и старый скульптор Лоренц. Они приносили с собой скрипку и виолончель. Отец садился за фортепьяно.

Моцарт, Бетховен, Гайдн... Она любила слушать закрыв глаза.

Как-то дядюшка Лоренц взял ее с собой в Альбертинум. Строгая тишина, живая теплота мрамора, тусклый блеск бронзы - все это поразило ее. Старый Лоренц умел рассказывать. Он мог наговорить кучу интересного о каждой статуе. Он-то и заронил в ее душу первую искру.

Через десять лет она пришла в Альбертинум с университетским дипломом. С тех пор ежедневно, ровно в девять, она слышала, как усатый швейцар рокочет свое "гут морген", открывая перед ней дверь служебного входа.

Здесь она познакомилась с Паулем. По вечерам они гуляли вдвоем над тихой Эльбой. Пауль читал стихи.

Потом настал тысяча девятьсот четырнадцатый, и он ушел, стуча тяжелыми солдатскими сапогами. А через два года почтальон принес ей пакет.

Ах, эта черная кайма!.. У нее сразу же подкосились ноги, а почтальон, склонившись над ней, говорил:

- Не горюйте, фрау, не горюйте! Что поделаешь!.. Не надо так горевать...

Да, не надо так горевать. Она ушла в себя, как улитка уходит в раковину. Водила посетителей по залам Альбертинума. Рассказывала о Фидии и Праксителе, о Лисиппе, о Микеланджело. Рылась в книгах. Писала...

Шли годы. Пробилась первая седина. Под ее статьями в толстых ежегодниках уже стояло: "Доктор Эльвира К... главный хранитель музея Альбертинум". Сорбонна прислала ей почетный диплом.

Потом пришел тысяча девятьсот тридцать третий.

Она не очень вникала в происходящее за стенами Альбертинума. В Берлине горел рейхстаг. Появился новый канцлер. По улицам маршировали люди в коричневых рубашках, их называли странным словом "штурмовики". На Вильдруфферплатц однажды вечером жгли книги. Это было отвратительно, но в Альбертинуме жизнь шла по-прежнему, и, казалось, ничто не могло нарушить установленный здесь порядок.

Но вот однажды директор Хандке пригласил ее в свой кабинет. За его столом сидел человек в светло-коричневом френче, и герр Хандке сказал:

- Вот, фрау доктор, я вынужден покинуть музей и хочу представить вас новому директору.

Фрау Эльвира не могла бы сказать, что сразу все изменилось. Новый директор ходил по залам, поскрипывая блестящими сапогами, рассматривал статуи, путал греков с римлянами и вежливо справлялся о разнице между барельефом и горельефом.

Но через две недели ушла и не вернулась Лотта, любимая ученица фрау Эльвиры: у нее оказалась примесь не арийской крови.

Потом пришли какие-то люди с молотками, сверлами и другими инструментами. Сколотив подмостки, они молча укрепили над главным входом уродливую эмблему, похожую на сегнерово колесо из школьного учебника.

Затем директор пригласил к себе Циглера, швейцара. Старик вышел из кабинета бледный и лишь на следующий день признался фрау Эльвире, что никак не может привыкнуть вместо обычного "гут морген" лаять "хайль Гитлер".

Фрау Эльвира старалась не замечать всего этого. "В конце концов, - твердила она, - у меня свои занятия". И еще глубже зарывалась в книги, еще нежнее ощупывала пальцами шершавый мрамор античных статуй. И ей казалось, что время идет мимо нее.

Так приблизился тридцать девятый. Уже давно были уволены из Альбертинума все "неблагонадежные". Уже давно оставшиеся приучились при встречах с директором выбрасывать вперед правую руку и произносить "хайль". Свыклись с отсутствием посетителей, с крикливыми заголовками в газетах, с топотом солдат и скудными пайками. Научились молчать и ничему не удивляться. И все же события 1 сентября всколыхнули всех.

Весь этот день фрау Эльвира просидела запершись, а вечером пошла к своему старому другу, доктору Фридриху.

В последние годы они редко виделись; причиной этому был, очевидно, Фридрих, замкнутый, угрюмый и - что греха таить! - такой же, как она, одержимый.

Он ничего не хотел знать, кроме своей галереи, с картинами разговаривал, как с живыми, а к окружающим людям относился с той долей высокомерия и презрения, которая делала общение с ним неприятным. Его не любили, хотя и отдавали должное давно укрепившейся за ним репутации знатока старинной живописи.

Фрау Эльвира застала его в тот вечер за чтением. Он сидел в глубоком кожаном кресле среди тяжеловесной, старомодной мебели своего кабинета, где давно уже ни одна вещь не меняла своего места.

- Что ж это будет, Фридрих? - спросила она.

