Рембрандт Гарменс Ван Рейн

Это был знаменитый "Автопортрет с Саскией" - одно из наиболее жизнерадостных, добрых творений Рембрандта.

Молодой, нарядно одетый, в золотисто-красном с меховой опушкой камзоле, в черной бархатной шляпе с белым страусовым пером, он сидит за столом, держа на коленях жену и высоко подмяв огромный кубок с игристым, пенящимся вином.

Непринужденно обернувшись, он как бы приглашает всех - если угодно, весь мир - принять участие в счастливом празднике молодости.

Ему двадцать девять лет. Год тому назад он женился на любимой девушке - Саскии ван Эйленбург. Вот она сидит у него на коленях - милая, чуть смущенная необузданно бурным весельем мужа. Взгляд ее умных глаз, поворот головы, застенчивая полуулыбка - все словно просит о снисхождении: не судите нас слишком строго, ведь Рембрандт так талантлив и мы с ним так счастливы...

И верно, разве это не великое счастье: молодость, талант, сознание собственной силы, успехи в любимом деле?

Двери двухэтажного дома Рембрандта на Иоденбрестраат в Амстердаме всегда открыты для многочисленных друзей. В богато убранных комнатах первого этажа полно всяких диковинок. Чучела "райских птиц" из Вест-Индии, редчайшие, переливающиеся радужным блеском перламутровые раковины южных морей, маслянисто-черные африканские божки из эбенового дерева, китайские шелка волшебной красоты, индийская золототканая парча - все необычайное, чем могут удивить заморские страны Европу, собрано здесь.

А весь второй этаж отведен под мастерскую. Тут, в увешанном картинами и этюдами просторном, светлом зале, работает Рембрандт и вместе с ним его ученики - свидетели признанного всеми успеха своего учителя.

...Он родился летом 1606 года в голландском городе Лейдене, на берегу одного из рукавов Рейна. Отсюда та часть его имени, которую принято считать фамилией: ван Рейн.

Отец же его, мельник Гарменс, как и всякий простолюдин, вовсе не имел фамилии; назывался он попросту Гарменс Герритсзоон, то есть Гарменс сын Геррита.

Рембрандт был младшим в небогатой семье, и Гарменс Герритсзоон возлагал на него все надежды. Четверо старших работали на мельнице, помогая отцу. Рембрандта же в возрасте тринадцати лет отдали на филологический факультет Лейденского университета, чтобы он, как писал в прошении отец, "наукой служил на пользу городу и Республике".

Но не филологом, не книжником суждено было ему стать. Через год он приносит в мастерскую лейденского живописца Якоба ван Сваненбурга свои первые юношеские рисунки и остается на всю жизнь среди неудержимо влекущих запахов орехового ильняного масла, крепкого венецианского терпентина, свежерастертых красок.

Якоб ван Сваненбург, деливший свое время между хлопотными обязанностями бургомистра и живописью, был посредственным художником - имя его, вероятно, затерялось бы навсегда, если бы не новый ученик, не по годам высокий, с вдумчивым взглядом небольших серых глаз и приветливой редкозубой улыбкой.

Сваненбург научил Рембрандта тому, чему мог и должен был научить: мастерить подрамники на клиньях; натягивать и грунтовать холст; тонко растирать и по правилам смешивать краски; вязать кисти; обжигать уголь для рисования. Это был фундамент.

Кто знает, быть может, именно годам учения у Сваненбурга мы обязаны тем, что краски Рембрандта так свежи и сегодня, через три сотни лет.

Но вскоре с фундаментом покончено. Семнадцатилетний Рембрандт уезжает из Лейдена в Амстердам.

Питер Ластман, амстердамский учитель Рембрандта, "живописец исторических сцен", отличался неодолимым влечением к итальянской живописи. Наперекор своим природным склонностям северянина, вопреки всему, что окружало его, он населял свои фантастические, позаимствованные у итальянцев пейзажи вымышленными людьми, одетыми в невиданные здесь одеяния. Рембрандт пробыл в мастерской у Ластмана четыре года. Некоторое пристрастие к необычной костюмировке - вот, пожалуй, все, что осталось у него на долгие годы от второго учителя.

В 1625 году он возвращается в родной Лейден. Он уже постиг все тайны и тонкости ремесла. Его рука послушна зоркому глазу. Он полон неистраченных сил, но в тихом Лейдене нет им настоящего применения.

В 1631 году Рембрандт вновь уезжает в Амстердам - на этот раз навсегда.

