ДЕЙНЕКА

Трудно дать ответ, почему одна
 картина стала великой, а другая нет,
 ибо зарождение произведения весьма
 таинственно, как судьба личности, иначе
 можно было бы создавать таланты и
 шедевры по плану, по точному регламенту.

А. Дейнека

- Как славно быть молодым! Кровь гудит в жилах. Сердце чеканит каждый удар. Хорошо! - промолвил Дейнека. Он сидел в любимом глубоком кресле. Тяжелые, массивные руки спокойно лежали на коленях. Ма­тер отдыхал. - Здорово летним вечером бродить по парку. Навстречу идут молодые люди, смеются. И вдруг где-то вдалеке заиграет оркестр. Вальс или марш. Я, наверное, примитивен? - Александр Александрович улыбнулся.

Пламенеющий май рвался в закрытое окно. Лучи солнца зажгли яркие блики на банках с гуашью, убежали с подоконника, взобрались на стены, рассыпались на полотнах Дейнеки. Вот солнечный зайчик запутался в букете васильков, стоящих у изголовья спящего малыша, и вмиг на холсте ослепительно вспыхнул синий костер полевых цветов.

Беспощадный свет весны резче очертил глубокие морщины на лице Дейнеки, блеснул в редких сединах.

Годы. Неумолимые годы не прошли даром. Но глаза художника юны. Острые, живые. Неустанно, пытливо, порою тревожно ощупывают тебя.

- Расскажи, как получается экспозиция? Не густо ли висят работы? Где поставили «Оборону Петрограда»?

Вопросы. Вопросы. Ведь в эти первые дни мая 1969 года заканчивалась развеска юбилейной выставки Дейнеки. приуроченной к семидесятилетию художника, Это был его отчет. Плод полувековой работы, неустанного титанического труда.

Там, на Кропоткинской улице, в залах Академии художеств, шла шумная, радостная суета. Стучали молотки. Двигали холсты. Спорили, радовались... На Большой Бронной, где жил Дейнека, было тихо. Еле слышно за окном ворковали голуби, и добродушно ворчала весенняя Москва. Художник был нездоров.

- Великая сила - слово. Вот посмотри, нашел старые записи и будто помолодел на полвека.

Я взял листки, исписанные простым карандашом. Это были отрывки дневников мастера. Сколько любви к жизни сквозило в каждой строке!

«Бывает, вас охватывает задор, прилив энергии, мышцы пружинятся, по телу проходит холодок бодрости. Вы как бы только что поутру вышли из холодной реки. Вам хочется бежать, сбросить запасы лишней энергии, растрачивать ее большими пригоршнями, со смехом и задором смотреть на жизнь, слушать ее, ломать, поднимать и строить».

«...Теперь мы - свободные в искусстве, пи свободные не внешне и показно. Нет, мы видим свободу, она наша, и вот отчего я глубоко верю в большое искусство наших дней».

Дейнека встал. Подошел к афише, приколотой кнопками к стене. Вернисаж приближался. Александр Александрович готовился к этому дню. Обсуждал с супругой Еленой Павловной программу концерта юбилейного вечера. Телефон не умолкал. Квартира была уставлена цветами. К художнику приходили друзья, товарищи по академии, ученики. Кто мог подумать, что Дейнеке было не суждено увидеть свою выставку...

Необычна, удивительна судьба Александра Дейнеки. Ровесник века, он пережил вместе с любимой Родиной все ее радости и печали. Великий художник-реалист, он был еще поистине и великим романтиком, воспевшим в эпических полотнах весь пафос истории своего народа. Он жил бурно, неуемно радуясь и гневаясь, ликуя и огорчаясь. Он, как и все люди, горько переживал обиды, был порою легкораним. Но он творил! И этот труд, этот подвиг был лейтмотивом всей его долгой жизни. И даже сама смерть была лишь финалом его творчества. Художник оставил нам великое наследство - святую веру в прекрасное, в победоносную жизнь народа - свое искусство.

Как случается, что в одном или другом человеке сосредоточиваются, собираются частицы звездного вещества своего времени и он оставляет в искусстве, поэзии, музыке неизгладимый след, как бы выражая всю л­юбовь, весь гнев, всю нежность своей эпохи?

Что заставляет юношу из провинции, сидящего в холодном, нетопленом общежитии, с полупустым желудком, ежась от сырости, в накинутой на плечи потертой шинели, все же видеть в своем времени свет великой веры и каждодневно накапливать и накапливать его в своем сердце, в своей душе, чтобы потом, через годы, этот ликующий свет новой красоты отдать целиком людям, которые ждут ее, эту не всегда уютную, непривычную, порою колючую, по всегда поражающую до боли, до слез, до улыбок новую правду искусства? Как получилось, что этот паренек из российской глубинки, казалось бы, вдруг, совершенно незаметно для всех окружающих его, знакомых, близких, товарищей, без громких слов, без широковещательных анонсов, вынашивает произведение, которое, подобно бомбе, взры­вает все представления об очерченном круге традиций, проверенных годами, утвержденных мудрыми знатоками живописи?

Казалось бы, чего проще - жить по канонам в искусстве, пользоваться выверенной рецептурой, писать испытанными цветовыми сочетаниями, именуемыми гордо колоритом, компоновать пристойно, используя годами привычных натурщиков, пользоваться обкатанными сюжетами, не раз восхищавшими вернисажных зрителей.

Но вот появляется в мире живописи художник, предлагающий новый ритм, новую гармонию, новый темп развития образного мышления, новый мир пластики. В этом новом мире, может быть, не очень уютно, скорее, все непривычно, не обжито, и, конечно, эта новь не без ошибок.

Одним из таких нарушителей спокойствия в нашей живописи, создавшим произведения непреходящей правды, художником, открывшим новую красоту в искусстве эпохи, был Александр Дейнека.

