Каменная могила

С той минуты, как мы увидели его в темном вагоне, "Автопортрет с Саскией" стал для меня навсегда по-особенному близкой картиной Рембрандта.

Когда мне случается бывать в Эрмитаже, я не перестаю любоваться солнечной теплотой Данаи. А "Возвращение блудного сына"? Можно ли найти что-либо равное по трагизму, потрясающей человечности, простоте?

Группа людей, одетых в старинные одежды и вооруженных аркебузами и копьями, торжественно продефилировала по улицам города и остановилась у крытого подворья древнего здания "Кловенирсдулен". Здесь группа мгновенно перестроилась, и восхищенные зрители увидели ожившую сцену выхода роты стрелков в дозор.

Костюмы до мельчайших подробностей повторяли знаменитую картину, и даже девочка в белом - символ победившей Голландии - была среди них. Так далекие потомки Баннинг Кока искупали вину своих предков.

Но стоит мне прикрыть глаза, и я снова вижу глубокую, темную штольню, красный вагон на ржавых рельсах, огоньки фонарей, напряженные лица бойцов и светлую, радостную, возникающую из тьмы улыбку художника.

Пусть это будет смешно, но я до сих пор не могу отделаться от мысли, что и он видел нас тогда, что он - живой - обернулся к нам из глубины столетий и что свой кубок он поднял так высоко за свершившуюся победу света над тьмой.

Бережно отставив в сторону этот и в темноте сияющий холст, мы увидели другую картину Рембрандта - "Похищение Ганимеда".

Рембрандт. Похищение Ганимеда

Пухлый светловолосый малыш с задравшейся одежкой, плачущий от испуга, отталкивающий цепкого орла, рвущийся обратно на землю, - как все это по-рембрандтовски!

Даже здесь, сквозь простодушный и странный на первый взгляд пересказ античного мифа о прекрасном юноше, унесенном орлом Зевса на Олимп, проступает неудержимая тяга к простому, обычному, земному...

За "Ганимедом" открывается "Спящая Beнера" Джорджоне - картина, широко известная по бесчисленным репродукциям. Как плавны, как величаво спокойны ее линии! Какое безмятежное чувство тишины, покоя, душевной чистоты!

Джорджоне. Спящая Венера

Прекрасная обнаженная женщина спит на лугу, поросшем цветами, и все вокруг оберегает ее сон. Не шелохнется листва на деревьях, замерло в небе золотистое облако. Мягкие очертания убегающих вдаль холмов как бы повторяют линии тела спящей.

Пожалуй, не найдешь другой картины, в которой так ясно, с такой волнующей простотой была бы выражена мысль о прекрасном Человеке и о его колыбели - Земле.

Венецианец Джорджоне да Кастельфранко, создавший эту картину, умер в возрасте тридцати двух лет от чумы, свирепствовавшей в 1510 году в Италии^*. О его жизни известно немногое: он был красив, искусно играл на лютне, более всего на свете любил живопись.

^* (Легенда рассказывает, будто он заболел, поцеловав любимую, умиравшую от чумы.)

Вазари в своих "Жизнеописаниях наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих" рассказывает о нем: "Он посвятил себя рисунку и находил в нем великое удовлетворение, да и природа настолько ему в том благоприятствовала, что, влюбленный в прекрасные ее создания, он никогда не желал работать над чем-либо, что не было им срисовано с натуры".

Джорджоне положил начало блестящему расцвету венецианской живописи. Великий Тициан был его сотоварищем и учился у него.

Кто знает, сколько радости принес бы еще людям Джорджоне да Кастельфранко, если бы жизнь его не оборвалась так рано! Но и одной этой картины достаточно, чтобы навсегда прославить его имя, - столько в ней сыновней любви к природе и к ее прекраснейшему созданию - человеку.

За "Спящей Венерой" возникает из тьмы другая картина: коленопреклоненная Инеса с поднятым кверху взглядом прекрасных черных глаз. Нежно розовеют кончики пальцев на молитвенно сложенных руках. Пушистые длинные волосы прикрывают нагое смуглое тело. Удивительное, пронизывающее до глубины сердца выражение юной беззащитности, и в то же время сколько спокойного достоинства!

Рибера. Святая Инеса и ангел, укрывающий ее покрывалом

Подношу поближе фонарь, разглядываю подпись - размашисто крупные коричневые буквы на темно-золотистом фоне: "Хосе де Рибера, испанец"...

Вот она, ощутимая часть драгоценной цепи, соединяющей века, поколения, страны! Каждый народ чеканил для нее свои звенья.