"Северная Венеция" - город, целиком построенный на сваях на отвоеванной у моря земле, - Амстердам был в те годы едва ли не самым оживленным и богатым городом мира.

Окончилась более чем полувековая борьба Нидерландов против испанской тирании, и теперь маленькая трудолюбивая Голландия, закаленная в сражениях с угнетателями и в постоянных битвах с природой, расцветает день ото дня.

Знаменитое голландское полотно, непревзойденное по белизне и мягкости, голландские сукна, шерсть и сыры, луковицы тюльпанов и жирная голландская сельдь - все это обильным потоком течет через Амстердам, крупнейший торговый порт Европы. А в городе оседает золото.

Быстро богатеющие фабриканты, купцы, владельцы корабельных верфей и торговых амбаров строят для себя новые, добротные, толстостенные дома. Их нужно украсить, и мастерские амстердамских художников завалены заказами.

Здесь пишут небольшие картины, рисующие сценки светской жизни, - легкомысленно веселые, красочные, изящные.

Заказчики хотят насладиться своим богатством, сытостью, бьющим через край изобилием, и художники стремятся превзойти друг друга в достоверности изображения. Ломкий блеск атласа, золотая шероховатость парчи, цветистость ковров, пушистая мягкость меха, приглушенный глянец серебра и меди - во всем этом голландские живописцы достигают высочайшего мастерства.

Наряду с бытовыми сценками они любят писать натюрморты: битую дичь, рыбу, цветы.

Один из современников Рембрандта, Иозеф де Брай, написал известный "Натюрморт с одой селедке": сочная, истекающая янтарным жиром сельдь на зеркально-блестящем блюде, а на стене над нею - развернутый свиток со стихотворной похвалой этой голубовато-серебристой рыбине, о которой говорили, что она приносит голландцам не меньшие доходы, чем приносили испанцам серебряные копи в Америке.

Те, кому перепадает наибольшая доля этих доходов, желают видеть и себя увековеченными для потомства: голландские живописцы пишут портреты купцов и их жен, мореплавателей и корабельных мастеров, офицеров, ученых...

Житель Гаарлема, славный мастер Франс Гальс, создает мощную галерею таких портретов; в них с необыкновенной живостью запечатлена Голландия XVII века - мясистая, кряжистая, практичная, крепко стоящая на ногах.

Особенную славу приносят Гальсу его групповые портреты.

В те времена городские гильдии и корпорации стали часто заказывать такие картины, где каждый член сообщества мог увидеть себя изображенным среди других именитых людей той же профессии.

В 1632 году, через год после возвращения в Амстердам, Рембрандт получает заказ на групповой портрет от корпорации амстердамских врачей.

Картина, которую он написал, известна теперь под названием "Урок анатомии доктора Тульпа".

Рембрандт. Урок анатомии доктора Тульпа

Это было первое крупное полотно Рембрандта, сразу же принесшее ему успех.

Семь почтенных хирургов, расположившиеся вокруг препарируемого трупа, и сам доктор Тульп, проводящий урок, были изображены могучей, уверенной кистью.

Рембрандт. Урок анатомии доктора Тульпа. Центральная часть картины - группа врачей

Вопреки сложившемуся обычаю - изображать ко?

виде эффектно позирующей группы или же в минуту веселой пирушки, Рембрандт выбрал для своей картины момент напряженного внимания, миг глубокой сосредоточенности. Он изобразил людей, поглощенных важным, необходимым делом.

В этом сразу же сказался интерес Рембрандта к внутреннему, духовному миру человека.

После "Урока анатомии" у него нет недостатка в заказах. Он пишет портреты многих видных граждан Амстердама. Подобно хирургам своей первой большой картины, он напряженно вглядывается, изучает.

Он оттачивает свое мастерство, но не для того, чтобы растрачивать его на поверхностно блестящие сценки, на эффектное изображение шелков и атласов, жирных рыб и сочных фруктов.

Жизнь, кроющаяся под этим сверкающим великолепием, сложна и сурова. В ней сплетаются, сталкиваются в непрестанной борьбе правда и ложь, мужество и лицемерие, добро и зло.

Острый глаз Рембрандта проникает все дальше, в глубь жизни, все более ясно отличает главное от второстепенного, истинное от показного.

Многие его современники с одинаковым рвением и совершенством выписывают на своих картинах все, начиная с человеческого лица и кончая пряжками на туфлях; они любуются каждой мелочью, будь то капля росы на цветке или валяющаяся под ногами скорлупа. Рембрандту нужно другое.