Корифей русской живописи Михаил Васильевич Нестеров, человек весьма скупой на похвалы, назвал картину Дейнеки «Оборона Петрограда» «новым словом в искусстве». Этот шедевр был написан молодым мастером в 1927 году. Полотно создано в маленькой комнатке коммунальной квартиры в Лиховом переулке. Мольбертом художнику служил обыкновенный чемодан, прислоненный к стене. Всего несколько недель работал художник над холстом, но в этой картине - вся жизнь мастера.

Время. Его музыку, ритм отлично слышал Дейнека. И это сложное, объемное звучание вошло в его душу не сразу. Где-то на заре сознания он смутно припоминал горячий шепот матери, протяжные негромкие ее песни. Неуемное тиканье старых часов. Скрип сверчка. Гортанные крики поездов. Шелест молодых берез под окном. Потом в его сердце ворвался целый мир звуков. Первым среди них был топот кованых сапог по мостовой. Цветной мозаикой рассыпались мелодии речного ветра, веселые волны Тускари, крики озорных мальчишек. Незабываемо вошли и остались в памяти звонкие напевы первых маевок, живой трепет алых знамен, плеск весел, девичий смех, весенняя радость поющих людей и грохот первого выстрела, оборвавшего чью-то жизнь. До него донесся дробный цокот копыт жандармских коней по курской булыге. Скрип солдатских шагов. Малиновый звон праздничных колоколов. Вздохи тальянки. Разудалые частушки. Вдруг в омут провинциального быта ворвалась медь. Грянули духовые оркестры.

Саша Дейнека навсегда запечатлел лязг металла, рев паровозов, перестук колес, плач женщин, и снова и снова мажорный смех труб, мешавших мозгу цепенеть от горя. Потом юноша узнал страшный голос войны: вой снарядов, дробь пулеметных очередей, стоны раненых. Зато еще ярче он услыхал тишину, пение птиц, шорох ковыля. Лавина звуков, ликующих и грозных, обозначила рубеж двух эпох, великий перевал истории - Октябрь... Молодой художник восторженно воспринял музыку революции. Его сердце было захвачено могучей полифонией семнадцатого года, и он навсегда отдал себя новой правде. И снова скрежет металла, и снова неистовая схватка светлых сил и сил мрака. И вдруг страшная тишина родного города. Глухая ночь. Дробь барабанов. Надрывные скрипки ресторанных оркестров... Курск занят белыми. Сухие хлопки залпов. И наконец обвал красноармейских маршей, кумачовая заря песенного раздолья победы, Александр Дейнека впитал в себя все многоголосье времени. Его душа была переполнена ритмами века.

«Оборона Петрограда» явилась как бы ответом художника на известные слова Ленина: «Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата». Картина была создана в годы разгара великой стройки нового.

Ленин писал:

«Руководить трудящимися и эксплуатируемыми массами может только класс, без колебаний идущий по своему пути, не падающий духом и не впадающий в отчаяние на самых трудных, тяжелых и опасных переходах. Нам истерические порывы не нужны. Нам нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата».

Взгляните на холст. Полотно гудит от грозного ритма мерной поступи вооруженного пролетариата. Железные, словно кованные из металла, непреклонно, неумолимо движутся шеренги бойцов, неотвратим их порыв. Несгибаема их воля. Колюч ритмический строй чеканных силуэтов, построенных с вдохновенной логикой. Мы явственно слышим хруст снега под ногами красногвардейцев.

В картине есть вторая мелодическая линия. По тонкому настилу ажурного, словно рейсфедером начерченного моста вразнобой движется разномастная группа людей. Здесь раненые и растерянные, согнутые вихрем революции. Ветер доносит дробный перестук их каблуков.

Атмосфера картины предельно накалена, хотя в ней нет ни на йоту какого бы то ни было ложного пафоса. Ни единого лишнего жеста. Звучащая тишина полотна дает нам возможность домыслить, представить себе жестокость предстоящей схватки. Стиснув зубы, молча, без песен, шагают, шагают в бессмертие бойцы. В их неистовой вере в конечную победу - и святая вера автора холста. Потому так неотразима художественная правда этого шедевра. Вдумайтесь на миг, какими скупыми средствами передает мастер величие подвига народа!

Как просился бы на полотно сочный мазок красного стяга, или по крайней мере кумачовый бант, либо хоть алая косынка, столь выгодные для задуманного колорита холста! Нет! Художник намеренно доводит скупость красочной гаммы до предела. Зато с какой щедростью разворачивает перед нами живописец ритмическое богатство своей композиции, как артистично и тонко он сочетает неподвижность строгих вертикалей конструкций моста с силуэтами идущих люден. Как неназойливо и разумно развернуты ряды бойцов, как мерно колышутся винтовки на светлом зимнем небе. Все, все в картине подчинено лейтмотиву «мерной поступи железных батальонов пролетариата». Художник видит самого себя среди шагающих солдат революции. Он вместе с ними готов исполнить ленинский завет. И в этом весь Дейнека, один из самых цельных и честных художников нашего времени. Вся его дальнейшая творческая жизнь, все его великолепные полотна, фрески, мозаики, витражи, скульптуры, графические листы - превосходное подтверждение известного положения, высказанного большим французским мастером Домье: «Художник должен принадлежать своему времени».

Дейнека целиком, безраздельно отдал весь свой талант народу. И вот в этой цельности, чистоте и правоверности мастера, в его неуемном, не прекращаю­щемся ни на день труде, в невероятном напряжении гражданской совести художника, бескомпромиссно и жестко отбрасывающей всякую фальшь и ложь в своем искусстве, в постоянном тревожном поиске все новых и новых форм самовыражения, в этом колоссальном, порою нечеловеческом самоистрачивании - вся сила Дейнеки, знавшего радость полета мечты.

И когда недавно наша Академия художеств отмечала свой четвертьвековой юбилей и решила показать труд своих мастеров народу, то самыми первыми в Центральном выставочном зале Москвы зрителей встречали полотна Александра Дейнеки - «Оборона Петро­града», «Мать», «Будущие летчики», «Оборона Севастополя», «Окраина Москвы», «Раздолье».