Что оставила бы нам Испания XVII века, если бы не было Сервантеса, Риберы, Веласкеса, Мурильо? Память о кровавых войнах, об иезуитах, о жестокой тирании Габсбургов?

Насколько беднее были бы все мы, если б не жили когда-то на свете Рафаэль, Микеланджело, Дюрер, Гольбейн, Суриков, Репин, Крамской, Левитан!

Мы привыкли к этим именам, как привыкают к воздуху, к солнцу. Мы так и говорим: рембрандтовский свет, левитановская осень, репинская широта... Это они помогли нам увидеть так много - весь мир, многокрасочный и бесконечно разный.

Вместе с ними мы шли волжским раздольем, слушая печальные песни бурлаков, и заглядывали в обезумевшие от горя глаза Ивана Грозного; мы бродили по задумчивым осенним рощам Подмосковья и переносились в далекую Италию, чтобы пройти по ее опаленным солнцем холмам и равнинам и узнать ее людей.

Мы знакомились с юношами и стариками, с учеными и солдатами, с крестьянами и ремесленниками... Их жизнь незаметно для нас становилась частицей нашей жизни, нашего знания, нашего опыта.

Никогда еще с такой силой и ясностью не представлялась мне общечеловеческая ценность искусства, как в тот час, когда мы с фонарями в руках склонялись над картинами в мрачном, глухом подземелье.

- И на такую красоту рука поднялась! - шепчет Захаров. Он сидит на корточках рядом со мной, посвечивая фонарем.

Отставив в сторону "Инесу", мы рассматриваем "Возвращение Дианы с охоты". Даже при этом скупом колеблющемся свете картина сверкает, как радуга после дождя, вобравшая в себя по капельке все краски мира.

Рубенс. Возвращение Дианы с охоты

Алый плащ Дианы и золото ее волос, схваченных жемчужной перевязью, мускулистые, дубленные солнцем тела сатиров, окровавленные перья дичи, добытой богиней-охотницей, седоватая шерсть зайца, влажный нос принюхивающейся собаки, блеск ее глаз - все это написано такой щедрой кистью, что просто дух захватывает.

Нет, это не Рембрандт с его глубиной, с его болью душевной, и не горящий жарким затаенным огнем Рибера. Это Петер Пауль Рубенс. Счастливец Рубенс...

Вот о таких, должно быть, и пословица сложена: "Родился в рубашке".

В самом деле, кого еще так ласкала и оберегала судьба?

Безоблачная юность, годы учения в Антверпене, затем поездка в Италию: Венеция, Мантуя, Генуя, Рим...

Двадцати четырех лет от роду он уже придворный художник мантуанского герцога Винченцо Гонзага. В родных Нидерландах бушует война, а он в это время постигает тонкости палитры Тициана, оттачивает свой ум в неторопливых диспутах с гуманистами Мантуи.

Его возвращение в Антверпен совпадает с началом двенадцатилетнего перемирия между Испанией и Северными провинциями. Через год он придворный художник правителей Нидерландов - испанских наместников Изабеллы и Альберта.

Он женится на красавице Изабелле Брант, дочери одного из почтеннейших граждан Антверпена. Заново отстроив по собственным рисункам купленный им дом на тихой улочке Ваарш^*, он превращает его в великолепное итальянское палаццо и ведет в нем жизнь блестящую и деятельную.

^* (Этот дом был приобретен недавно городскими властями Антверпена у его нынешних владельцев и тщательно восстановлен по сохранившимся собственноручным рисункам Рубенса. Внутренний сад с причудливыми скульптурами и пышными цветниками, жилые комнаты, утварь, книги, просторная светлая мастерская - все здесь так и дышит рубенсовским жизнелюбием, все выглядит так, будто Рубенс вот-вот вернется, и снова зазвучат оживленные голоса его семьи и многочисленных друзей, в кругу которых он так охотно проводил свой досуг.

Памятник Рубенсу - величественная статуя - стоит в Антверпене перед собором, где находятся две алтарные картины, написанные Рубенсом по возвращении на родину из Италии и принесшие ему первую славу.)

Его друзья - образованнейшие люди своего времени: историки, филологи, книгоиздатели, меценаты.

Он поддерживает обширную переписку с известными покровителями наук и искусств в Нидерландах и Франции.

Он успевает интересоваться трудами итальянского математика и врача Кардано, письмами французского поэта Гез де Бальзака, книгами голландского юриста Гуго Гроциуса.

Более того: он проявляет незаурядные дипломатические способности. Как посол Изабеллы и Альберта он многократно ездит в Мадрид, Лондон, Париж.