Ъ^ь людей и вещей, порою обманчивая, а их глубокая, истинная сущность - вот что более всего занимает художника. Ему необходимо найти свою манеру изображения, позволяющую избавиться от второстепенного и сосредоточить внимание на главном.

Так рождается то, что принято называть рембрандтовским освещением, рембрандтовской светотенью.

Эффекты освещения и ранее использовались некоторыми художниками, для того чтобы усилить воздействие своих картин. Так, например, стал делать в конце XVI века итальянец Караваджо, сын каменщика, бродяга и бунтарь, бравший свои сюжеты из сцен повседневной жизни.

Учитель Рембрандта Питер Ластман кое в чем подражал Караваджо. Его картины отличались необычным, странным освещением, резкими противопоставлениями света и тени.

Но то, что у Ластмана было попросту заимствованным приемом, рассчитанным на эффект, стало у Рембрандта средством для выражения обуревавших его мыслей и чувств.

Вглядитесь в рембрандтовские полотна. Вы не найдете в них видимого источника света. Нет нигде ни окон, ни ламп, ни светильников. Кажется, будто краски картины сияют сами по себе. Они лучатся теплым, золотистым светом, послушным воле художника. Этот мерцающий, живой свет борется с окружающей темнотой, вырывая из нее лишь то, что хочет показать нам Рембрандт. Нет ничего лишнего, ничего отвлекающего внимание; свет здесь подобен настойчиво ищущей, беспокойной мысли, он придает картинам Рембрандта особый, волнующий драматизм. Под этим светом все оживает, и уже не полотно, покрытое красками, а сама жизнь, с ее постоянной борьбой света и тьмы, с ее добром и злом, с ее печалями и радостями, предстает перед нами, озаренная гением художника.

Одиннадцать счастливых лет прожил Рембрандт в Амстердаме, прежде чем случилось то, что неизбежно должно было случиться.

Бюргерское общество, с одной стороны великое своим национальным самосознанием, с другой же - мещански ограниченное, становящееся все более нетерпимо чванным, нуждалось в живописи нарядной, праздничной, выражающей довольство достигнутым - и не больше. Жиреющим хозяевам вовсе незачем было приподнимать пышную завесу, обнажать правдивую изнанку жизни.

Эти "быстро образумившиеся новаторы" (так называет их один из лучших знатоков жизни Рембрандта бельгийский поэт Эмиль Верхарн) еще "допускают свободу мысли, но не допускают свободы поведения. Освободив идеи, они наложили цепи на поступки".

Не сразу распознают они в Рембрандте своего непримиримого врага. Поначалу его неистовая веселость, его открытый нрав приходятся всем по вкусу: ведь молодость всегда неугомонна.

Этот шумный рыжеволосый гигант, сын лейденского мельника, женится на состоятельной девушке-сироте из знатного фрисландского рода, - ну что же, тем лучше. В конце концов, не один почтенный бюргер вылезал таким образом в люди, входил в круг избранных.

Но - странное дело! - женитьба не остепенила Рембрандта, а Саския ван Эйленбург не стала той благонравно-скучной, чопорной и бережливой женой, какими становились жены голландских бюргеров.

В доме на Иоденбрестраат празднество следует за празднеством, пирушка за пирушкой, и Саския вместе с Рембрандтом и его друзьями высоко поднимает бокал за молодость, за счастье, за всемогущее искусство.

Она позирует Рембрандту - то в виде Данаи из античного мифа, то в виде Вирсавии и Артемиды.

Рембрандт придумывает для нее одеяния одно причудливее другого и пишет портрет за портретом, не уставая любоваться своей многоликой и всегда прекрасной подругой.

Рембрандт. Автопортрет с Саскией на коленях

На первый взгляд во всем этом нет ничего особенного: беззаботные пирушки, любовь к веселью, право же, не редкость в гульливом и шумном Амстердаме. Быть может, и Рембрандт попросту участвует во всеобщем "пире самодовольных"? Быть может, он коллекционирует картины и статуи, драгоценности и восточные шелка, служа тому же богу приобретательства, которому так охотно служат здесь?

Но это лишь на первый взгляд. Все чаще Рембрандт вызывает удивление своим поведением на торжищах-аукционах, то и дело устраиваемых в Амстердаме. Он неизменно взвинчивает цены на продаваемые здесь предметы искусства, уплачивая вдвое и втрое против принятого, и при этом не упускает случая сказать, что делает это лишь для того, чтобы заставить толстосумов уважать и ценить искусство. А затем охотно одалживает приобретенные дорогой ценой шедевры друзьям-живописцам, которым они могут понадобиться для работы.

