Старая каменоломня

9 мая. Полдень. Мы выехали на рассвете и вот до сих пор кружим, вертимся вокруг неуловимой точки, отмеченной на карте буквой "Т", и ничего не можем найти.

Позади нас село Гросс-Кота. Обыкновенное чистенькое немецкое село с серым шпилем кирхи и аккуратным кладбищем, похожее на все немецкие села. Впереди, на горизонте, маячит крепость Кенигштейн - угрюмое сооружение на вершине двухсотметровой скалы.

На карте неуловимая точка лежит где-то между двумя этими пунктами.

Еще и еще раз привязываемся к ориентирам, сверяемся с компасом, кружим и кружим по дорогам. Вокруг ничего, кроме мягко зеленеющих полей. Кое-где темнеют небольшие купы деревьев. Тишина и безлюдье.

В половине первого останавливаемся, чтобы поесть и дать хоть немного остыть моторам. На этот раз мы выехали большой группой, на двух машинах, взяв с собой миноискатели, саперный инструмент и даже на всякий случай взрывчатку.

Поставив машины в тень старого вяза, нависшего над дорогой, располагаемся на обочине, спустив ноги в поросший травою кювет. Раскупориваем тушенку, нарезаем хлеб.

Пустая дорога маслянисто поблескивает под солнцем. Потом вдали появляется какая-то женщина. Она идет, толкая перед собой высоко нагруженную чемоданами и узлами тележку. Маленькая, лет шести-семи, девочка вышагивает рядом, спотыкаясь. Поравнявшись с нами, она останавливается как вкопанная, вцепившись в материнскую юбку.

Женщина тоже останавливается, опускает на дорогу дышло тележки, жестом безмерной усталости проводит ладонью по лбу. Девочка глядит на нас не отрываясь.

Все как по команде прекращают жевать. Олег Кузнецов манит девочку пальцем.

- Комм, комм! - пускает он в ход свой небогатый запас немецких слов.

Девочка нерешительно оглядывается. Женщина стоит, хмуро потупившись. Потом она подталкивает девочку, и та делает первый шаг. Ее нагружают чем можно. На кирпичик хлеба ставят консервы. Захаров выуживает откуда-то несколько кусочков сахару, сдувает с них табачные крошки. Олег добавляет полпачки печенья.

Все это делается молча. Молчит и женщина, понуро глядя в сторону. Потом они уходят. Скрип тележки постепенно стихает вдали.

Панченко, пожилой одноглазый сержант, негромко вздыхает. У него на Полтавщине немцы спалили хату, угнали на фашистскую каторгу дочь. Глаз он потерял под Сталинградом.

- Эх-хе-хе!.. - крякает он, покачав головой.

Никто не отзывается. Едят, свертывают цигарки, курят. Молчаливые, все понимающие солдаты в куцых, выцветших добела гимнастерках, в тяжких кирзовых сапогах, оттопавших не одну сотню километров, в пилотках с самодельными - из консервных жестянок - звездочками...

Я гляжу на часы. Время - половина второго, а мы еще ничего не успели. Снова развертываю на коленях карту. Что же, в конце концов, означает эта проклятая буква "Т"?

Оставив отделение Панченко с полуторкой под вязом, возвращаемся с Захаровым и Кузнецовым в село Гросс-Кота.

Стучимся в первый с краю домик с зелеными ставнями и крутой черепичной крышей. Выходит старик в расстегнутом жилете поверх клетчатой рубахи, в облинялой, с обвисшими полями шляпе.

Из-под желтоватых, продымленных усов торчит куцая фарфоровая трубка.

- Скажите, папаша, - говорю я, указывая в сторону синеющей на горизонте скалы, похожей на усеченный конус, - есть тут хоть что-нибудь между вашим селом и крепостью Кенигштейн? Кроме полей, конечно...

Старик минуту смотрит недоуменно, затем поворачивает к нам большое волосатое ухо и отгибает его ладонью. Я повторяю все сызнова, погромче.

- А-а... - тянет старик. Он вынимает трубочку из-под усов и, пожав плечами, говорит: - Nichts. Ничего.

И, подумав, нерешительно прибавляет:

- Вот разве только старая каменоломня... Да она уже давно заброшена...

Конечно, можно бы и не один день вертеться здесь без всякого результата. Представьте себе вытянувшуюся неширокой полосой группу деревьев среди чистого поля. Можете подойти к ним вплотную - не видно ничего, кроме млеющей под майским солнцем неподвижной листвы.