Не кто иной, как Петер Пауль Рубенс, готовит мирный договор 1630 года между Испанией и союзницей Голландии Англией. И наряду со всем этим картины, картины, картины...

Рубенс не из тех, к кому признание приходит слишком поздно. Он сам творец и свидетель своей славы, разнесшейся вместе с его полотнами по многим странам мира.

Его называют "королем живописцев и живописцем королей". Не только Изабелла и Альберт, но и французская королева Мария Медичи прибегает к его услугам: он пишет пышную историю ее царствования, запечатленную в двадцати одной картине.

Алтарные триптихи для нарядных католических церквей, мифологические и евангельские сцены, семейные портреты, зрелища легендарных сражений, пейзажи, картины борьбы людей с дикими хищниками, бурно-веселые сельские праздники - легко ли перечислить все, что вышло из-под этой сказочно плодовитой кисти?!

Около трех тысяч картин и этюдов, не считая бесчисленных гравюр, рисунков, набросков, - вот цифра, перед которой останавливаешься в изумлении.

Счастливая, полнокровная, деятельная жизнь Рубенса, как в зеркале, отражена в каждой его картине. Все, к чему прикасалась его кисть, расцветало, наливалось буйными соками.

Его краснощекие мадонны лишены каких бы то ни было признаков церковной святости. Его апостолы - это попросту завидно здоровые старики фламандцы, а героини античных мифов все кряду похожи на упитанных антверпенских красавиц, любящих вкусно поесть и вволю повеселиться. Его Христос - это атлет с отлично развитой мускулатурой; золотые переливы волос Магдалины, право же, интересуют Рубенса гораздо больше, чем все ее душевные порывы.

Нет, это не Рембрандт, торжественный и печальный, с его глубиной и проникновенностью, с его беспощадной, суровой правдой.

Но ведь и рубенсовская песня здоровья и радости нужна людям!

Вот уже четвертое столетие она звучит с неслабеющей полнозвучностью и чистотой. Поколения художников учились и будут учиться у Рубенса любить жизнь во всем бесконечном богатстве ее красок. Поколения людей восхищались и будут восхищаться творениями Рубенса, угадывая в его картинах лицо вольнолюбивой Фландрии, страны веселых и храбрых гёзов, страны Уленшпигеля и Ламме Гудзака.

- Т-товарищ лейтенант!.. - просовывается в вагон Кузнецов. От возбуждения он заикается сильнее обычного. Пилотка его съехала набок, а марлевая повязка припорошена пылью. - П-поглядите, что там, за вагоном!..

В темной глубине штольни покачиваются в руках у бойцов фонари, поблескивает золото рам. Там, у каменных стен, навалом лежат картины. Это современники Рембрандта, "малые голландцы", прозванные так за небольшие размеры своих произведений. Вот они, незатейливые, живые сценки: старый торговец птицей держит в узловатых руках белоперого петуха, а холеная голландская девушка приценивается; ее собачонка нюхает воздух, насыщенный аппетитнейшими запахами; рядом лежит битый заяц, ощипанная жирная индюшка свешивается из корзины...

Дамы в шелках, играющие на клавесинах; безмятежно улыбающиеся скрипачи-кавалеры; тучные стада на равнинах-пастбищах; катание на коньках по замерзшим каналам; цветы и фрукты, перламутровые раковины, ковры, серебристые рыбы - вся опрятная, цветистая, сытая бюргерская Голландия, увековеченная ее художниками, лежит в этой каменной могиле, в пыли и мраке.

Габриель Метсю. Торговец птицей

Большинство картин "малых голландцев" написано на дереве. Тщательно - дощечку к дощечке - подбирали они чистые от сучков кусочки липы, груши, дуба, южного кипариса. Просушивали их годами, склеивали, шлифовали до шелковистой гладкости, пропитывали маслом и снова сушили... Ведь это не шутка - останется капелька влаги, и "поведет", покоробит доску, и по живым краскам картины побегут сеткой мелкие трещины, как морщины по лицу старика. А живопись не должна стареть.

Да никто, пожалуй, не стал бы писать картин, если бы знал, что они обречены на скорую гибель. Свою мечту о бессмертии человек вкладывает в дела свои.

Поднимаю одну за другой драгоценные маленькие картинки, - с изнанки доски на ощупь чуть сыроваты...

Войдите в светлый зал любого музея, - быть может, вы обратите внимание на небольшой самозаписывающий аппарат в стеклянном футляре, незаметно стоящий где-нибудь в углу.

Это психрограф - прибор, регистрирующий влажность воздуха.

Подумайте о тех, кто веками заботился о жизни картин. О тех, кто оберегал их от холода и зноя, от влаги и суши, от случайного прикосновения.

