"Р. L." [1960 Волынский Л.Н.

В сорока пяти километрах к юго-западу от Дрездена в зеленой горной котловине дремлет под солнцем древний Фрейберг.

По этим чистеньким тихим улочкам тому назад двести с лишним лет шагал сын архангельского помора, русский студент Михайло Ломоносов.

Здесь, у "берг-физикуса" Генкеля, он изучал металлургию, горное дело и отсюда писал на родину: "Естественную историю нельзя изучить в кабинете господина Генкеля, из его шкапов и ящиков, нужно самому в разных рудниках побывать и сравнить местоположение, свойства гор и почвы и взаимное отношение заложенных в них минералов..."

И он спускался в "весьма глубокие рудники... почти прямо вниз до сорока лестниц, каждая по четыре сажени", толковал со старыми рудокопами и зорко присматривался ко всему...

С тех давних пор многое здесь сохранилось в неприкосновенности, будто столетия прошумели стороной. Тесно прижавшись друг к другу, стоят узкие - в два окна по фасаду - дома с затейливыми фронтонами, с коваными чугунными фонарями. В сумраке старого собора ежедневно, как прежде, торжественно и печально поет знаменитый фрейбергский орган. Скрипят, поворачиваясь по ветру, флюгера-петухи на готических шпилях кирх.

На узких улицах можно еще встретить старых штейгеров и бергмейстеров в черных бархатных куртках, в шароварах, заправленных в шерстяные чулки, в черных шапочках с зеленым пером, - это старинная одежда саксонских рудокопов.

Можно услышать здесь и горняцкое "Глюкауф!" - "Счастливо подняться!" - исконное приветствие и пожелание шахтеров.

Сохранился, возможно, и домик, где жил Ломоносов, откуда он ушел в чем был, пешком, не снеся нужды, задыхаясь от мелочной опеки и тупого педантизма Генкеля.

"Во Фрейберге мне не токмо нечего было есть, но и нечему было учиться..."

Надо бы поискать этот домик, да некогда. Линия на карте уклоняется от Фрейберга прямо на юг и, пробежав еще сорок километров, упирается в точку, обозначенную двумя загадочными буквами: "Р. L.".

...Точка лежит чуть в стороне от городка Мариенберг. Медленно проезжаем по горбатым, стеснившимся улицам. Здесь, как и во Фрейберге, все дышит стариной, и так же, как там, можно изредка встретить горняка в шляпе с зеленым пером и с неизменной куцей трубчонкой в зубах.

Старая вывеска на кованом, изогнутом в виде птичьей шеи кронштейне, скрипя, покачивается над заколоченной дверью: "Gasthaus "Gliickauf"^*... Еще одна вывеска: рудокоп в черной бархатной куртке, сидящий верхом на пузатой пивной бочке, поднял кружку в руке, и такая же надпись: "Глюкауф"...

Шахтерский край, рудные горы... Нет здесь ни рыцарских замков, ни крепостей, ни помещичьих фольварков, - кругом только рудники, шахты, каменоломни, новые и давно заброшенные. А на юге синеют поросшие лесом Татры, - до чешской границы совсем недалеко.

Поколесив по городу, выезжаем на неширокое, сумрачно-пустое, затененное разросшимися деревьями шоссе. Отмеряю по карте: точка лежит примерно в пятнадцати километрах к юго-востоку. Захаров следит за спидометром. Едем медленно. Однообразно мелькают стволы деревьев. Ни впереди, ни по сторонам не видно ничего, за что можно было бы зацепиться.

На седьмом километре пути разветвляются. Мощенное щебнем, обсаженное деревьями шоссе склоняется влево, к северу. Вправо же убегает, заметно поднимаясь в гору, извилистая дорога, сжатая каменистыми, поросшими редким лесом холмами.

Пробуем сориентироваться по компасу. Точка лежит где-то на биссектрисе угла, в вершине которого мы стоим.

Кузнецов озабоченно смотрит на часы. По московскому времени уже восьмой. Правда, здесь темнеет позднее, поясная разница составляет два часа. Но все же дело клонится к вечеру, краснеющее солнце низко висит над Татрами. Невыключенный мотор глухо ворчит, напоминая: время не ждет.

Вечер застает нас неподалеку от небольшого поселка Покау - десятка три домишек сгрудились у подножия холма, чуть в стороне от дороги. Обычный горняцкий поселок - из тех, что возникали вблизи каждого вновь заложенного рудника.

Жизнь текла здесь, должно быть, однообразно: день - под землей, вечер - на крохотном огородишке или за кружкой пива в прокуренной "биргалле", на вывеске которой, разумеется, написано: "Глюкауф"...