...Конец апреля. Переделкино. Яркое солнце. Холодный ветер. Маленький темно-красный домик. Дача Дейнеки. Легкое серебряное кружево берез. Темные ели. Поют скворцы. Весна набирает силу. В звонком лазоревом небе плывут перламутровые легкие облака. В ложбинах ноздреватый синий снег. Зябко. Резкий порыв ветра доносит шум мотора самолета. И снова тишина. Чуткая, апрельская. Мерно раскачиваются ели, окружающие белый кубик мастерской с легкой лесенкой, ведущей наверх. Кричат грачи. Странное, щемящее чувство невозвратной утраты охватывает меня... Елена Павловна, жена художника, показывает две яблони, посаженные его руками. Деревья выросли. Окрепли. Прошлой осенью принесли первые плоды. Выгорели, выцвели когда-то ярко-красные двери мастерской.

Сквозь старую бронзу прошлогодней листвы пробился желтый цветок.

Мастерская. Голубые стены. Огромное стеклянное окно. Холсты, подрамники, планшеты. Книги, книги. У мольберта маленькая, тщательно вычищенная палитра.

- Его последняя палитра, - говорит Елена Павловна.

Саженный холст «Купальщица». Эскиз мозаики «Ломоносов». На полках скульптура. На мольберте начатый этюд... Все здесь сохранено, как будто мастер не ушел. Мы видим нетронутым сложный, интересный мир художника. Его любимые репродукции. Микеланджело - «Сотворение Адама» - фрагмент из «Страшного суда», сельский пейзаж Ван Гога, портрет Матисса. Оригинал Леже, подаренный автором.

...Старое-старое плетеное соломенное кресло. Оно и сейчас стоит на солнце у входа в дом. Как любил на нем сидеть Александр Александрович, греясь на припеке! Сколько интереснейших историй из жизни мастера услышал я, сидя рядом с ним! Вот одна из них.

- Рано я узнал жестокость, - сказал Дейнека. - Помню, как-то собрались мы с ребятами на Тускарь удить рыбу. Идем босые по розовым от зари лужам. Весело. Земля черная. А на небе алые, будто птичьи перья, облака. Трава блестит, сверкает, как будто в звездах. Роса. Вдруг Шарик, пес, семенивший впереди, остановился и завыл. Мы подбежали к большой луже и в прозрачной воде увидели на черном дне малыша. Новорожденный... Все стояли как ошалелые. А я все глядел и глядел неотрывно на этого маленького, еще не начавшего жить по-настоящему человечка, на его морщинистое, собранное в гримасу личико, на плотно-плотно сжатые кулачки, сведенные судорогой от еще, наверное, не осознанного страдания. И вдруг я перевел взгляд на испуганные, склоненные лица сверстников - загорелые, веснушчатые, на их вихрастые, белобрысые головы с розовыми ушами и в какой-то миг осознал впервые с ребячьей остротой всю бездну, отделявшую жизнь от смерти, и в мой детский мир, разноцветный, полный звуков и счастья, яркий, звонкий, как радуга, в какое-то неуловимое мгновение ворвалась тишина.

...И в этом новом, страшном молчании он, Саша Дейнека, услышал ранее неведомый ему, но ясный и требовательный звук. Настойчиво, все быстрее и быстрее, четко и властно билось его маленькое сердце. И этот живой метроном впервые в жизни мальчишки отмеривал для него всю тяжесть, ответственность человека за судьбу брата своего. Будущий художник еще не знал, как он должен помочь всей этой беде. Но он, паренек Саша Дейнека, с этой минуты понял что-то очень важное и непреходящее. Он осознал с необычной, данной не всем людям грозной яркостью, что мир, в котором мы живем, дышим, пьем, едим, гуляем, соткан не из одних улыбок, песен и красок. Что иногда этот звучащий и разноцветный, говорливый мир вдруг становится немым и одноцветным,.. Потом пройдет время, и он как будто станет снова обыкновенным мальчишкой и снова будет гонять мяч по курским пустырям, драться с гимназистами, убегать с уроков. Но это светлое страшное утро он не забудет всю свою долгую жизнь. Ибо эти короткие минуты научили его по-другому видеть. Он понял, что мир бывает порою жесток, несправедлив и требует борьбы, вмешательства, исправления. Конечно, все эти представления, столь объемные и глубокие, были еще очень смутны в сознании юного Дейнеки, но они с годами обретут единственную и неповторимую форму, ту, которая сделает его настоящим художником,

- Постояли мы минуту-другую, - продолжал рассказ Дейнека. - Потом я снял рубашку, завернул малыша. Снесли его в полицию...

...«Мать». Русская Мадонна двадцатого века. Сюжет вечный. На руках молодой женщины спит малыш. Но как необычно решает холст Дейнека. Ровный, теплый, мерцающий свет словно обволакивает сильную фигуру матери, озаряет благородное, нежное лицо, русые волосы, высокий чистый лоб, прямой нос, строгий рисунок губ, мягкую, но энергичную линию подбородка. Мать не сводит глаз с мальчугана, трогательно прильнувшего к ее плечу. Взор женщины полон заботы. Дейнека восславил земную любовь матери, оберегающей свое дитя от всех случайностей нашего тревожного века. Полотно художника превращается в символ - так высока патетика формы, так музыкальна пластика линий, объемов, цвета, восходящая к самым высоким образцам античности и Ренессанса. Поразителен колорит холста, построенный на сочетании теплых и глубоких земляных красок. Живопись предельно экономна, она напоминает фреску по своей сдержанности и благородству фактуры.

- Я ставил себе цель найти истинную живописную простоту, - рассказывал мне Дейнека, - по мне не хотелось потерять духовную, сложную суть этой огромной, извечной темы. Работа над большими композициями, привычка к синтезу, к обобщениям помогли, как мне кажется, решить эту задачу. Но главное, что научило меня видеть, - была сама жизнь, опыт моей личной биографии, воспоминания детства, юности.

