ТОМСКИЙ

Молчаливая равнина. Вековые курганы сторожат древние городища. Высокое новгородское небо с тяжелыми, будто каменными, валунами облаков. На горизонте - леса, леса.

Широко, извилисто течет Ловать, которая когда-то звалась Болота - богатырская река. По ней шли из варяг в греки. Было это в VI-VII веках... Ловать несла свои голубые воды в Ильмень-озеро, воспетое былинным Садко.

Здесь, на берегу Ловати, в селе Рамушево, Старорусского уезда, Новгородской губернии, 19 декабря 1900 года в семье сельского кузнеца Василия Алексеевича родился сын Николай.

По зеленому косогору бродили белые березы, провожая маленького Колю в кузницу отца. Около кузницы росла крапива да валялось остывшее железо. Бывало, над крутым берегом Ловати пролетят журавли и речной упругий ветер донесет их призывный крик. Где-то высоко под огромными облаками бьется жаворонок. Отец был мастером своеобычным, незаурядным. Он много рисовал. По своим эскизам ковал.

Малыш Колька, прижавшись где-нибудь в уголке, поближе к горну, затаив дыхание, следил, как из мертвого металла рождались живые линии ограды.

Гудит огонь. Сыплются искры под ударами молота. Летит окалина. Бегут, бегут вишневые, алые, оранжевые огни по куску металла. Вечная профессия ваятеля-кузнеца. На всю жизнь полюбил эту работу Николай. А когда подрос, начал помогать отцу. Металл стал послушным и в его руках.

Но думал ли юноша, что не вершковые железные поделки, а саженные бронзовые громады будут покорны его сильной руке? Едва ли. Хотя, кто знает, о чем мечтают мальчишки...

Годы детства,
    Розовы, как ветер,
 Как вы пролетели,
    Я и не заметил.

Томский прочитал и, лукаво прищурясь, взглянул на меня. Я знал, что президент Академии художеств пишет стихи. Но это четверостишие, произнесенное в тиши мастерской, поразило меня своей душевной наполненностью и безыскусственностью. Что-то было в них настоящее, идущее от сердца.

Вот они, покосы,
   праздник косаря,
 Где мелькают косы,
   лишь взойдет заря, 
Где всех трав зеленых
   бесконечный дол 
Ароматный, звонный
   расстелил подол..

На нас глядела огромная статуя Гермеса. Рядом стоял макет центра Москвы, сделанный из прозрачного пластика. Десятки эскизов скульптур, мраморных, бронзовых бюстов. Мастерская скульптора.

- За избами начинался спуск к реке. Не раз я мальчиком сиживал у косогора, любовался, как заходило солнце. Небо, сперва золотое, становилось багряным, и наконец заря угасала. Только окошки крайних изб да макушка колокольни долго еще горели алым огнем... Вот, кажется, прошла вся жизнь, а, как вчера, стоят перед глазами приильменские леса, красота наших зорь, слышатся песни птиц, плеск реки.

...Томский похож на сельского кузнеца. Сильные покатые плечи, крепкие узловатые пальцы. Кисти рук тяжелые. Он много, очень много курит.

Президент мягок в общении. Говорит тихо, слишком тихо. Скульптор пишет стихи. Но он далеко не мягкотелый лирик. Боец. Твердый, непримиримый, а иногда и яростный.

Талант, умение почувствовать глубокое, сокровенное в человеке достались ему от родителей.

«Люби людей», - не раз говорил юноше Василий Алексеевич. Сердцем запомнил паренек этот отцовский завет. И в самую тяжелую для него пору он никогда не терял веры в человека, никогда не переставал видеть и любить красоту жизни, что свойственно, как правило, лишь истинно здоровым и сильным людям.