Да и сам он не просто любуется своими сокровищами. Известная картина "Человек в золотом шлеме", хранящаяся теперь в Амстердамском музее, есть не что иное, как портрет старшего брата художника, - полный особого смысла портрет, где изумительно переданное праздничное мерцание золота составляет тревожащий мысль контраст с суровым, изборожденным морщинами крестьянским лицом брата.

Он наряжает Саскию в радужные шелка, украшает ее жемчугами и перьями заморских птиц - лишь для того, чтобы уйти от пуританской бесцветности и однообразия, от сжимающих шею накрахмаленных брыжей, от уныло торчащих черных бюргерских шляп.

Ему не терпится пустить в ход могучую силу своей палитры, чтобы открыть людям, как многообразен мир. Сын туманного, бедного красками севера, он стремится постичь все: и ясную простоту античных греческих статуй, и пряную, нездешнюю красочность индийских и персидских миниатюр.

"Чем чаще ему приходилось писать черные будничные костюмы, тем более чувствовал он необходимость упиваться красками, когда мог писать картины не на заказ", - так говорит о нем один из историков. И верно, он нередко отказывается от заказов, предпочитая вновь и вновь писать свою Саскию или себя в фантастических нарядах - то в обличье офицера с прикрытой латами грудью, то в каких-то необычных беретах, перехваченных золотыми цепями.

Эта веселая игра кисти, рвущейся прочь от бюргерской чопорности и готовящейся к великим подвигам, начинает казаться странной.

Еще более странным кажутся со стороны его пристрастие к аукционам и безудержная запальчивость в торге.

Однажды он взвинчивает цену на продававшуюся картину Рубенса "Геро и Леандр" до четырехсот двадцати четырех флоринов. Никто из присутствующих богатеев не решается уплатить подобную цену. Да и у самого Рембрандта нет таких денег. Однако он все же покупает картину, заняв тут же, к изумлению всех, недостающую сумму у мужа владелицы - некоего Траянуса фон Магистрис.

Двумя годами позднее он пытается купить на аукционе известный портрет Бальдассаре Кастильоне кисти Рафаэля. С ним соревнуется испанец Альфонзо Лопец, комиссионер сказочно богатого шефа французской дипломатии - кардинала Ришелье. Рембрандт вынужден отступить, но тут же, в аукционном зале, под насмешливыми взглядами недоброжелателей, вытащив из кармана свой неизменный альбом, лихорадочно делает пером набросок с портрета, замечая на свободном поле альбомного листка:

"Граф Бальдассаре Кастильоне Рафаэля, продан во Францию за 3500 гульденов"...

Такая сумма теперь непосильна даже для не знающего удержу Рембрандта, влезшего уже в немалые долги.

Родные его, привыкшие с благоговением относиться к деньгам, не на шутку встревожены. Они то и дело упрекают его в расточении наследства жены, в безумном мотовстве, в неслыханных тратах "на наряды и на тщеславные выходки".

Рембрандт, защищая свою независимость, не желая терпеть чьего-либо вмешательства в свою жизнь, затевает по этому поводу судебный процесс и... проигрывает его.

Суд, порожденный властью золота и превыше всего чтящий эту власть, делает первое предупреждение нарушителю норм, незыблемых правил добропорядочной бюргерской жизни.

Так намечается трещина, со временем разросшаяся в пропасть. За Рембрандтом начинают следить, о нем худо говорят. Многие друзья отворачиваются от него.

Но он все еще весел, молод, силен. Рядом с ним любимая жена, преданные ученики. Глаз его день ото дня становится все зорче, а рука все увереннее. В заказах пока еще нет недостатка.

Но вот приходит 1642-й - роковой год в жизни Рембрандта. В январе он получает заказ на групповой портрет от добровольной военной корпорации, состоявшей из богатых амстердамских бюргеров.

Семнадцать офицеров - верхушка корпорации во главе с капитаном Франсом Баннинг Кок - должны быть представлены на картине: каждый из них внес по сто гульденов за право быть изображенным наравне с другими.

Быстро закончив подготовительные наброски и этюды, Рембрандт с жаром принимается за работу.

Картина, написанная к середине года, получила со временем название "Ночной дозор"^*. Она-то и вызвала бурю, окончательно довершившую разрыв Рембрандта с бюргерской верхушкой.