Чем больше я живу, - продолжал Александр Александрович, - тем сильнее убеждаюсь в неуемной тяге

большинства людей к прекрасному, к искусству. Ни грохот гражданской войны, ни грязь окопов, ни обозы с умершими от тифа не смогли убить влечение людей к красоте. Помню завьюженные площади Курска и первые революционные панно - яркие, наивные, но прекрасные своей простодушной верой в свет и правду своего времени. Настоящее искусство рождается в результате большого человеческого чувства - это может быть радость и может быть гнев. Прекрасное произведение истинно большого художника доступно всем людям, но для этого идея должна быть воплощена в совершенную форму. Таковы законы пластики. Искусство Микеланджело, Веронезе, Сурикова, Мане стало по­нятно всем, оно перешло рубежи времени, географию и стало достоянием мировой культуры.

Меня корили за то, - улыбнулся Дейнека, - что пишу гладко, так написана «Мать» и другие станковые полотна. Но мне кажется, темперамент заключается не в размашистом мазке, а в более глубоких проявлениях. Микеланджело писал очень гладко и непастозно, но это был великий темперамент. Это понятно, но многим невыгодно с этим согласиться.

Эти строки, может быть, не всем ясны. Но в тридцатые годы «мазистая» манера письма была присуща некоторым маститым и влиятельным художникам, и они порою обвиняли Дейнеку в излишней рационалистичности и в других грехах.

Однако Дейнека был тверд. И он выстоял. Но это было нелегко. Он писал:

«Хочется до последнего времени сохранить себя как человека, который имеет свою походку, свои язык, свой разговор, свои возможности изображения. Известно всем, что существуют флегматики и сангвиники, и

очень смешно будет, если я буду навязывать свои самоощущения и свое чувствование мира другому».

...Никогда не забуду урок пластики, который мне дал Дейнека во время посещения ленинградского Эрмитажа. Был полдень. Удивительный, серебристый свет северного солнца озарял полотна, скульптуры.

В одном из залов мы остановились у скульптуры сидящего мальчика Микеланджело. Дейнека сложил руки на груди. Собрал морщины на лбу, приподнял густые брови и испытующе поглядел на меня. Наверное, в тот миг у меня был не самый умный вид, я просто не понял его немого вопроса. Александр Александрович таинственно огляделся по сторонам и, показав мне на сидевшую у входа в зал фигуру дежурной, сказал заговорщицким шепотом:

- Проведи незаметно ладонью, но только легко, по спине мальчугана и скажи мне, что ты почувствуешь.

Я немедленно послушался и быстро коснулся ладонью холодного камня, а потом неторопливо провел рукой сверху вниз по спине. Боже мой! Какое странное, неведомое доселе чувство испытал я! Вмиг забыл, что это всего лишь скульптура, - настолько живой и трепетной показалась мне плоть, которой я коснулся. Тончайшие модуляции формы, объемов, незаметные с первого взгляда сложности рельефа, похожие на миниатюрные горные хребты, холмы, ущелья, обрывы, - все это было лишь скульптурой, предельно обобщенной по пластике, простой по объему.

- Теперь ты понял, что такое большая форма? - спросил Дейнека, увидев мое немое удивление. - Понимаешь, чего стоит истинное обобщение? Как невероятно, непостижимо сложна эта пластика при всей кажущейся доступности и простоте! Вот почему истинные творения искусства недостижимы для тысяч подражателей. Слишком высоко напряжение каждой пяди пластической ткани, слишком огромен духовный вклад в решение, казалось бы, самой ничтожной на первый взгляд детали. И, что главное, подлинные шедевры никогда не потрясают зрителя, не ошарашивают его с первого знакомства. Как правило, мера воздействия гениальных мастеров мирового искусства нарастает с каждым последующим знакомством с их творчеством. Ибо искусство должно не удивлять зрителя, а призвано воспитывать в нем чувство прекрасного.

...Я вспомнил неотразимое очарование полотна «Мать» Дейнеки. Магическую простоту и невероятную сложность картины. Колдовскую притягательность образа молодой женщины и в то же время ее гордую недоступность. Непостижимое соединение интимности и величия. Думается, что этот небольшой холст выдержал бы увеличение в десять - двадцать раз. Меня поражает, что до сих пор ни один архитектор не использовал для своих новых творений произведения Дейнеки, как бы созданные для огромных стен.

К сожалению, жизнь мастера сложилась так, что он не всегда мог реализовать своп уникальные данные монументалиста.

Но может быть, настала пора включить в проектирование новых дворцов культуры, спортивных сооружений и других общественных зданий увеличенные повторения во фресках и мозаиках станковых полотен Дейнеки «Мать», «Оборона Петрограда», «Оборона Севастополя», «Раздолье» и многих других.

Тогда исполнится заветная мечта самого Дейнеки, о которой он писал:

«О чем я мечтаю?.. Мечтаю украшать архитектуру цветом, чтобы она была веселей, писать фрески или набирать ряд мозаик, чтобы они были эпосом наших дней.

Чтобы они были ритмичны и выразительны, как сама природа, и человек себя чувствовал среди них смелее, полнокровней и богаче».

Влияние творчества Дейнеки, его знаменитого полотна «Оборона Петрограда» необычайно широко и глубинно и. выходит далеко за пределы нашей Отчизны. Всем памятен успех экспозиции работ Александра Дейнеки на Биеннале в Венеции.

Вот что мне рассказал американский художник Рефрежье о своей встрече с Дейнекой в Америке:

- Это было в 1935 году в Нью-Йорке, Нас, прогрессивных художников, очень взволновала встреча с Александром Дейнекой. Ведь уже много лет мы были знакомы с искусством Советского Союза. Мы смотрели «Потемкин» и другие замечательные фильмы. Мы хорошо знали вашу графику и превосходный плакат, но мы не видели ни одного представителя изобразительного искусства вашей страны.

Из живописцев Советской России для нас самым интересным и самым близким художником был Дейнека. Мы восхищались его острыми композиционными решениями, динамикой его полотен, колоритом его холстов. Незабываема «Оборона Петрограда», и поэтому встреча с ним, первым мастером из страны социализма, была для нас особо значительной.

Трудно забыть тот вечер, когда мы собрались все в мастерской прогрессивного художника Уолтера Куорта, одного из членов исполкома нашей революционной организации - Джон Рид Клуба. Это было на Юнион Сквер.

