Хлеб насущный

После двухдневного затишья на дорогах снова шумно. Регулировщицы, взмахивая флажками, пропускают одну за другой длинные колонны нетерпеливо фыркающих машин. С востока тянутся груженые обозы. Похоже на привычную картину подготовки к большому наступлению.

Только теперь в кузовах полуторок и "ЗИСов" вместо тяжелых ящиков с боеприпасами подпрыгивают прикрытые брезентом поджаристые кирпичики хлеба, тарахтит картофель, торчат освежеванные мясные туши. Ездовые нахлестывают лошадей, сидя на туго поскрипывающих мешках: сахар, мука, крупа...

Надо кормить людей - в Дрездене, Бауцене, Мейссене, Фрейберге. В десятках других городов, городишек - повсюду, где полно голодных.

Надо кормить людей на пунктах репатриации, где говорят на всех языках мира и всё об одном: "Свобода, конец, домой"... Исхудавшие, изжелта-бледные, с прозрачной кожей, с расшатанными цингой зубами...

Надо кормить и тех, кто, выйдя из лесов, бредет теперь по дорогам - в пропыленном "фельдграу", без оружия, потупив глаза.

Иногда они идут ротой, батальоном или даже полком - все, что осталось, а впереди офицер с фанерной дощечкой в руках; на дощечке надпись, аккуратная, остренькими готическими буквами: "Infanterie Regiment №..."^* - "Где здесь ближайший лагерь?.."

^* (Пехотный полк №...)

Что ж, и этих ведь надо кормить.

Надо пока что восстановить в Дрездене хоть один мост. Пустить электростанцию. Дать воду. Разминировать все до конца. Подвезти медикаменты. Вывезти и уничтожить немецкие боеприпасы : все вокруг так и нашпиговано всякой взрывчатой пакостью. Надо покончить с теми, кто до сих пор все еще сидит в лесах: не далее как вчера убили майора Фролова из штаба дивизии - прямое попадание фаустпатрона в машину на узкой лесной дороге.

Да мало ли что еще надо!

И среди всех этих насущных и насущнейших необходимостей - картины...

Усталый, с покрасневшими от бессонных ночей глазами майор в оперативном отделе штаба сердито бурчит:

- Делать вам больше нечего... В такие горячие дни... Растащили батальон по всей Саксонии...

И тут же подробно, с пристрастием расспрашивает о результатах, записывает: штаб фронта ежедневно требует детальную сводку.

12 мая маршал Конев объезжает обнаруженные тайники. В Кенигштейне, закончив осмотр, он останавливается у крепостной стены, прячет в футляр очки, вглядывается, прищурясь, в даль, туда, где в сизом мареве у самого горизонта раскинулся Дрезден.

Отсюда город кажется на первый взгляд целым. Но, если всмотреться получше, становятся видными черные зубцы среди зелени. Море черных развалин...

Но вот рядом с городом вспухает белый дымок. Он вытягивается длинной, круглящейся, огибающей город лентой, и дальний, слабый гудок паровоза долетает сюда.

Сколько пройдет еще недель или месяцев, пока оживут и другие гудки, и люди, идя по утрам на работу, не должны будут пробираться сквозь обгорелые кирпичные джунгли? Расчистить развалины, проложить рельсы, построить дома, восстановить заводы... А главное, восстановить Человека. Искалеченного, униженного ложью, ненавистью, войной...

- В чем нуждаетесь для успешного выполнения задачи? - прерывает молчание маршал.

- Нужны люди для усиления охраны. Необходимо продолжать разведку, не теряя ни часа. Нужно как можно скорее извлечь обнаруженные картины, перевезти их куда-нибудь, хотя бы временно. Но сами мы этого сделать не можем: кто знает, как отразилось на них пребывание в гитлеровских могилах?

- Это понятно, - перебивает маршал. - Специалисты из Москвы уже вызваны. Ваша задача - успешно закончить разведку. Много осталось еще необнаруженных тайников?

Тот же вопрос задает на следующий день искусствовед Наталья Ивановна Соколова. Она только что прилетела из Москвы, опередив остальных.

В гимнастерке с полевыми погонами и солдатских кирзовых сапогах, усталая после полета и автомобильной поездки, она стоит в сумрачном вестибюле перед "Сикстинской мадонной" и взволнованно слушает все, что я рассказываю ей, пока Захаров заправляет машину.