^* (Происхождение этого названия нашло свое объяснение лишь недавно. Дело в том, что картина вскоре после ее окончания была помещена в зале амстердамского стрелкового общества, где и висела более двух столетий. Камин в этом зале топился торфом, и слой копоти быстро покрыл картину. Краски ее со временем все больше тускнели, глубокие тени теряли свою прозрачность, и неискушенным людям могло показаться, что изображенная на ней сцена происходит во мраке ночи. Лишь в 1946 - 1947 годах картину подвергли тщательной реставрации, и она вновь расцвела, открыв людям все богатство рембрандтовской красочности. Как и предполагали, изображенный эпизод происходит вовсе не ночью. Группа вооруженных стрелков выходит на зрителя из глубины крытого подворья. Ослепительно яркое солнце, будто вырвавшееся из-за тучи, противоборствуя с окутавшей все мглистой тенью, еще раз показывает, как силен был Рембрандт в передаче того движения света и воздуха, которое придает его картинам столь ощутимую жизненность.)

Рембрандт. Ночной дозор. Центральная часть картины. На нервом плане - капитан Баннинг Кок

Все в "Ночном дозоре" было необычно, начиная с выбора времени и места и кончая костюмировкой и расположением действующих лиц.

По давно установившемуся обычаю, на таких картинах члены корпорации располагаются вокруг председателя, находящегося в центре. Каждый из них должен быть отчетливо виден.

В самом деле, не за то ведь уплачено сто гульденов, чтобы маячить где-то на заднем плане, в темноте, или же, оставаясь едва заметным, выглядывать из-за чьей-нибудь спины?

Странная, непонятная сцена изображена на картине Рембрандта: из мглистой глубины на зрителя движется группа вооруженных людей, освещенная диковинным светом. Этот струящийся слева трепетный свет вырывает из призрачной мглы то часть фигуры, то поблескивающий шлем; он вспыхивает на острие копья и оставляет в таинственном полумраке лицо. Он озаряет ярким сиянием какую-то девочку, невесть откуда появившуюся среди стрелков, разодетую в шелка и золото...

Что же все это значит? И почему вместо семнадцати человек, внесших деньги художнику, здесь изображено двадцать восемь?

Почтенные корпоранты стоят в недоумении перед оконченной картиной. Что им до так называемой композиции, побудившей Рембрандта увеличить количество изображенных людей, чтобы создать атмосферу военной тревоги, усилить впечатление надвигающейся на зрителя массы? Что им до этой девочки в белом платье, так выразительно оттеняющей напряженную борьбу света и мглы?

Назревает скандал. Многие требуют обратно свои сто гульденов. Очень нужно торчать где-то с краю или сзади, среди никому не известных лиц, между скрещенными копьями, которых, кстати, стрелки-аркебузиры давно уже не носят!

Заносчивый, надменный капитан Баннинг Кок не узнает себя на картине. Не желая более иметь дело с Рембрандтом, он обращается к живописцу ван дер Хельсту с просьбой, чтобы тот восстановил его подлинный облик.

Тридцатилетний ван дер Хельст, понимающий дистанцию между собой и Рембрандтом, отказывается.

Отказываемся поправить что-либо в картине и сам Рембрандт. Он бросает свой первый вызов расчетливым торгашам, полагающим, что за свои деньги они могут купить все - даже совесть художника.

...О "Ночном дозоре" спорили и при жизни художника, и после его смерти. Многое и сейчас не разгадано в этой картине.

Быть может, ее тревожная, напряженная, полная грозных предчувствий атмосфера отразила внутреннюю встревоженность Рембрандта, его неудовлетворенность окружающей жизнью... А может быть, необычность "Ночного дозора" была единственно возможной формой протеста против общепринятой напыщенно- лживой парадности групповых портретов...

Ясно лишь одно: история с "Ночным дозором" - это всего только предлог, выявивший трагический разлад Рембрандта с буржуазным обществом, вообразившим, что оно достигло вершин. В этой картине с большой силой сказалась инстинктивная ненависть художника к бюргерской чинности, к бюргерским обычаям, к показному мещанскому благополучию. С другой стороны, бюргерское общество отвечает ему тем же.

Пусть заказчики на этот раз приняли картину (как-никак, ее писал сам Рембрандт!),- оскорбленное бюргерство ничего не простило и ничего не забыло. Холодок отчуждения, давно уже веявший в воздухе, со временем превращается в ледяную стену. "Общество" не желает далее сносить рембрандтовские странности.