Я поднялся по старой, шаткой лестнице на четвертый этаж. Комната с низким потолком была забита художниками, писателями.

Помню то большое волнение, которое я чувствовал, когда разговаривал с Дейнекой - обаятельным, молодым, крепким человеком. Может быть, мои вопросы звучали для него несколько наивно, но мы ведь так мало знали о жизни и работе художников Советского Союза! И поэтому слушали с огромным вниманием, когда он рассказывал об организации и системе работы, о себе, о своем творчестве. Я помню мое впечатление о ном как о любезном и открытом человеке.

Но вспоминается один момент этой незабываемой встречи, когда Дейнека вспыхнул от негодования, услышав глупый и провокационный вопрос одного из гостей. И тут же дал ему достойную отповедь.

Дейнека был поражен Нью-Йорком. Его небоскребами, движением автомобилей. Шумом и грязью улиц. Он видел людей, сидевших целыми днями в барах. Видел безработных и нищету, богатство и роскошь. Особенно интересен ему был Гарлем, район, где жили негры. Здесь он часто бывал. Слушал музыку. Смотрел на танцевавших. Рисовал. Он много работал во время этой поездки. И когда мы увидели его неподражаемые по остроте рисунки и цветные этюды, сделанные у нас, то поняли, насколько глубоко он раскрыл Америку, несмотря на короткое время своего путешествия.

...Дейнека был настоящим «полпредом» нашего искусства за рубежом. Он был истинным патриотом и гражданином и отлично разбирался в свете и тенях Запада. Он создал серию работ, посвященных поездкам в Италию, Францию, США, в которых удивительно остро, свежо, по-своему рассказал о жизни этих стран. Александр Дейнека был интернационалистом в самом высоком смысле этого слова. Он любил и уважал народы и искусство других стран, но он был непримирим к врагам нашей Родины, и об этом свидетельствует короткий, но взволнованный рассказ нашего американского друга...

Дейнека. Сегодня это не просто имя художника, Дейнека - это мир образов, вошедших в нашу жизнь как некая объективная реальность. Реальность осязаемая, закрепленная навечно в великолепную пластическую форму. Художнику удалось найти обобщенный образ своего современника, и мы с радостью восклицаем: «Дейнека!», когда видим юных, молодых спортсме­нов, летчиков, людей труда. Дейнека не был «лакировщиком», но его герои воистину лучезарны, ибо они освещены внутренним светом святой веры в правоту своего дела. И когда в дни праздников мы приходим на площади, стадионы, широкие проспекты наших городов и любуемся шелестом алых знамен, игрою солнечных бликов на лицах загорелых, сильных, молодых граждан нашей Родины, мы невольно вспоминаем и с чувством благодарности славим мастера, воспевшего Человека и Родину, бесконечно любившего свое время.

ДЕЙНЕКА И МАЯКОВСКИЙ

- Я всю жизнь, сколько себя помню, люблю красный цвет, - сказал Дейнека. И, как бы подтверждая это, резко опустил на стол большую, тяжелую руку. Руку мастера. - Еще мальчишкой я яростно ломал карандаши, раскрашивая немудреные натюрморты - пунцовые помидоры, румяные яблоки, алые маки. Потом я увидел мир шире. Отец взял меня с собой на работу, и я был поражен богатством красок на железной дороге. И конечно, я пришел в восторг от красных товарных вагонов, сверкающих рубинов семафоров, багровых массивных колес паровозов. Никогда не забуду охватившего меня ликования, когда я, курский парнишка, впервые увидел на маевке, проходившей на берегу реки Тускари, первый в моей жизни красный флаг. Весенний ветер весело трепал полотнище флага, и он мне казался языком пламени на фоне молодой зелени. Повзрослев и взяв винтовку, я увидел, участвуя в боях гражданской, какой подчас крови стоило удержать этот красный стяг. Не уронить его... Но зато с каким восторгом я наблюдал, как победно колыхались алые наши знамена на первых парадах! Как горели, пылали лица бойцов - моих товарищей-красногвардейцев в отсветах огненных полотнищ! Как сливались в единую симфонию радости багряные, алые, кумачовые цвета флагов, лозунгов, плакатов с ликующими звуками труб, играющих боевые марши!

Дейнека встал. Коренастый, крепкий, в любимой своей спортивной, вишневого цвета, рубахе, он подошел к огромному окну мастерской на улице Горького и резким движением отдернул занавеску. Вечернее ласковое солнце озарило холсты, гипсовую копию с античной скульптуры Венеры Милосской, блеснуло на золоченой мексиканской маске с черными прорезями глаз. - Если бы меня спросили сегодня, какой цвет является камертоном, символом нашего двадцатого века, я бы, ни минуты не раздумывая, ответил - красный! И не только потому, что это победный цвет флага моей Родины, но и потому, что это цвет горячей людской крови, которая так обильно пролита нами в борьбе за Свободу и Достоинство Человека! Я потому еще назвал бы красный цвет цветом нашего времени, что это еще цвет юности и радости, ибо я помню огромные площади городов, словно затопленные морем алых косынок наших девушек и женщин. Не забуду пунцовые байты и лозунги первых Первомаев и Октябрей. Я и сегодня любуюсь красными майками наших физкультурников, сильных и ловких. И наконец, я не раз видел этот цвет в сполохах взлетающих к звездам могучих ракет.

До самого моего смертного часа не изгладятся из памяти мрачные огни пожаров в моей столице, зажженных фашистскими бомбами. Так, никогда не уйдут из сознания красные от крови снега на фронте под Юхновом. Эти багровые цвета были цветами смерти и разрушения, и они родили во мне тогда чувства гнева и ненависти, которые не могли так просто уйти из души.

Я люблю жизнь. Верю в победу светлого начала в судьбе человечества. И поэтому с такою радостью я вновь и вновь любуюсь нашими мирными зорями, когда воздух прозрачен и свеж и алые тона окрашивают небосвод и белые стволы берез. Когда восход заставляет еще ярче пылать цветы в саду, которые я сам посадил и выходил. И я знаю, что эти алые и красные тона - цвета жизни и счастья.