Художнику чужды люди внешнего эффекта, позы. Он кажется иногда слишком молчаливым и небыстрым на ответы. Его не так легко упросить что-нибудь рассказать... Глубокие морщины бороздят лоб. Томский вдруг поднимет темные кисточки бровей и взглянет через поблескивающие очки необычно острыми глазами, прикрытыми тяжелым наплывом век. Тогда вдруг разгладятся складки у сомкнутых губ, и засветится улыбка, и зазвучит негромкий голос:

- Двадцатый год. Фронт. Молодой я был, неопытный. Вдруг перед боем собрали нас. Говорит батальонный комиссар: «Кто ляжет за пулемет?» Я вышел. Помню, кто-то меня сзади одернул: «Куда лезешь? Смерть!» «Готов», - сказал я. «Дурак, - говорит сосед, - убьют».

Не забыть мне ту рощицу, и речку Туровлю, и пятачок, весь открытый. А у беляков на опушке блиндажи и окопы.

Огонь. Ад кромешный. А командир встал на высокую кочку и прокричал что-то. Был он красавец, высокий, статный, и вдруг что-то сломало его. Схватился за живот. И закричал: «Молчанов, принимай батальон!» Не помню, сколько прошло времени, но командиров всех выбило. И вот поднимается солдатик, маленький, невидный. Но как встал, взял винтовку и скомандовал: «Батальон, за мной!», все, кто остался, поднялись и пошли в атаку. Вот тогда я узнал, что такое подвиг.

Меня ранило. Чуть не отняли руку. Правую...

Когда я в начале двадцатых годов приехал в Ленинград учиться, - рассказывает дальше Николай Васильевич, - и впервые увидел Фальконетова Петра, другие памятники великого города, я понял: вот моя судьба. А слова, сказанные Фальконе: «Натуру живую, одухотворенную, страстную - вот что должен воплотить скульптор в мраморе, бронзе, в камне», стали моим девизом.

Правда, мне повезло: я попал в хорошую школу к скульптору Лишеву. Всеволод Всеволодович меня как-то сразу стал привечать. Ну и я старался как мог.

Время было сложное. Художники спорили до рукоприкладства. Филонов выступал с проповедями «аналитического искусства». Говорил он превосходно, но меня это не волновало. Диспуты проходили в «Клубе художника». И когда споры достигали кульминации, бывало, кто-то бил люстру, и в полной темноте начиналась свалка.

В Академии художеств было не слаще, правда, там не били люстры и не дробили скулы, а крушили гениальную классику, слепки с антиков и даже ухитрились разбить формы, с которых отливались копии. Верно, сломать-то сломали, а нового не придумали.

Никогда не забуду картину на одной из тогдашних выставок. Огромное полотно замазано черной краской, и в нижнем углу - маленькая белая звездочка. Автор в засаленной черной паре, обильно обсыпанной перхотью, с длинной гривой волос, важно объяснял содержание: «Вселенная спит, а я бодрствую».

Как-то раз (в этом чистосердечно признаюсь), - тут Томский усмехнулся, - я решился вылепить натуру «более конструктивно», чем видел. Пришел Лишев и говорит: «Коля, что это?.. Да, надо подумать» - и ушел. Я поглядел на свою стряпню и сломал этюд.

Через два дня приходит Лишев и спрашивает: «Где модель?» А я говорю: «Сломал». «Тебе просто, - сказал Всеволод Всеволодович, - а я ведь две ночи из-за этого не спал, думал, что и тебе капут. Знаешь, Коля, - добавил он, - люби человека, не будешь любить- ничего не сделаешь».

Так мой учитель повторил завет отца.

Как-то отец приехал навестить меня в Ленинград. Привез гостинцев, солений, варений. Все это было очень кстати. Время для меня было нелегкое. Учеба кончилась, заказов совсем не было.

Целыми днями бродили мы с отцом по городу, любовались архитектурой, памятниками. Ходили в Эрмитаж... Помню, под вечер отец вдруг проговорил: «Боже милостивый, сколько же разума, знаний надо, чтобы сотворить такую красоту!»

С малых лет привили мне отец и новгородская природа любовь к прекрасному. Ленинград. Эрмитаж. Русские мастера Шубин, Козловский, Щедрин вконец покорили меня. Хотелось быть похожим па них. И я учился.

Работал реставратором, и это мне много дало в по­нимании чувства весомости, плотности формы, ближе подвело к мастерству...

Прошли годы учения, нелегкие годы становления таланта.