В самом деле, если этот неистовый упрямец изображает мадонну, то почему же она у него выглядит простой нидерландской крестьянкой в белом чепчике и грубых башмаках? Что за пристрастие к современной костюмировке! Библейские персонажи у него одеты голландцами, и - странное дело! - кажется, что художник в своих картинах на библейские темы рассказывает вовсе не древнюю легенду, а с болью душевной повествует о правде и лжи, о подлости, лицемерии, обо всех печалях и радостях окружающей его жизни.

Пришла беда - открывай ворота... В 1642 году, вскоре после скандала с "Ночным дозором", внезапно умирает Саския, оставив на руках у Рембрандта шестимесячного сына Титуса.

В тяжкий час своей жизни Рембрандт лишается единственной опоры. Саския была для него живым олицетворением того мира, в который он входил, полный весенних надежд, с высоко поднятым заздравным кубком. Теперь этот мир оборачивается другой стороной.

Рембрандт тяжело переживает безвременную смерть любимой. Один из немногих оставшихся у него друзей, поэт и видный гражданин Амстердама Ян Сикс, зовет его к себе в деревню, и он уезжает, чтобы хоть немного забыться.

Живя в деревне, он бродит по окрестностям, много рисует.

Никогда до того по-настоящему не увлекавшийся пейзажем, он в короткий срок достигает и в этом жанре высокого умения. Более того, он преображает самую суть искусства пейзажа. Взамен излюбленных в то время полуфантастических ландшафтов с горами, долинами, бурными водопадами и эффектными романтическими руинами, он открывает людям полную безмолвной прелести поэзию родной равнины.

Буквально несколькими штрихами мягкого свинцового карандаша он запечатлевает на листках своего альбома бескрайние поля с ветряными мельницами, тихие деревушки на берегах каналов, дремлющие на пастбищах стада. Эти листки похожи на колдовство - так много выражено в них поразительно простыми, казалось бы, доступными каждому средствами.

Но не безмятежная жизнь природы, а жизнь человеческая, с ее страстями и бурями властно зовет его. И он возвращается в Амстердам. Возвращается страдающий, но не сломленный.

Он по-прежнему добр и мягок с оставшимися учениками. Его советы ясны и бескорыстны. Его дружба не требует подчинения, она требует лишь одного: честности и беззаветной преданности искусству. Когда понадобилось, он сам позирует своему юному ученику Карелю Фабрициусу для фигуры палача в картине "Усекновение главы Иоанна Крестителя", нисколько не заботясь о том, что предстанет перед зрителями в такой неблагодарной роли.

Все узколичное он отодвигает на задний план, когда дело касается живописи.

"Давай больше, чем берешь", - вновь и вновь повторяет он своим ученикам.

А сам он в эти тяжкие годы, получая лишь пинки и удары, отдает людям всю силу своего гения.

И - удивительно! - чем более жестоки и немилосердны эти удары, тем сильнее блещет его мастерство, тем глубже и человечнее его сюжеты.

В его творениях нет уже и в помине прежней неистовой жизнерадостности. Портреты, которые он пишет теперь, потрясают своей сдержанной силой, глубоким внутренним драматизмом. Люди, изображенные на них, погружены в раздумье. Их лица выражают тончайшие оттенки чувств - внимание, надежду, доверие, горе...

С каждым днем он все больше отдаляется от прежнего круга знакомств. Ученые, мудрые книжники амстердамского гетто, бедняки и их дети более всего занимают его теперь. А в картинах на библейские и евангельские темы все яснее проступают черты окружающей жизни.

В 1646 году он создает "Святое семейство" - удивительную сцену, где за строгим, торжественным архитектурным обрамлением неожиданно открывается внутренность небогатого сельского дома, и вы видите простую крестьянскую семью: отец, занятый своим обыденным трудом, и мать в белом чепчике, держащая на коленях младенца, вынутого из плетеной тростниковой колыбели. Вот что свято для Рембрандта!

Рембрандт. Святое семейство

Через два года он пишет картину на тему притчи о милосердном самаритянине. Как всегда, люди из евангельской легенды одеты у него голландцами, один только самаритянин отмечен странным головным убором, напоминающим чалму. Картина страстно зовет к человечности, к братству, к любви, к милосердию.

Рембрандт. Святое семейство

Но бюргеры во все времена далеки от милосердия. Они продолжают преследовать Рембрандта.