Нет, не зря это слово в таком почете здесь, - не каждому, видно, выпадало счастливо подняться. Но деваться так или иначе было некуда: работали с детских лет до старости. А если рудник истощался, нанимались на другой, и тогда уже приходилось, встав пораньше, нажимать на педали велосипеда: свой домик не бросишь...

Обо всем этом рассказывает нам старый здешний штейгер, посасывая куцую трубочку-носогрейку.

Застигнутые темнотой, мы решили заночевать в Покау: возвращаться в батальон не имело смысла, да и нельзя, невозможно было уехать отсюда, не добившись разгадки треклятого "Р. L.".

Неразговорчивый Захаров не раз уже бормотал: "Задача...", поглядывая на показатель уровня бензина. Исколесив окрестные дороги, мы так и не смогли ни за что зацепиться: вокруг были только мертвые рудники и обезлюдевшие поселки среди угрюмых, поросших лесом холмов.

Штейгер жил в крайнем домике, стоявшем чуть в стороне от других; он вышел из двери на шум, когда Захаров разворачивал машину, чтобы загнать ее под стоявшее у домика дерево.

Сдвинув брови, он молча, пыхтя дымком, разглядывал нас, пока мотор не затих. Потом, вынув трубочку, хмуро бросил:

И, открыв дверь, потыкал трубкой внутрь дома.

И вот теперь мы сидим в чистенькой, аккуратненькой комнате. Негромко пострескивает карбидный фонарь: электростанция, питавшая весь этот район, взорвана. В углу четко тикают часы в темном резном футляре. На стенах, как и в каждом немецком доме, салфетки и салфеточки вышитыми изречениями. Пустая фаянсовая хлебница, стоящая на столе, также снабжена весьма существенным текстом, нанизанным по кругу ободка черными готическими буквами:

Жена штейгера, молчаливая, худая, с гладко зачесанными седыми волосами, приносит из кухни кофейник, расставляет чашки. Олег Кузнецов, вопросительно взглянув на меня, выходит и возвращается с хлебом, маслом, консервами, сахаром. Хозяйка молча достает из буфета тарелки. Она не может удержаться от улыбки, увидев, как Олег, раскрыв свой кривой нож, нарезает хлеб толстенными солдатскими ломтями.

- О-о-о!.. - поднимает она брови и укоризненно покачивает головой.

После настойчивых приглашений они садятся за стол вместе с нами, и хозяйка бережно разделяет кузнецовский ломоть вдоль на четыре тонкие пластинки и прозрачно намазывает их маслом. Кузнецов сокрушенно бормочет: "Приучил же их Адольф!.."

Поев, штейгер закуривает свою трубочку, щурясь на огонек карбидного фонаря. На стене между двумя салфетками висит фотография в черной траурной рамке: парень в свитере, в сдвинутой на затылок фуражке-тельмановке, с улыбающимися светлыми глазами.

- Сын, - глухо роняет штейгер, перехватив мой взгляд. (Хозяйка, хмурясь, тщательно разглаживает пальцами складки на скатерти.) - Нет, он погиб не на фронте... А впрочем, если хотите, повсюду был свой фронт...

Дымя трубкой и щурясь на огонек, он рассказывает: сын работал на металлургическом заводе - тут недалеко, в Хемнице. В сорок втором туда привезли пленных. Из России... Кто знает, с чего началось, - сын был не из болтливых, да и виделись не слишком часто. А кончилось... кончилось тем, что в сорок третьем его расстреляли. Вместе с четырьмя русскими...

Помолчав, старик тщательно выколачивает трубку и вновь набивает ее табаком.

- О, вы еще многого не знаете, - вздыхает он. - Verfluchte Bluthunde...^*

Хмуро усмехаясь, он рассказывает, как метались в последние дни эсэсовские зондеркоманды, как жгли все и взрывали.

Загибая узловатые ревматические пальцы, он перечисляет названия взорванных и затопленных рудников: "Грубе Марго", "Грубе Бригитта", "Грубе Мария"... Эти взбесившиеся собаки готовы были, кажется, взорвать всю Германию. Собрали повсюду весь доннерит-желатин...

Мы мгновенно настораживаемся. В памяти вдруг всплывает Кенигштейн, длинные трубки-патроны в каменных стенах каземата и коробка, серая цинковая коробка с красной наклейкой "Achtung! Sprengstoff!" и с черной, наискось сделанной надписью. Что же там было написано?

Напряженно тру лоб, пытаясь припомнить. Что-то смутное толкает: разгадка здесь, она близка, еще одно, последнее усилие...