Он вопросительно взглянул на нее поверх очков.

- Опять... война. И с кем? Мы бросаем вызов всему миру! Что будет дальше?

Он досадливо поморщился, захлопнул книжку:

- Я не хочу об этом думать, Эльвира. Я не хочу принимать и малейшего участия в этой пляске сумасшедших, которую почему-то называют политикой. Я хочу быть в стороне, понимаешь? Слава богу, мы-то с тобой имеем эту возможность. Есть еще в этом море безумия островок, где человек может жить спокойно...

- "Есть еще в этом море безумия островок..." Вот чем мы себя тешили. Мы ведь не нацисты. Мы честные, добропорядочные немцы. Мы не держим дома портретов Гитлера, не поем "Хорст Вессель", не убиваем. Мы сидим над книгами, зажав уши. Ведь мы не в силах ничего изменить...

Она надевает очки, обводит взглядом комнату.

- Слишком поздно мы очнулись! - вздыхает она. - Слишком поздно!.. Горькое пробуждение!..

Торопливо, будто боясь упустить самое важное, рассказывает она историю последних месяцев.

24 января 1945 года, после начавшегося большого зимнего наступления советских войск, на дверях дрезденских музеев появились таблички: "Закрыто". Все сотрудники были удалены. Днем у зданий дежурили полицейские.

По ночам же к музеям подъезжали грузовые автомобили-фургоны. Прилегающие кварталы оцеплялись охранными отрядами "СС".

Носились неясные слухи о какой-то секретной "операции "М", связанной с советским наступлением.

"Русские получат здесь смерть, голод и крыс", - так заявил во всеуслышание гауляйтер Саксонии Мучман.

Это был жестокий, корыстный и очень богатый человек. Его втихомолку называли "король Му" и старались не попадаться ему на глаза: прохожие отворачивались к витринам или же забегали в подворотни, когда по улицам мчался, завывая сиреной, его бронированный автомобиль.

Его особняк-дворец на Остра-аллее и две загородные виллы были битком набиты награбленным добром: ценной мебелью, хрусталем, серебром и золотом, коврами и картинами из России, Франции, Бельгии и из польских поместий. Теперь все это спешно заколачивалось в ящики и подготовлялось к отправке на запад: у гауляйтера были свои планы.

А "операция "М" тем временем шла своим чередом. Еженощно к зданиям музеев подъезжали машины и, нагруженные, исчезали под покровом темноты.

...Проходит еще три месяца. Дрезден разбит бессмысленной бомбардировкой. 30 апреля газеты выходят с огромным портретом Гитлера в траурной рамке. Отравившийся фюрер объявлен павшим в бою. Рушится "Третья империя", построенная на крови и лжи. Советские солдаты ведут бои в центре Берлина, штурмуют рейхстаг. Геббельс из своего подземелья в последний раз истерически призывает немцев ко всеобщему самоубийству.

И никто уже в этом аду не помнит о картинах и статуях, о черных фургонах, об оцепленных эсэсовцами кварталах.

Тайна "операции "М" потонула в бурлящем водовороте войны. Остались только догадки; одной из них фрау Эльвира после долгих раздумий поделилась с нами.

...Полуразрушенное, обгоревшее здание Академии художеств над Эльбой. Спускаемся в глубокий подвал. Тяжелые бетонные своды. Угольная пыль под ногами.

Здесь в январе велись какие-то работы. У входа день и ночь торчали эсэсовцы. Вывозили землю - машину за машиной. Подвозили кирпич и цемент. Говорили, что расширяют бомбоубежище. Но потом ничего такого не оказалось; в феврале фрау Эльвира спускалась сюда во время воздушной тревоги. Не видно было никаких следов земляных работ. Все оставалось, как прежде...

Медленно идем вдоль стен, светя фонариком. И в конце концов натыкаемся на квадратное пятно в цементной штукатурке. Оно едва заметно отделяется своими краями от пыльно-серой поверхности стены.

Кузнецов молча постукивает сжатым кулаком по стене. В пределах пятна звук несколько более гулкий.

- Слышите? - шепчет он. Черные глаза его возбужденно блестят.

Простукиваем еще и еще раз, прислушиваясь.

- Толу бы шашечку, товарищ лейтенант, - говорит Захаров.

- "Толу, толу"!.. - язвительно шипит Кузнецов. - Видали сапера? - обращается он ко мне вполголоса, будто опасаясь спугнуть то неизвестное, что притаилось там, за стеной.

Захаров смущенно пожимает плечами. С толом действительно сюда, не разобравшись, соваться нечего. Нужны ломики, киркомотыги, фонари и прежде всего миноискатель.

Обо всем этом пишу подробно комбату, и Захаров уезжает с рапортом в батальон.