Но я надеюсь, - проговорил, усмехнувшись, Александр Александрович, - что мой затянувшийся рассказ о красном цвете не заставит тебя искать его в каждой моей картине, тем более что в моих таких известных вещах, как «Оборона Петрограда», «Мать» или «Будущие летчики», он вовсе отсутствует. Я ведь говорил не о красной краске, скорее о духе времени, времени сложного, полного контрастов и борьбы. Вот и все. - Дейнека замолк.

Вечерело.

Но, несмотря на предупреждение, сделанное мне мастером, в тот же миг перед моими глазами предстала величественная панорама жизни Родины в десятках полотен Дейнеки.

Я увидел алые крылья чкаловского самолета, гордо прокладывающего сквозь сизую мглу Арктики первую трассу в Америку. Я услышал песню молодой колхозницы в пунцовом платье, едущей на велосипеде по своей свободной земле. Моего слуха достиг чеканный гул шагов моряков, идущих по революционному Питеру, и шелест багряных стягов Октября в «Левом марше». Я увидел зловещее зарево пожаров над гордым Севастополем и вздрогнул от яростных криков советских моряков, идущих в последнюю смертельную атаку. Но зато какой радостью пылал наполненный солнцем победы маленький алый флажок, выставленный в черной глазнице дома-руины в поверженной фашистской столице!

Мимо меня промелькнули красные майки спортсменов, несущих эстафету... Я ощутил аромат пурпурных гвоздик, стоящих на окне рядом с девушкой-студенткой, склонившейся над книгой... Услышал песни питерских рабочих и увидел сверкание кумачовых стягов Нарвской заставы. В моем сознании возник образ поэта революции Маяковского, в стужу пишущего огненные плакаты «Окон РОСТА». Предо мной предстало само Время!

В каждом из этих полотен - пульс пашей эпохи. В каждом творении художника я чувствовал горячее сердце мастера, бьющееся в едином ритме с огромным сердцем Родины.

- Может быть, моя прямолинейность, - вновь заговорил Дейнека, - кого-то и покоробит, может быть, она придется кому-то не по душе, но я ведь ученик Маяковского во всем том, что касается ритма, остроты и чувства цвета времени. Владимира Владимировича, правда, многие недолюбливали за слишком определенную любовь к красному цвету. Но если говорить по совести, то розовый цвет более подходит к бутону или хорош в румянце на девичьей щеке, но для окраски характера художника или поэта, мне думается, он жидковат.

Дейнека был неразговорчив. Скорее он был молчалив. Его большая жизнь была до краев наполнена творчеством, работой, работой и бесконечными совещаниями, советами и прочими хлопотными обязанностями. Но иногда выпадали дни, когда Дейнека отдыхал. Это были дни поездок, путешествий. Мне посчастливилось не раз сопровождать его в этих странствиях, и они оставили у меня неизгладимое впечатление. Ведь обычно Дейнека был внешне суров, порою неприветлив, даже колюч. Его собранная, всегда немного напряженная спортивная осанка, острый, всевидящий взгляд, ироническая манера разговаривать делали его не всегда приятным собеседником. Может быть, виною этому сложная, не всегда легкая судьба художника, прошедшего долгий путь новатора, впередсмотрящего.

...Валдай. Полдень. Выехав на машине затемно из Москвы в Ленинград, мы решили сделать привал на поляне березовой рощи.

Тишина. Огромный зеленый мир окружал нас. Много есть красивых мест в России, но кто хоть раз побывал на Валдае, никогда не забудет нежную прелесть этого края. Ласковый шелест берез, голос ручьев, пение птиц, шепот ветра.

- Красота, - сказал Дейнека. - Ведь в городе, в этой суете, мы не видим божьего света. Все куда-то мчимся, спешим, а к концу выясняется, как я на днях прочел у одного большого писателя, что спешили не туда. Но оставим эту неразбериху на совести автора. - Тут Дейнека рассмеялся.

Поэты-лирики прошлого века жили куда как неспешно. Писали стихи неторопливым ямбом. Воспевали

природу, любовь. В начале двадцатого века многое сместилось - сбило у многих поэтов этот лирический дар. Думаю, притащи сюда, на Валдай, Маяковского, он на первых порах растерялся бы от этой благодати и благостной тишины - так он всегда был нацелен на город, шум, многолюдье. Всегда ожидал спора, иногда скандала. Он был предельно нервен и напряжен. Готов к драке, бою. Такая была жизнь... Хотя должен тебе сказать, что многое громыхающее, иногда даже скандальное, что так лезло в глаза, было у Маяковского напускное, показное. Я бы сказал, это был некий барьер, биологическая защита, за которыми он скрывал сокровенное, нежное, душевное.

Это прекрасно разглядел мудрый Репин, когда впервые увидел его у Чуковского в Куоккале. Если ты читал воспоминания Корнея Ивановича, то, наверное, помнишь, как боялся он встречи Маяковского с великим художником, зная крайнюю нелюбовь Репина к «футурне», весьма бурно скандалившей в ту пору, корежившей натуру в своих холстах и всячески третировавшей публику несусветными несуразностями.

Однако встреча ненароком состоялась. Прослушав стихи молодого Маяковского, поняв их глубокую, запрятанную человечность и разглядев поближе самого поэта, Репин сказал ему: «Какой же вы, к чертям, футурист!..» А позднее Чуковскому добавил: «Самый матерый реалист». В этой мысли его укрепил сам Маяковский, когда сделал при нем превосходные шаржи - с Чуковского и самого маститого мэтра.

«Вы реалист». Вслушайся! Ведь Маяковский на людях и Маяковский творчества, один на один с собой, были непохожи. И самое неприятное то, что поэта окружали люди не всегда большого искусства. Многие из его бесчисленных знакомых были весьма далеки от истинной поэзии или живописи. Хотя и изрядно шумели, кричали, а порою даже орали. Мало того, что орали, но иногда пытались руководить ходом развития нашей культуры. Словом, Маяковскому, который был всегда на гребне событий и был лидером то футуристов, то «лефов», приходилось весьма считаться с этим окружением.