В сияющий ярким солнцем прямоугольник настежь открытой двери видно, как он завинчивает крышку бака и прикрепляет запасные канистры. Олег Кузнецов, сидя на подножке, ест, доставая куски тушенки кривым ножом из раскрытой консервной банки; вот так и приходится - на лету.

Вчера мы и вовсе не возвращались в батальон: пришлось ночевать там, где остановила нас ночь. Дни наши теперь до отказа наполнены запахами бензина, разогревшейся автомобильной резины. Дороги, дороги, дороги - с подбитыми танками на обочинах, с бессильно поникшими немецкими пушками, с позеленевшими стреляными гильзами в поросших травою кюветах.

Все больше беженцев тянется навстречу. Они идут, толкая нагруженные тележки, навьюченные велосипеды, а иные попросту взвалив узлы и чемоданы на плечи.

Высокий жилистый старик в черном сюртуке и цилиндре бредет впереди по дороге. Удивленный Захаров невольно тормозит, и старик привычно-испуганным жестом выбрасывает вверх правую руку: "Хайль Гитлер!" И растерянно оправдывается: "Извините, так уж нас приучили"... Под нелепо торчащим чемберленовским цилиндром темнеет его обветренное, морщинистое, как сосновая кора, лицо с выгоревшими пшеничными усами.

- Садись, б-буржуазия, подвезем! - смеется Олег.

И старик влезает в машину, распространяя едкий нафталиновый запах. Положив на колени тяжелые крестьянские руки в белых нитяных перчатках, он рассказывает, что идет в соседнее село на похороны - умер камерад, старый приятель, надо проводить.

- В последний путь... - вздыхает он, помолчав. А чуть погодя осторожно спрашивает: - Говорят, теперь помещичьи земли делить будут, это правда?..

В ближайшем селе у серенькой кирхи стоят десятка два стариков в таких же сюртуках, цилиндрах и белых перчатках. И старухи в черных платьях и траурных кружевных накидках на головах. Наш старик вылезает, степенно благодарит. И прощается, уже не выбрасывая кверху ладонь.

Захаров пользуется остановкой, чтобы долить воды в шипящий радиатор. И снова стелется под колеса накаленная солнцем дорога, убегают назад зазеленевшие, тоскующие по человеку поля, мелькают на диво одинаковые села. Кажется, будто когда-то, очень давно, существовало одно огромное чистенькое село; однажды его нарезали, как нарезают торт, и расставили по всей Саксонии. И в каждый ломтик - чтоб никому не обидно было - воткнули остренький шпиль кирхи...

Значки на "немой карте" уводят нас все дальше от Дрездена. В деревянном сарае пустого помещичьего фольварка близ села Барниц мы обнаруживаем картины дюссельдорфской школы. Огромные, аккуратно выписанные и, по совести говоря, скучные пейзажи - плод чрезмерной добросовестности и не слишком большого таланта; они не влезали, должно быть, ни в одну из заготовленных могил, и вот их сунули туда, где достаточно было лишь спички или ненароком оброненной искры, чтобы все пошло прахом.

Еще дальше, в полуразрушенном замке невдалеке от городка Дебельн, свалено около пятидесяти полотен немецких и французских художников начала XIX века. Среди них - портрет Наполеона работы Жерара. Еще один придворный художник, но какая разительная дистанция!

Большой, двухметровый холст сверкает лаком, можно пересчитать все до единого волоски на горностаевой мантии Наполеона. Блестящие ботфорты, тугие лосины, даже ногти на пальцах, сжимающих золотой императорский скипетр, - все здесь изображено с одинаковым тщанием и зализанной гладкостью; все как будто бы живо и в то же время безнадежно мертво.

Нет, короли не могут, не в силах создавать великих людей Десятки и сотни таких портретов не стоят одного мазка Веласкесовой кисти.

Право же, надо видеть это бездушное рукоделие, чтобы еще лучше понять могущество истинной живописи.

Но где же она? Где "Динарий кесаря", где Ван-Дейк, Корреджо, Веронезе, Гольбейн? Все это пока еще не найдено.

На карте же остается один, последний значок.