Глюкауф!

К семи часам вечера отделение старшего сержанта Егорычева заканчивает устройство подъемника: гладко отесанные, накрепко связанные бревна двумя наклонными нитями сбегают на дно провала. Вверху, у кромки обрыва, вбивают в грунт короткие сваи, устанавливают ручную лебедку. Вяжут из досок тележку - квадратный щит с невысокими бортами.

Начало восстановительных работ в Цвингере

Глухо ворчит мотор автоэлектростанции, взвизгивает дисковая электропила, тюкают топоры, стучат молотки... Саперы работают молча, с привычной сноровкой, нажитой на бесчисленных мостах, мостиках, переправах. Один только Аракелов, смуглый солдат с густыми, сросшимися на переносице бровями, никак не уймется.

- Это верно, что скорпионы... - то и дело бормочет он.

С маху загнав лезвие короткого саперного топорика в лесину, он достает кисет, свертывает самокрутку и, закурив, принимается рассказывать грузинскую притчу о лягушке, сидевшей на берегу Куры, и о скорпионе, упросившем лягушку перевезти его на другой берег, и о том, как посредине реки скорпион показал свою ядовитую скорпионью натуру - ужалил лягушку, и оба стали тонуть.

Никто как будто и не слушает его, все заняты своим делом. Но Аракелов досказывает до конца. И, притоптав сапогом окурок, наставительно заключает:

- Вот так и тут, понимаешь? Везли немцы этих адольфов на своей спине, везли...

Покачав головой и крякнув, он выдергивает из бревна топорик и принимается снова тесать.

Комбат, приехавший в своей потрепанной, видавшей виды "эмке", придирчиво осматривает все детали сооружения, хотя можно бы и не сомневаться: такой уж обычай у нас в батальоне - делать на совесть.

Сдвинув на затылок фуражку, он следит взглядом за тем, как прикрепленная к тросу тележка медленно сползает вниз под равномерное поскрипывание лебедки.

Там, на дне провала, тележку, в свою очередь, осматривает Чураков. Не удовлетворившись, как видно, осмотром, он влезает в нее, ложится и машет поднятой в руке пилоткой. В первые секунды не можем понять, в чем дело.

- Испробовать, видно, хочет, - усмехается комбат.

Вал лебедки снова начинает поскрипывать. Комбат разминает в ладонях комок свежей, пахучей стружки, пока тележка медленно ползет вверх. Чураков лежит в ней, держась за борта; вот уже видно его улыбающееся лицо.

- Как в тбилисском фуникулере, - шутит Аракелов.

- Ну что, Фома-неверующий? - с оттенком обиды цедит комбат, когда Чураков высаживается наконец из "фуникулера" на землю.

Чураков смущенно тормошит его.

- Что поделаешь... семь раз проверь, - виновато говорит он. - Дело такое...

- Чувствуем... - отвечает комбат и нюхает размятую в ладонях стружку, скрывая улыбку.

А через полчаса первая картина начинает свое путешествие вверх - к свету, из могильной тьмы. Бойцы осторожно укладывают ее на тележку, застланную плащ-палаткой. Степан Сергеевич Чураков машет снизу пилоткой, вал лебедки приходит в движение, и старый штейгер, так и не ушедший отсюда, сняв шляпу, шепчет:

- Глюкауф!..

Так заканчиваются семь дней, о которых хотелось рассказать.

Через три с лишним месяца, перед отъездом на родину, мы с Захаровым и Кузнецовым побывали еще раз на том месте, где все началось.

Стоял жаркий август. Как и в тот памятный майский день, на юго-западе погромыхивало; однако теперь этот грозный рокот говорил совсем о другом: надвигалась первая за все лето гроза.

На фоне наползающей темно-свинцовой тучи обгорелые стены Цвингера, освещенные солнцем, выглядели по-прежнему сумрачно. Но щебень здесь уже не хрустел под ногами, - между развалинами были расчищены дорожки.

Сквозь выщербленные, исклеванные осколками ворота центрального входа мы увидели работающих людей. Одни перетаскивали на носилках груды битого камня, ссыпая его в кучи, другие разыскивали и складывали в стороне уцелевшие куски пермозеровских скульптур. Паренек лет пятнадцати, светловолосый, в запыленной холщовой курточке и очках, осторожно орудуя молотком и стамеской, очищал от налипшей гари улыбающуюся, отсеченную от туловища голову статуи.

Пока мы бродили по двору, вспоминая и мысленно прощаясь со всем, небо сплошь заволокло тучами. Сразу стемнело. Сильный порыв ветра поднял с развалин облако красноватой пыли; упали первые крупные капли, и тотчас же с шумом полило во всю силу.

Побросав лопаты, кирки, носилки, все побежали к зияющим пустыми окнами галереям, где можно было укрыться. Побежали вместе со всеми и мы.

Паренек в очках оказался рядом с нами под нависшим куском измятой медной кровли. Пока шумел ливень, он успел сообщить, что сегодня здесь субботник, и что люди работают бесплатно, по желанию, и что все, конечно, хотели бы видеть Цвингер целым, но до этого пока еще далеко. Сам же он намерен сделаться скульптором...

Степенно поправляя очки на веснушчатом носу, он тараторил, покуда ветер сносил сердито ворчащую тучу на север. Через десять минут все кончилось, брызнуло солнце, и в посветлевшем небе прямо над нами встала радуга.

Кому не приходилось глядеть в такие минуты вверх с безотчетным, щемящим чувством надежды! Поглядели и мы вместе со всеми.

Потом люди снова принялись за работу. Пора было и нам уходить.

Выйдя на площадь, мы в последний раз оглянулись: все были заняты своим делом, только паренек, держа молоток и стамеску в левой руке, все еще стоял, приложив правую козырьком ко лбу, и смотрел на семицветный, сотканный из миллиардов сияющих капелек мост, поднявшийся над влажной еще листвой, над озаренным лучами солнца черным морем развалин.