В 1929 году молодой скульптор вылепил большой бюст Горького, без натуры, по материалам. В ту пору писатель приехал в Ленинград и остановился в гостинице «Европейская».

- Памятно утро, когда я, трепеща, принес портрет в номер. Горький, высокий, сухощавый, встретил меня радушно, хотя был болен, и сказал, сильно окая: «Чем порадуете? - Поглядел... - Хорошо, только покажите обязательно окодемикам. Как им покажется?»

Я показал «окодемикам», и все обошлось хорошо.

Первым настоящим, серьезным испытанием была работа над образом Кирова.

Я долго изучал его облик, присматривался к нему издалека, смотрел кино, фотографии. Читал и слушал его выступления. Наконец вылепил бюст. Киров пригласил меня.

«Похож-то похож, - сказал он. Простой, сердечный, Сергей Миронович очаровал меня. - Ну что ж, давайте работать. 4 декабря с утра вас устроит?»

Я с восторгом согласился. И конечно, не мог думать, что это была наша последняя беседа.

1 декабря 1934 года вся страна была ошеломлена известием о злодейском убийстве Кирова.

Я был потрясен.

Не хватило бы и era страниц, чтобы рассказать о годах работы, о трудностях выполнения статуи в натуре. Она была высотой восемь метров. Нет слов, чтобы передать, как после сотен бессонных ночей наконец монумент был смонтирован и поставлен. И вот настал великий для меня день. Площадь запружена народом. Скульптура закрыта покрывалом. Речи, речи, и вот приходит миг, когда покрывало падает, и бронзовый Киров шагнул навсегда к людям.

Играли гимн. Я не сдерживал слез.

Томский - в который раз за вечер! - снова закурил...

- Думал ли я, окончив работу над образом Кирова, что всего через три года мне придется, как и всем жителям, узнать другой Ленинград - блокадный?!

Год 1941-й. Томский организует бригаду монументальной пропаганды. Бригада эта создавала многометровые рельефы-плакаты. «Так было - так будет», «На защиту Ленинграда».

- Мы работали в одном из соборов, - рассказывает художник. - Стекла выбиты, из окон сыплет снег. Обстрел нашего Выборгского района начинался с утра. Бомбила авиация. Но мы работали. Привыкли. Как-то осколок фугаски пробил шит и воткнулся в глину рельефа. Но мне везло. Я верил, что «моя» бомба еще не была изготовлена.

Кончилось все очень обыденно. Меня с явлениями острой дистрофии вывезли полуживого из Ленинграда.

Николай Васильевич потянулся за новой сигаретой...

И снова вечер. И снова мы в мастерской скульптора. И снова под ногами битый гранит. Полумрак. В сумерках таинственно выступают из тени белые статуи, мерцают бронзовые бюсты, стоят фигуры, накрытые влажным холстом.

Томский включает дневной свет. Раздается монотонное гудение, и голубой неживой луч озаряет нас. Я замечаю на руке у мастера странный бугорок. Спрашиваю, что это.

Скульптор щурится. Выпускает дымок:

- Это я сегодня рубил гранит. И опять у меня заходила косточка. Блуждает.

Я смотрю на натруженные руки мастера.

- Наша работа не из легких, - проговорил Томский, словно угадав мои мысли. - Грубый скол если сделаешь, неделю руками не пошевелишь. Раньше я ухитрялся работать и ночами. Теперь стараюсь меньше полуночничать. Хотя приходится.

...Мы подошли к стеллажам, где стояли портретные работы скульптора.

«Строитель Николай Махов». Русский парень. Вихрастый. Ветер строек разметал его чуб.

- Не хватило на чуб глины, - улыбается Томский.

Он и суров и мягок, этот паренек. Он, наверное, молчалив и застенчив. Бесконечно близок по духу ваятелю. И эта его авторская симпатия передается зрителю.

«Люби людей» - лейтмотив портретной серии Томского.

Художник поворачивает бюст к свету, отходит и долго глядит на открытое, доброе лицо Махова.

