Тициан

Среди бесценных сокровищ, гибнувших от сухой жары на башенном чердаке замка Веезенштейн, были и две картины Тициана Вечеллио - последнего гиганта Возрождения, родившегося семью годами раньше Рафаэля, а умершего тогда, когда на свете давно уже не было ни Леонардо, ни Микеланджело.

Удивительная жизнь его охватила три поколения. Венецианец, он в юности мог еще слышать, как городские кастальды созывали на площадь или в соборы всех "детей республики святого Марка"^* для принятия важнейших решений. А к концу жизни он стал свидетелем того, как всесильные дожи и прокураторы душили в свинцовых тюрьмах последние остатки свободы.

^* (А. В. Луначарский.)

Время проносилось над ним, как шумящий ветер над вершиной могучего дуба.

Он видел многое и знал вкус славы: властелин Европы Карл V поспешил поднять с пола кисть, когда Тициан обронил ее, работая над портретом императора.

Знатнейшие люди Италии - и не только Италии - годами добивались возможности позировать ему.

Павел III Фарнезе, всемогущий глава католической церкви, взявший силу над королями, многократно звал его в Рим, а когда Тициан наконец согласился приехать, его поселили в Бельведере, в непосредственной близости от папы.

Он знал вкус славы и цену деньгам. Современники склонны были даже упрекать его в этом: никто еще не назначал таких цен за свои картины.

Он жил в роскошном палаццо, расположенном в лучшей части Венеции, близ набережной Фондаменто Нуово, откуда открывался сказочный вид на лагуну и далекие снежные Альпы.

Он был жизнерадостен, любил пышность, вино и веселье: в саду за его домом редко стихала музыка; по вечерам там собирался цвет умнейших людей и красивейшие патрицианки Венеции.

Но более всего он пенил свободу.

В 1523 году император Карл в специальном указе наименовал его "Апеллесом^* своего времени", присвоил ему графский титул, звание государственного советника и высший сан "Рыцаря золотой шпоры со знаком Меча и Цепи".

^* (Апеллес (IV век до н. э.) - знаменитый древнегреческий живописец.)

Однако же, когда вслед за этим он предложил Тициану стать придворным художником, тот отказался.

А несколько лет спустя он так же отказался от лестного предложения папы Павла переехать в Рим.

Более всего на свете он любил свободу и родную Венецию.

Эти два понятия покуда еще сливались в одно. Еще не пробил для Венеции "час бедствий и позора"; дух давней вольности еще витал над площадью Святого Марка, над Пьяцеттой, над мраморными дворцами, над бесчисленными каналами чудесного города.

Еще живо было поколение деятельных, не ослепленных богатством купцов, талантливых, не обленившихся аристократов, поколение лукавых и мудрых сенаторов, умевших не только проживать нажитое, но и заботиться о приумножении славы республики.

Венецианские патриции умели управлять. Они в совершенстве владели политикой "кнута и пряника". Они знали дремлющую силу народа и не пытались притеснять его там, где это было покуда излишне. Жестоко карая малейшее неповиновение, они в то же время не отказывали людям в зрелищах и увеселениях - наоборот, именно в этом был призрак свободы.

Тысячи непокорных задыхались под свинцовыми крышами, в тюремных камерах "пьомби", но зато десятки тысяч веселились на улицах в дни карнавалов и знаменитых венецианских маскарадов, когда по каналам плыли украшенные шелками и бархатом гондолы, а весь город превращался в сплошной праздничный зал.

То была пора наивысшего блеска Венеции - время между годами Камбрейской лиги и битвой при Лепанто, время полного расцвета перед упадком и гибелью. Рекой текли в Венецию золото, драгоценности из заморских колоний. Здесь было вдоволь всего; добытое огнем и мечом богатство венецианских патрициев выплескивалось через край, оно оборачивалось неслыханной жаждой роскоши, невиданной тягой к наслаждениям, к веселью, к праздничной щедрости красок.

Слоновая кость, жемчуг, золото, жаркая рыжая медь осенних садов, розовый и зеленовато-коричневый мрамор дворцов, бирюзовые воды лагуны - вот цвета тогдашней Венеции.

Дюрер. Портрет молодого человека

Тициан впитал их с такой же любовью, с какой Веласкес впитал суровые краски своей родины, чтобы сторицей вернуть их людям.

Взгляните на ранний портрет дочери Тициана - Лавинии. Какой могучей кистью написан тяжелый бронзовый шелк ее платья, ее атласистая теплая кожа, драгоценные украшения в рыжевато-золотых волосах, прозрачная кисея шарфа, брошенного на обнаженные плечи...

Тициан. Девушка с фруктами (дочь художника - Лавиния)

Высоко подняв чеканное серебряное блюдо, полное винограда, диковинных южных фруктов, украшенное розами, она идёт куда-то, - быть может, в сад, где звучат спинет и лютня, где, как всегда, собрались гости отца.

В открытую дверь видна темная медь августовской листвы; солнце ушло за дальние зеленовато-синие горы; бледнеющее небо залито последними отсветами вечерней зари. Лавиния оборачивается, будто кто-то окликнул ее. Она оглянулась, не останавливаясь, вся в движении: ее ведь ждут там, на празднике жизни...