Он лишен заказов и близок к нищете. Его поддерживают только немногочисленные, но все еще верные друзья: поэт Ян Сикс, каллиграф Коппеноль, художник Клас Берхем и служанка Хендрикье Стоффельс.

Рембрандт оставил нам несколько портретов этой славной девушки с мягкими, внимательными глазами. Одинокий, он нашел в ней верное, преданное сердце^*.

^* (Завещание Саскии запрещало Рембрандту жениться вторично. Если бы он нарушил этот запрет, ему пришлось бы вернуть семейству Эйленбург все, что оставила в наследство покойная жена, и тогда долги намного превысили бы его состояние.

Один из лучших портретов Хендрикье, написанных Рембрандтом, хранится в парижском музее Лувр.)

Но и здесь лицемерие сует свои липкие лапы в его жизнь. Пастор делает Хендрикье строгие предупреждения. Ей отказывают в церковном причастии. По городу ползут грязные слухи. Жизнь в этом омуте становится все тягостнее.

Наконец наступает полное разорение. Как несостоятельный должник Рембрандт решением суда лишается опеки над сыном. Средства, завещанные Саскией на воспитание Титуса, поступают в распоряжение двух тупых бюргеров, и те не выдают Рембрандту ни флорина: ведь он "не умеет распоряжаться своими деньгами..."

Дом его и все имущество распродают за долги с молотка.

Толстосумы, которых он не раз принуждал к отступлению на аукционах, теперь раскупают за бесценок то, что он с такой любовью собирал всю жизнь. Вот далеко не полный перечень распроданного: две картины Рафаэля, полотна Джорджоне, Тициана и Пальмы Старшего, "Распятие" кисти Лелио Новелларе, творения земляков Рембрандта - Арта ван Лейдена и знаменитого Луки Лейденского, гравюры Мантеньи, Шонгауэра, Дюрера, картины и рисунки фламандца Адриана Броувера, голландца Яна Ливенса, а также Геркулеса Зегерса - друга и единомышленника, которого, кроме Рембрандта, никто из современников не понимал.

Заодно с живописью пущена с молотка и скульптура: античные мраморы, бюст Гомера, шестнадцать бюстов римских императоров, статуя негра, сделанная по заказу Рембрандта с натуры. Распродана и старинная испанская мебель. Разошлись по загребущим рукам зеркала в эбеновых рамах, резные индийские шкатулки пахучего сандалового дерева, хрупкий китайский фарфор, бесчисленное количество оружия из всех стран мира. Дом на Иоден-брестраат опустел.

Гонимый и преследуемый, Рембрандт вместе с Титусом и верной Хендрикье поселяется в захудалой квартирке на улице Розенграхт, у входа в гетто.

Именно здесь, в беспросветной нужде, живопись его, достигшая уже, казалось, высшего совершенства, обретает особую силу. Гладкая прежде поверхность его холстов делается все более шероховатой, беспокойной, бугристой. Будто из кипящего сплава темного золота, бронзы и драгоценных каменьев рождаются теперь его картины.

Он пишет портреты Хендрикье. Теперь он не одевает ее в богатые одежды и не украшает жемчугами, как украшал, бывало, Саскию. Ему довольно ее человечности. Он пишет и хилого, болезненного, погруженного в чтение Титуса, любуясь игрой солнечного света, мягко ласкающего бледное лицо сына.

И, наконец, он снова обращается к темам евангелия, чтобы еще и еще раз заклеймить окружающую его несправедливость.

Вскоре после разорения он пишет "Истязание Христа". Все пережитое запечатлено им в этом измученном, но не сломленном человеке с поднятыми кверху связанными на дыбе руками.

И разве не примечательно, что фигура палача слева одета в богатую голландскую одежду с пышными резными рукавами?

Вот одна из историй, рисующая нравы современных Рембрандту палачей.

Когда заканчивалось строительство новой амстердамской ратуши на площади Дам, решено было украсить главный зал ее большими настенными панно. Заказы, разумеется, были переданы другим, более покладистым, чем Рембрандт, художникам. Но тут случай: внезапно умирает сорокапятилетний Говарт Флинк, и таким образом одна стена достается все же Рембрандту. Он должен изобразить сцену заговора Клавдия Цивилия - исторический эпизод из времен римского владычества в Нидерландах.

"В свое полотно Рембрандт вложил такой драматизм, - рассказывает Корнелис Келк, - что правители города вскоре удалили панно из ратуши: оно было страстное, захватывающее и никак не соответствовало господствующему вкусу".