- Леплю, а он мне говорит: «Трудно порою бывает. Тяжко. Но когда поднимаешь последний этаж, кончаешь дом, подумаешь, придут люди и окажут: «Спасибо неизвестному строителю», - и становится на душе легко»,

Любопытную историю мне рассказали, - говорит Томский, - о великом французском скульпторе Бур-деле.

Однажды Бурдель лепил с натуры голову юноши, но вечно мятущийся художник, окончив работу, остался недоволен и поставил ее в дальний угол. Прошло много лет, и он откопал эту голову. Долго пораженный мастер взирал на дело рук своих и вдруг воскликнул: «Вот к чему я стремился всю жизнь - к союзу духовной и физической красоты!»

В Париже, - промолвил Томский, - мне довелось работать в мастерской ученика Бурделя, скульптора Орикосты, который рассказал мне эту самую историю... Я лепил у него портрет французского коммуниста Жозефа Гильтона, шахтера, активиста газеты «Юманите». - Томский выдвинул из тени бюст и повернул его к свету.

Воплощением энергии, мужества, может быть, грубоватой, но доброй силы веяло от этого смело и ярко вылепленного бюста.

- Этот портрет мне задался. Я сделал его в два сеанса, часов за пять. Во время работы в мастерской глядели на мой труд двенадцать учеников Орикосты. Модернизм напрочь загубил их юные души. Они делали все, что может взбрести в голову. Все! Кроме натуры!

Глядя на их опусы, я напомнил им слова их великого земляка Родена: «Будьте правдивы, молодые люди. Это не значит - будьте банально точными. Скрупулезная точность - это точность фотографии и муляжа. Но искусство возникает лишь там, где есть внутренняя правда. Пусть все ваши краски, все ваши формы служат выражению чувств... Не думайте, что мы можем исправлять природу. Не будем бояться быть подражателями, будем выполнять лишь то, что видим, но пусть эта копия пройдет через наше сердце раньше, чем через нашу руку; в ней будет достаточно оригинальности». Не знаю, послушались ли они Родена и меня, но я глубоко верю, что влияние модернизма на Западе приходит в упадок.

Об этом говорит огромный успех выставки нашего замечательного мастера Александра Дейнеки на Биенна-ле в Венеции,

Молодежь начинает отворачиваться от формализма. Вот уже довольно известная история. Несколько лет назад мне пришлось встречаться с группой молодых французских художников. Еще в недалеком прошлом они были ярыми формалистами. Дела их шли отлично: заумные картины были в моде и охотно раскупались. Но случилось так, что, несмотря на большой материальный успех, эти молодые люди решительно порвали с формализмом и вернулись на путь реалистического искусства. Когда я спросил, что их заставило отказаться от весьма доходного, поощряемого на Западе и легкого «искусства», они сказали: «Мы чувствуем, что перестаем быть художниками... Модернизм нас выхолащивает, ведет к творческому тупику и бесплодию. Мы разучились думать, мыслить образами, испытывать творческое волнение... Мы поняли, что становимся просто разновидностью маляров!»

Невольно вспоминаются пророческие слова Ленина, чувствовавшего еще в двадцатых годах разлагающее влияние модернизма и решительно вставшего па защиту ценностей мировой культуры.

Ленин... Чем больше я живу, тем чаще вновь возвращаюсь к этой теме. Последняя моя работа «Ленин как знамя» - монумент на площади Ленина в Берлине.

Каждый раз, приезжая в Берлин, я радуюсь, когда вижу, что к памятнику Ленина приходят матери с малышами. Молодежь приносит цветы и поет звонкие песни. Я вижу в этом новую красоту нашего времени.

А как нужна людям красота! И как бережно стремился Ленин сохранить эту красоту, отдать ее народу!

Никогда мы не забудем его слова: «Красивое нужно сохранить, взять его как образец, исходить из него, даже если оно «старое».

Поэтому именно в нашей стране бережно переиздаются миллионными тиражами стихи Данте и Пушкина, проза Бальзака и Толстого, драмы Шекспира и Гете. Поэтому у нас так любят музыку Бетховена и Чайковского, живопись Леонардо, Рембрандта, Рублева и Сурикова.

Ибо поистине прекрасное бессмертно!