Да, жизнь для Тициана - прежде всего праздник. Великолепный праздник движения, торжество сияющих красок.

Кто знал бы неповторимую гармонию янтарных, темно-бронзовых, пылающих алых и прохладных бирюзовых тонов - блеск неба Венеции, жар ее листвы, золото волос и теплоту кожи прекрасных венецианок?

Кто знал бы всех этих грузных, бородатых и лукавых патрициев, и теперь еще живущих полной жизнью на тициановских портретах? Все это увековечено живописцем, "украсившим своими картинами Венецию, мало того, всю Италию и другие страны"^*. Все это рождено чудесным сплавом тициановских красок - мощных, радостных и до конца верных природе.

^* (Вазари.)

...Но и этой торжествующей песне приходит конец. В замке Веезенштейн был другой, более поздний портрет Лавинии - отяжелевшей, с гладко зачесанными поредевшими волосами, с крепко сжатым ртом и тенью печали в глазах.

Тициан. Портрет дочери Лавинии

Была здесь еще одна картина кисти Тициана - портрет мужчины с пальмовой ветвью в руке.

Вероятно, это художник Антонио Пальма, племянник сотоварища Тициана - живописца Пальмы-старшего...

Приглядевшись, можно разобрать латинскую подпись: "Titianus pictor"... И дату: "1561".

Портрет написан в неожиданно темных, суровых созвучиях, будто набежавшее облако на миг затмило свет солнца, предвещая грозу...

Она надвигается неумолимо. Слабеющая, изнежившаяся в своем богатстве Венеция расточает накопленное; ее обленившиеся правители уже не в силах предотвратить беду. Гибель близка, но Тициану не суждено пережить "час бедствий"...

Вспышка чумы, унесшей в 1576 году пятьдесят тысяч человек - более четверти населения города, уносит и его, еще крепкого, полного сил в свои 89 лет.

И тогда происходит неслыханное: вопреки строжайшему запрету хоронить умерших от чумы в церквах, опечаленная Венеция хоронит своего любимейшего художника в давно избранной им капелле Фрари, где он и теперь покоится вблизи двух лучших своих картин - "Ассунты" и "Мадонны семейства Пезаро"...

Поздним вечером мы покидаем Веезенштейн Старшина Черныш со своими людьми остается здесь. Картины стоят в темных залах под надежной охраной.

Тяжелые ворота, скрипнув, затворяются за нами. Тихо вокруг, так тихо, будто шум войны никогда и не достигал этих стен. И старые вязы шелестят листвой, как, должно быть, шелестели и сто лет назад.

Но вот уже скрылась темнеющая в вечернем небе черепичная крыша башни. Окончилась глухая, петляющая, бегущая между деревьями дорога.

Мы выезжаем на широкую автостраду,- выезжаем, будто возвращаясь из далекого-прошлого. Навстречу, подмигивая фарами, то и дело проносятся "ЗИСы", полуторки, "Студебеккеры". Лязгают гусеницами бронетранспортеры. Едет конный обоз, слышны обрывки протяжной, медленной песни.

Возле регулировщика в Нидерзейдлице останавливаемся: освобождена Прага! Мы узнаем об этом у запыленного и пропотевшего мотоциклиста. Он возится в темноте со своим чихающим, кашляющим трофейным "БМВ", сдвинув на лоб очки. Потом обгоняет нас, треща и стреляя искрами из выхлопной трубы.

Перед самым Дрезденом вдруг вспоминаю: а где же "Динарий кесаря"?

В потоке событий, имен, впечатлений я вовсе забыл об этом прекраснейшем из прекрасных творений Тициана, об этой жемчужине Дрезденской галереи, - после "Сикстинской мадонны", пожалуй, и не припомнишь лучшего...

Тридцатилетний Тициан написал ее для одного из друзей и самых щедрых своих меценатов - для феррарского герцога Альфонсо д'Эсте, и тот, безмерно дорожа этой картиной и желая постоянно любоваться ею, распорядился вделать ее в дверцу шкафа?

Ян ван Эйк. Триптих. Центральная часть. Мария с младенцем

в своем кабинете. Затем, через много лет после смерти последнего правителя Феррары Альфонсо II, его наследники перевезли "Динарий" вместе с другими фамильными ценностями в Модену.

Отсюда в 1745 году вкупе со всей коллекцией д'Эсте картина перекочевала в Дрезден. Где же она теперь?

Да, не все еще кончено...

Задумываюсь, вспоминая: нет ведь еще ни Корреджо, ни современников и учеников Тициана - Пальмы-старшего, Веронезе... Нет пока и Ван-Дейка, а ведь Дрезденская галерея славилась замечательным собранием его картин... Нет Гольбейна, Дюрера, Кранаха.

Где же они? Под каким значком "немой карты" скрыты эти сокровища, какая ждет их судьба?

С этими мыслями возвращаюсь в батальон. Тихо в сумрачном вестибюле. Часовые с примкнутыми штыками стоят у "Сикстинской мадонны", оберегая ее покой. Спят солдаты. Только в штабе светло: нас давно ждут здесь. Усаживаемся писать рапорт. Третий день поисков окончен.