Но войдите в эту одинокую рощицу, и вы вскоре заметите между деревьями глубокую и длинную расселину.

Кажется, будто поверхность земли здесь взрезали, как взрезают спелый арбуз, лопающийся под ножом.

Глубокая, узкая щель, поросшая по краям невысокими кустами орешника...

Медленно спускаемся вниз по крутой, вырубленной в отвесных стенах дороге. Ветви орешника хлещут по стеклам машины. Чем ниже, тем сумрачнее. Яркий день остается где-то далеко наверху.

Плоское дно расселины поросло нетронутой бледно-зеленой травой. Полуразрушенный деревянный домик лепится к угрюмой каменной стене, изрезанной снизу уступами давних разработок. Морщинистые пласты серо-желтого песчаника тянутся вверх. Высоко над головой - узкая полоска ярко-синего неба. Где-то там, словно оттеняя царящую здесь тишину, негромко гудит самолет...

Странная, мрачная картина. Всех нас охватывает какое-то неясное чувство тревоги.

В полуразрушенном домике - пыль, запустение. Никаких следов человека. Шаг за шагом обшариваем всю расселину; Кузнецов тихонько свистит и указывает на участок обрыва, ничем, на первый взгляд, не отличающийся. Но если всмотреться получше, то видно, что слоистые глыбы песчаника уложены здесь не природой...

Устраиваем недолгий военный совет. Ясно, что ломиками и кирко-мотыгами тут не обойдешься. Остается взрывчатка. Но как же взрывать, не зная, что ожидает нас там, за этой безмолвной стеной?

Панченко внимательно разглядывает ее своим единственным глазом. Он у нас лучший подрывник. Подумав, он берется рвануть "аккуратненько", то есть так, чтобы камни летели только наружу.

Ему можно поверить. Кое-кто из нас помнит горькие дни сорок первого года, когда мы только и делали, что взрывали. Однажды нам пришлось взорвать большое железнодорожное депо в приднепровском городе. Не хватало взрывчатки, да и времени; рвали, как говорят, "видя глазом противника". Панченко взялся свалить трубу котельной так, чтобы она упала на подъездные пути, завалила их и разбила путевое хозяйство.

Высоченная труба подскочила у него, как подброшенный вверх карандаш, и с оглушающим грохотом, описав в воздухе чудовищную дугу, рухнула точно на предназначенное место.

Теперь он собственноручно долбит шпуры, закладывает тол.

Все мы уходим за выступ стены. Панченко снаряжает взрыватели, разматывает по земле шнур, поджигает его огоньком цигарки.

Тянутся томительные секунды. Наконец глухой удар сотрясает воздух. Сыплется каменный дождь. Выбегаем.

В серо-желтой морщинистой стене темнеет зубчатая дыра. Пахнет отработанной взрывчаткой. Сделано "аккуратненько", ничего не скажешь. Все обрушилось наружу, внутри ни одного осколка. Поспешно разбираем завал, образовавшийся у темной дыры. Бойцы приносят фонари. Кажется, "Т" расшифровывается...

...Это был глубокий туннель, точнее говоря - штольня, горизонтальная горная выработка, заброшенная давным-давно.

Когда-то добытый песчаник подвозили к выходу при помощи вагонеток. Теперь мы бежим, спотыкаясь в темноте о шпалы; впереди, в глубине штольни, на ржавых рельсах стоит вагон. Обычный темно-красный товарный вагон узкоколейного типа.

Некогда даже удивиться, как же он попал сюда. Кузнецов поспешно отодвигает дверь, и мы взбираемся внутрь.

Прямо против двери - плоский некрашеный ящик, уходящий под самую крышу Справа у стены тускло блеснуло золото массивной лепной рамы.

Возбужденно колотится сердце. Подношу поближе фонарь. Ничего не видно: на холсте лежит непроницаемо толстый слой серой пыли.

Присев на корточки, наугад - в первом попавшемся месте - протираю поверхность холста рукавом гимнастерки.

И тут, будто в медленно оттаивающем окошке, появляется лицо.

Оно возникает, рождается из серой тьмы - некрасивое, мудрое, с широким утиным носом и добрыми, веселыми, так много умевшими видеть глазами. Знакомое, близкое, радостно улыбающееся, озаренное своим, особенным, неповторимым светом лицо.

- Рембрандт! - кричу я что есть силы и, сорвав с головы пилотку, протираю весь холст.