Так, Бурлюк, который на первых порах хвастал, что «открыл» Маяковского, быстро опротивел поэту. И год от года пропасть между ними все расширялась. Помню, как Маяковский говорил мне про Бурлюка, которого он видел в США, что «это уже не Бурлюк - а Бурдюк».

Дело в том, что бурлюки и иные делали из поэзии и искусства коммерцию, собирали со всех этих скандалов и скандальчиков дивиденды, и Маяковский все отлично видел. И это его терзало. Постоянно оставляло тяжелый осадок. Ведь Владимир Владимирович был широко образованным человеком. Учился живописи у художника-реалиста Петра Келина. Боготворил Валентина Серова. Когда Серов умер, произнес у него на могиле прочувствованную речь. И вот Маяковский вдруг призывает уничтожить Рафаэля. Это процесс очень сложный, который еще ждет своих исследователей. Правда, Маяковский со временем «реабилитирует» Рембрандта, по чего это ему стоило и через какой вой, визг и гам своих «друзей» пришлось ему пройти!.. Это коверкало, ломало жизнь.

Дейнека вздохнул и вдруг встал. В высоком летнем небе неспешно плыли облака. Белоснежные, громадные. Солнце зажгло цветы на полянах, будто сама радуга спустилась на землю. Мир природы, вечной, прекрасной, окружал нас. И вот в этот миг случилось то, чего я меньше всего ожидал, хотя знал Александра Александровича четверть века.

Дейнека начал читать стихи... Пушкина, Тютчева, Блока. На память. Читал долго, вдохновенно. Потом вдруг как будто увидел меня и, наверно, заметив мою ошалевшую от радостного удивления физиономию, подошел ко мне, и, сильной рукой подняв с земли, встряхнул, и хлопнул по спине.

- Ты знаешь, меня приучил к чтению стихов Маяковский! У него была феноменальная память. Он знал наизусть «Евгения Онегина», «Полтаву», «Медного всадника», почти всего Лермонтова, Некрасова, Блока... Когда не писал и не был чем-нибудь занят, то, гуляя или просто отдыхая, бормотал стихи. Он сочинял все время. Глядя на него со стороны, человек, его не знающий, мог подумать, что этот огромный, коротко стриженный дядя не совсем нормален. Кстати! - Тут Дейнека усмехнулся. - Ты убежден, что все большие поэты, художники, композиторы всегда уж больно уравновешенны и нормальны... Но это записывать не надо. - И он снова рассмеялся.

Юность - хорошая пора, - продолжал Дейнека. - Мы в эти годы были все немножко сумасшедшие. Била ключом энергия. Так хотелось все постичь! Все понять!

Моя юность - гражданская война. Чего только я не испытал в те буревые годы! Не раз впритык видел в глаза ту, которую в народе называют курносой. Но тогда никто, и в том числе я, не думал о себе. Несмотря на голод, разруху, тиф, мы шагали, шагали, шагали... Вперед - в Завтра!

Так в ледяную стужу и в зной я, как и тысячи моих двадцатилетних сверстников, протопал с боями по полям России под «Левый марш» Маяковского. Это было время незабываемое. Нас провожали в путь и вдохновляли боевые марши, песни. Нас поднимали в бой «Окна РОСТА» Маяковского. Помню, как в Курске я и мои друзья выпускали свои первые «Окна РОСТА», пользуясь стихотворными подписями Маяковского. Его слова, чеканные, звонкие, заставляли нас напрягать кисти и карандаши, быть более меткими и острыми. Нам пришлось на ходу переучиваться и забывать провинциальные приемы. Это была большая школа.

Маяковский был со мною везде. Я носил с собою в кармане гимнастерки вырезки с его стихами из газет и журналов. Это были затрепанные, засаленные клочки бумаги. Но я сохранил их и берегу до сих пор с нежностью, как самое дорогое.

Многие стихи Маяковского я учил наизусть и однажды - не знаю, какая нечистая сила вынесла меня на самодельную трибуну! - читал стихи моего любимого поэта.

Это был небольшой полустанок в степи. На фоне красных теплушек расположилась прямо на шпалах, на перроне толпа красноармейцев. Играла гармонь. Пели песни. Шум стоял великий.

Я вылез на дощатый помост, но вдруг, к ужасу, обнаружил, что у меня напрочь пропал голос - дыхание перехватило. Я все-таки каким-то чудом пересилил вол-пение и прочел. Нет, прохрипел, прокричал «Левый марш» Маяковского.

Когда я начал читать, то заметил, что гармонь за­молкла, а потом затихли песни - такова была сила стихов.

Я кончил словами:

Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!

Помню, после мига тишины оглушили меня аплодисменты и крики бойцов. Кто-то даже пальнул в воздух из винтовки. Красноармейцы - народ веселый.

Так я чуть не стал оратором, - сказал Дейнека. Он поглядел на меня и спросил, улыбаясь: - Может быть, на сегодня хватит? Поехали!

Это был один из моих счастливых дней...

В своей книге «Из моей рабочей практики» Дейнека рассказывал об истории создания мозаик на станции метро «Площадь Маяковского».

«Есть особая прелесть в начале проектировки, когда еще нет ничего, кроме белых планшетов, когда, согласуя форму с идеей, родятся, растут залы, становятся в ряд колонны, своды покрываются нержавеющей сталью. Вы мысленно видите пробегающие поезда, повторенные в зеркальных гранях гранитов и мраморов. Рождаясь, проект оживает на камнях, синьках, в чертежах, цифрах, образцах мраморов, марках стали. Увлекательно работать с архитектором-строителем.

Увлекательно по чертежам, цифрам делать эскизы для куполов, которых еще нет, набирать мозаику, которую еще некуда подвесить.

За шесть месяцев до открытия метро начались работы над эскизами, картонами, подборка смальты. Частями эскизы отправлялись в Ленинград в мозаичную мастерскую.