И вот они наконец всплывают - три слова, написанные черной краской на крышке цинкового ящика:

"Steinbruch Pokau-Lengefeld" - "Каменоломня Покау-Ленгефельд"...

Известняковая шахта Покау-Ленгефельд. Здесь, на глубине 52 метра, было погребено гитлеровцами 350 произведений живописи из Дрезденской галереи, в том числе картины Боттичелли, Дюрера, Кранаха, Гольбейна, Тициана, Корреджо, Рубенса, Ван-Дейка и других великих художников. Стрелкой отмечен вход в затопленную штольню, где были найдены эти картины

- Скажите, папаша, как называется ваш поселок? - почти кричу я, крепко взяв старика за локоть.

- А Ленгефельд? - продолжаю трясти его руку. - Покау- Ленгефельд, что это значит?

- Покау-Ленгефельд? - Он еще более удивленно пожимает плечами. - Оо-о... это старая известняковая шахта, ein altes Kalksteinbruch... Тут недалеко... - и указывает трубкой через плечо.

Поспешно достаю из планшетки карту, расстилаю ее на столе, кладу рядом компас, ориентирую карту по странам света. Магнитная стрелка нацеливается прямо на Фрейберг. Старик надевает очки, склоняется над столом.

И, поведя мундштуком трубки от поселка на юг, останавливается у точки, отмеченной двумя латинскими буквами: "Р. L.".

Короткая майская ночь кажется бесконечной. Поднимаемся затемно. Небо на востоке медленно теплеет; все яснее и резче проступает у горизонта волнистая линия гор.

Штейгер едет с нами, чтобы показать дорогу. Миновав спящий поселок, сворачиваем на юг, в сторону от шоссе, углубляемся в неширокую, поросшую лесом лощину.

Внутренность затопленной штольни

Один из 28 шпуров, пробуренных гитлеровцами для закладки доннеритовых патронов

Здесь сыро и сумеречно. Захаров включает фары. В их желтом неярком свете мелькают, низко нависая над машиной, темные ветви елей.

Потом сразу светлеет: выезжаем на продолговатую, окруженную деревьями поляну. Штейгер приподнимает руку: "Стоп!"

Вылезаем из машины и останавливаемся у края глубокого, выгибающегося дугой провала. Заглядываем вниз. Серый туман клубится на дне, виснет клочьями, цепляясь за грязно-белые камни. В отвесной, изрезанной морщинами и рубцами стене, в самом низу провала, чернеют какие-то дыры - беспорядочно разбросанные темные норы, будто выгрызенные в известняке семейством допотопных чудовищ, - одна, слева, побольше и шесть малых, правее...

- Вот это и есть Ленгефельд, - говорит штейгер.

Он набивает и раскуривает трубку, пока мы привязываем веревку к ели, растущей на самом краю провала. Держась за нее, поочередно спускаемся, только Захаров остается наверху, у машины. Свесившись, он следит за нами; снизу видна его голова, темнеющая на фоне утреннего неба.

Начинаем с большой дыры. Вблизи она выглядит огромной, метров до десяти по вертикали. Слабый свет фонарей скользит по морщинистым влажным стенам, теряется в вышине. Оттуда, сверху, время от времени шлепаются холодные крупные капли. Чем дальше, тем больше воды; скоро она уже хлюпает под ногами. Кажется, будто штольня не имеет конца.

Но вот уже становится видным снижающийся, сморщенный грязно-белый свод. Свет фонаря упирается в стену. Слышно, как срываются и падают звонкие капли, одна за другой, будто кто-то невидимый отсчитывает секунды. Возвращаемся ни с чем.

То же повторяется во второй и третьей штольне. И лишь в четвертой, крайней справа, Олег Кузнецов, ушедший вперед, зовет нас, размахивая в темноте фонарем.

Бежим, разбрызгивая сапогами воду, и, ошеломленные, останавливаемся. Наталья Ивановна Соколова в ужасе прикрывает ладонью глаза: впереди, вдоль мокрых каменных стен, стоят и лежат картины...

Придя в себя, обнаруживаем поблизости кучу доннеритовых патронов в раскрытой цинковой коробке.

Повсюду следы поспешного бегства. Валяется молоток, два зазубренных шлямбура, бухта шнура среди свежих известняковых осколков... Впрочем, здесь уже излишня взрывчатка: довольно и воды. Стекая по незаметному уклону, она собирается в конце штольни, как раз в том месте, где свалены картины.

Страшно и подумать о том, что они могут остаться здесь хотя бы еще один день.