Несмотря на крайнюю нужду, гордость не позволила Рембрандту требовать деньги за отвергнутую работу. И тогда голландские шейлоки вырезали в пользу кредиторов четвертую часть из огромного полотна!^*

^* (Теперь эта часть составляет известную картину "Клятва верности Клавдию Цивилию", хранящуюся в Стокгольском национальном музее.)

Таковы были удары, настигавшие теперь художника.

Автопортрет 1660 года показывает нам Рембрандта тех лет. Он стоит у мольберта, сжав в руке палитру и пучок кистей. Голова его прикрыта белой полотняной шапкой. Нет уже буйных рыжих кудрей. Седые короткие волосы обрамляют преждевременно состарившееся лицо, на котором жизнь оставила свои жестокие следы. Две глубокие морщины сбегают от крыльев крупного утиного носа вниз, прячась в обвислых, поредевших усах. Скорбно приподняты брови, иссечен складками бугристый лоб. И только глаза - мудрые, проникновенные - безмолвно говорят о таящейся, еще не истраченной силе.

Рембрандт. Автопортрет

Эта сила еще раз с невиданной яркостью проявилась в картине, известной теперь всему миру под названием "Синдики".

В 1661 году старшины амстердамской гильдии суконщиков - едва ли не из милости - заказывают Рембрандту групповой портрет.

Давно уже не получал он таких заказов. Старый и больной, он забывает обо всех горестях, принявшись за эту работу. Почти два года он отдает ей. Здесь он как бы подытоживает весь свой опыт, все свои искания.

...Пятеро старшин в широкополых черных шляпах сидят у стола, застланного тяжелой ковровой скатертью; слуга с непокрытой головой стоит сзади. Как отличается его лицо, выражающее готовность служить - и не больше, - от уверенных, хозяйских лиц старшин! Все характеры обрисованы здесь с предельной ясностью и простотой. "Синдики" не позируют, нет. Как всегда, Рембрандт стремится уловить движение жизни даже в ее внешней, кажущейся неподвижности, - взгляды старшин устремлены в какую-то воображаемую точку, находящуюся позади зрителя: быть может, там только что открылась дверь и кто-то вошел в комнату, где они сидят? Председатель гильдии приподнимается, готовясь встретить вошедшего...

Атмосфера ожидания, скупое движение и вопрошающий взгляд председателя - все это придает картине живую естественность.

Удивительны краски этой картины! Рембрандтовский теплый свет, льющийся слева, озаряет лица и квадратные желтовато-белые воротники, оставляя в прозрачной, светящейся полутени все остальное. Коричнево-черные камзолы на фоне золотистой стены и яркая вспышка красного цвета на скатерти создают торжественный, мощный аккорд.

Ничего лучшего, ничего более совершенного по единству мысли и формы голландская портретная живопись еще не знала.

Полученных за эту картину денег Рембрандту едва достало на расплату с долгами.

Несчастья продолжают преследовать его. В следующем, 1662 году умирает Хендрикье, а в 1668-м - только что женившийся Титус.

Рембрандт ненадолго пережил сына. Вскоре умирает и он - одинокий, забытый всеми. Только скупая запись в книге маленькой амстердамской церквушки Вестеркерке оставляет нам след о дне его смерти: 8 октября 1669 года.

Там же находится и улегшийся в одну строчку перечень оставшегося после него имущества: "Шерстяная и полотняная одежда и рабочие инструменты"...

...При жизни Рембрандта посредственные живописцы Миревельт и ван дер Хельст были в глазах всех представителями голландского искусства. Но затем с каждым годом, с каждым десятилетием творения Рембрандта все настойчивее прокладывали дорогу к сердцам людей.

И все же понадобилось более двухсот лет, для того чтобы человечество смогло по-настоящему узнать и оценить Рембрандта.

В 1898 году в Амстердаме открылась выставка, где были собраны его неизвестные произведения, находившиеся до того в различных местах, главным образом в семьях бывших друзей художника.

Это было истинное торжество справедливости. Тот, кого не хотела признать родная страна, тот, кого осмеивали, унижали, оскорбляли, теперь предстал перед миром во всем своем величии. И Амстердам, отнявший у Рембрандта все, что мог отнять, Амстердам, где он умер в нищете, теперь обогащался, собирая обильную дань с многих тысяч людей, приехавших поклониться бессмертному гению Рембрандта^*.

^* (В 1956 году, в дни празднования трехсотпятидесятилетия со дня рождения художника, в Амстердаме была устроена любопытная церемония.)