Мы с архитектором Душкиным спускались в шахту в обычной клети, знакомой шахтерам. Подземная вода поливала наши спецовки. В шахте стояли пыль, грохот, но можно было вчерне видеть очертания будущей станции и на глазок рассчитывать отходы, масштабы, определять силу цвета и пространственный характер мозаик. В одном мы сошлись с архитекторами: мозаики должны быть глубинные, над зрителем должно быть уходящее ввысь небо. Мозаикой надо пробить толщу земли в 40 метров. Пассажир должен забыть про колоссальные перекрытия, под которыми он находится. Ему должно быть легко и бодро в этом подземном дворце, по которому проносится, освежая лицо и шевеля волосы, мощная струя очищенного от пыли прохладного воздуха...

Все тридцать пять мозаик: от розовых - утренних, через голубые - дневные к красно-коричневым - вечера, темным - ночи, - не только по сюжетам, но и но живописному разбегу обобщены одной темой: сутки нашей Родины.

Изображение решалось принципами цвето-свето-тени: надо было ввести в плафоны как можно больше солнца, света. Золото и серебро я вводил не в фон, а в реальную окраску предмета. Проходя и обозревая плафон, зритель видит, как силуэт аэроплана начинает под известным углом блестеть серебром. Так же загораются на фоне ночного неба золотые часы Спасской башни. Блестит золото на бьющихся на ветру алых знаменах... Мозаики сияют, слегка поблескивая неполированными гранями смальты, создавая родство, единство с полировкой мраморов и острым блеском колонн из нержавеющей стали - стали, давшей основной тон всей станции. Отблески бегут по гофрировке колонн вверх, переходят в глубину плафонов. Плафоны поднимают, делают звонкой архитектуру...»

И вот мы сегодня с Алексеем Николаевичем Душкиным на станции метро «Площадь Маяковского». Моргнул зеленый глазок автомата у входа. Эскалатор. Вереница людей, плывущих навстречу. Последний шаг.

Дворец. Огромная, праздничная анфилада арок центрального нефа. Блеск нержавеющей стали. Сверкание плафонов. В глубоких овалах - мозаики Дейнеки.

Поют моторы в бирюзовом весеннем небе. Летят красногрудые самолеты. Плывут облака. Цветут яблони. Мерцает драгоценная смальта мозаик. И кажется мне, что в этом таинственном свете искусства, возродившем весну и радость глубоко под землей, звучат так же, как волшебные краски этих вечных картин, слова Маяковского: «Надо мною небо. Синий шелк! Никогда не было так хорошо! Тучки-кочки переплыли летчики. Это летчики мои...»

- Мы задумывали, - словно догадавшись о моих мыслях, медленно говорит Алексей Николаевич, - развернуть в мозаиках некоторые строки поэта из поэмы «Хорошо!» и из других его творений. - Он почти кричит. Грохочут поезда.

«...Время гудит телеграфной струной», - вспоминаю я строки...

Звенят провода высоковольтной линии. Поблескивают алые изоляторы. Тянутся к небу стрелы кранов. Мощной колоннадой взметнулись ввысь домны - «Республика наша строится, дыбится».

- Нам хотелось донести в века пафос нашего времени, - говорит Душкин, - высокий накал стихов Маяковского. Долго искали, советовались, кого избрать автором мозаик. Мнения сошлись. Дейнеку! И он создал шедевры. Работал яростно. Два дня - картон! Все делал сам! Это был мастер!

Цветут белоснежные цветы яблонь. Плывут белые корабли. Летят острокрылые чайки. Небо. Небо синее, голубое, бирюзовое, лазурное, розовое, золотое, фиолетовое, черное... Рассекают воздух самолеты «ястребки». Взмывает в лиловую высь стратостат. Распластался в полете веселый парень - парашютист. Бегут спортсмены. Взлетает над планкой прыгун. Движение. Полет.

Есть одна мозаика удивительная, поражающая.

...В черном небе, встреченный серебряными копьями прожекторов, бьется вражеский самолет... Могли думать автор мозаики, что через каких-нибудь четыре года, в 1941 году, именно здесь, на станции метро «Площадь Маяковского», глубоко под землей, в прифронтовой Москве, сотрясаемой боевыми тревогами, будет встречать наша столица светлый праздник Великого Октября?! Едва ли... Такова драматургия истории.

...Наливаются соком спелые плоды. Зреют золотые густые хлеба. Вьется рубиновый флаг на комбайне. Льется песня по необъятной стране. Пионеры в алых галстуках запускают в золотое вечернее небо легкокрылые модели. Молодая мать бережно несет малыша. Ярко горит красная звезда на Спасской башне. Куранты бьют полдень. В высоком небе летит звено самолетов. Время великих свершений нашло свое выражение,

Я 
        планов наших
                      люблю громадье,
размаха
             шаги саженьи.
 Я радуюсь
            маршу,
                        которым идем 
в работу
               и в сраженья.

Поразительное ощущение песенной легкости, солнечного озарения, свежести и чистоты охватывает нас, когда мы глядим на мозаики Дейнеки и вспоминаем строки Маяковского.

И эти два великих голоса, поэта и художника, сливаются воедино - в сияющий гимн радости бытия нашего сверкающего Сегодня:

Я
     земной шар
 чуть не весь
                      обошел,- 
и жизнь
              хороша,
 и жить
              хорошо.
 А в нашей буче,
                         боевой, кипучей,- 
и того лучше. 

- Посмотрите на эти черные квадраты, по которым мы ходим! - прокричал мне сквозь грохот Душкин. - Ведь это «знаменитые» квадраты Малевича бывшие тогда такими модными!..

Я посмотрел на мраморный пол с геометрически выложенными плитами и невольно поднял глаза.

Надо мной сверкало живое весеннее небо. Куранты Кремля отсчитывали время.

Когда мы вышли из метро, нас встретил Маяковский. Бронзовый, огромный. Живее живых, он шагал вместе с людьми. Шагал в Завтра... В высоком небе невидимый самолет чертил замысловатую белую параболу.