И тогда вы, вероятно, поймете, о чем думали мы, стоя в затхлой каменной штольне.

Можно ли было удивляться новому злодейству палачей Майданека, Освенцима, Бабьего Яра? Слишком длинная цепь преступлений пролегла от первых костров из книг до душегубок и траншей, наполненных человеческими костями.

И все же мы были потрясены. Вот он, фашизм, идущий против человека - во всем и до конца.

Около двухсот картин мы насчитали лежащими вдоль каменных стен штольни.

Здесь были и обстоятельный Герард Доу, и цветистый Каспар Нетчер, и Аверкамп, и Ян Брейгель "Бархатный", и любимейший ученик Рембрандта Фердинанд Боль. Здесь мы увидели и "Еврейское кладбище" проникновенного поэта-живописца Якоба ван Рейсдаля - картину, которой восхищался Гёте...

Но что же находится в ящике, если такие бесценные сокровища брошены в пыль навалом?

В первые минуты, ошеломленные увиденным, мы позабыли о нем.

Он стоит, прислоненный к стенке вагона, плоский, некрашеный, аккуратно обшитый толстой, десятимиллиметровой фанерой. Какие-то странные висячие замки на скобах, прижимающих крышку.

- С секретом замочки, - покачивает головой Захаров, приподняв фонарь.

Что же все-таки в этом ящике? Пробуем отслонить от стенки - довольно легкий...

Промеряю шагами длинное ребро - около трех метров... И вдруг ослепляющая вспышкой догадка: неужели?

- Послушайте,- говорю я как можно сдержаннее, боясь еще верить себе, - придется, кажется, этот ящичек в батальон забрать. Нам здесь с замками, пожалуй, не управиться...

Вылезаем из вагона, гуртом подталкиваем его по рельсам к выходу из штольни. Ржаво повизгивают колеса. Потом достаем из вагона ящик.

- Осторожно!.. - слышится то и дело, но это излишне: если бы в ящике было тончайшее, как оболочка мыльного пузыря, стекло, то и оно, вероятно, осталось бы без единой трещинки.

Ящик выносят стоймя наружу и с величайшими предосторожностями, "аккуратненько", опускают ребром на землю, придерживая руками. Узкая полоска неба вверху уже розовеет, в глубине расселины лежат сумеречные тени. И все же люди щурятся: после мрака туннеля кажется, что здесь очень светло.

Кузнецов даже забывает почиститься. Он занят каким-то странным делом: ходит, согнувшись колесом и глядя себе под ноги. Потом подзывает меня и показывает едва заметные углубления - следы шпал под бледно-зеленой травой. Хитро придумано, ничего не скажешь. Видимо, линия откатки выходила из штольни на поверхность, ее сняли и посеяли травку. Заботливые могильщики!..

Передохнув, подносим ящик к полуторке. Панченко с шестью бойцами остается здесь. Он выгружает продукты - хлеб, масло, консервы. Потом молча достает из-под сиденья плащ-палатку и полдюжины запасных дисков с патронами для автоматов.

Затем все мы поднимаем на машину ящик. Ни в коем случае нельзя его класть плашмя. Нет канатов, чтобы расчалить. Бойцы становятся по трое с обеих сторон; придется всю дорогу придерживать его руками.

Медленно, на первой скорости, выезжаем наверх по крутой дороге. Оглянувшись, еще вижу Панченко. Он стоит у темнеющей в камне дыры, поддерживая руками висящий на шее автомат.

А через минуту уже ничего не видно, кроме полей, подернутых предвечерней голубизной, и деревьев с вершинами, теплящимися под прощальными лучами заката.

Исчезла, будто потонула, старая каменоломня, мрачная каменная могила. Страшно подумать о том, что ожидало похороненные здесь картины... Долгие месяцы глухой темноты. Пыль. Забвение. Понемногу сырость забирается в мельчайшие поры холста. Капельки влаги размачивают грунт, и он разбухает, вспучивая и взрывая красочный слой. Осыпаются, умирают Рембрандт и Саския, Инеса. Меркнут просветленные краски Джорджоне, и шашель точит насквозь трехсотлетние доски "малых голландцев". Тайна "операции "М" сохранена...

Вздрагиваю, очнувшись: это Захаров тормозит, чтобы пропустить вперед полуторку. Он кружит вокруг нее, как "ястребок", прикрывающий медленно плывущую в небе многомоторную машину.

Бойцы стоят в кузове, бережно придерживая высокий, светлеющий в сумерках плоский ящик.

Что же в нем?

Я все еще боюсь поверить своей догадке.