ПИМЕНОВ

Он использует свои знания людей
 и мест, оценку самого себя, свою
 любовь и ненависть, свои самые
 сокровенные мысли, свои мимолетные
 фантазии для того, чтобы собрать
 их воедино в общую картину жизни.

Сомерсет Моэм

Запах дождя и горячего асфальта. Аромат фиалок и душное дыхание солярки. Снежная поземка на затемненной улице. Свежесть цветущего сада... Тишина и томление весны. Угар и грохот московского лета. Радость зимнего вечера, синего-синего, манящего теплыми огнями окон. Прелесть осеннего утра, убранного каплями росы. Шелест новых платьев. Цокот каблучков по доскам, перекинутым через лужи... Первые звуки оркестра. Шепот притихшего зала. Пение ветра в лесах новостроек и смех девушек - штукатуров и маляров... Вздох актрисы и колдовской свет рампы... Звонок телефона, обещающий разлуку... Весь этот поток звуков, запахов, красок охватывает вас, когда вы входите в мир сложный и простой, полный поэзии и будничности, радостей и печали. Мир трепетного ощущения не­обыкновенности обыкновенной жизни, дарящей нам каждоминутно, каждодневно все новые открытия,- мир творчества художника Юрия Пименова.

...Взбудораженная бульдозерами земля. Сырая рыжая глина. Следы шин. Грязь. Шаткие доски... Мостки. Завтрашняя улица... Ее еще нет. Сегодня она больше напоминает овраг с крутыми откосами. Но новые дома уже выстроились в ряд и явственно наметили перспективу будущего проспекта... Светло-серый день. Неяркий, как гобелен... Только что прошел дождь. Пейзаж будто умыт. Серебряный свежий свет льется с неба. Блестят огромные бетонные трубы, сваленные вдоль пути. Сверкают мокрые доски, по которым легко идет девушка в жемчужно-белом, почти воздушном платье-колокольчике - невеста. Невесомая, стройная... В белоснежных бальных туфельках, она храбро идет по ко­рявым, скользким мосткам. Рядом шагает шалый от счастья жених в черной парадной паре. Прижимая к груди букет, бережно поддерживая ее под руку... Запел гудок. Высоко-высоко в небо поднялись руки кра­нов. Вдали в голубой дымке тянутся к зениту вертикали больших труб... Над ними в сизом мареве плывет еле заметное облачко... Косогор... Детские коляски - желтые, лазоревые, синие. Рядом мамы. Дымит массивный асфальтовый каток, разравнивает черную пастилу асфальта... Спешат, еле поспевают за молодыми друзья, веселые, молодые, нарядные.

«Свадьба на завтрашней улице» - так назвал свой маленький холст Пименов. И это небольшое полотно - бесценное свидетельство. В нем - наше время. Без фанфар и прикрас. Вся радуга бытия... Может быть, не всегда устроенного, но полного надежд и веры. По этой улице еще не могла проехать роскошная «Чайка», увитая розовыми и голубыми шелковыми лентами, обвешанная яркими алыми, зелеными, оранжевыми воздушными шариками, с сидящей на блестящем радиаторе куклой в нейлоновом платье. Ведь «Чайка» - спутник свадеб наших дней. Картина же Пименова написана в середине шестидесятых годов. И это полотно - именно шестидесятые годы, изображенные точно, свежо... Молодые спешат из загса домой. Они новоселы... Их ждет накрытый стол, песни, крики «горько»... Пляски... Впереди тысяча забот. Не работает лифт. Вероятно, еще долго будут кряхтеть мудрые водопроводчики и газовых дел мастера, доводя до кондиции строптивую технику. Но это все не главное. Ведь впереди жизнь!

Мне на миг показалось, что на меня глянуло строгое лицо ценителя искусства, и я услышал слова: «Ведь это полотно - всего лишь репортаж». «Да,- мысленно отвечаю я. - Если хотите, это репортаж на высокую заданную тему: Человек и Завтра!» Средство выражения - станковая картина, написанная тонко, остро, в лучших традициях нашей реалистической школы. Но с теми неуловимыми приметами новой красоты, которые присущи лишь произведениям новаторским...

«Свадьба на завтрашней улице»... Я явственно вижу нашего далекого потомка, человека двадцать первого века... Возможно, правнука этой невесты, задумчиво, неотрывно глядящего на холст и угадывающего в чертах пименовской картины ту удивительную эпоху, полную легенд, невероятных трудностей, блистательных взлетов, войн и борьбы, когда складывалась эта его другая, возможно, более счастливая и спокойная и, конечно, более комфортабельная жизнь.

Юрий Пименов любил Москву, ее новь, ее людей. Живописец это свое чувство щедро отдавал зрителю. Мастер открывал нам мир, к которому мы привыкли. Ведь каждодневно мы ходим, ездим в метро, на автобусах, на автомашинах и зрим рядом этот интересный, увлекательный, чудесный мир. Но в отличие от детей, не устающих удивляться, многих из нас, закрученных текучкой, давно уже покинула радость удивления, радость новых открытий. В сутолоке занятости, в круговерти будней нам стал казаться привычным, примелькался этот вечно меняющийся, трепетный, прекрасный мир природы... Мы часто говорим: утро, день или ночь... Но всегда ли мы замечаем, сколько бессчетных перемен таят в себе нюансы переходов из одного состояния дня в другое, сколько изумительных сочетаний открывается нашему глазу в острых силуэтах деревьев, домов, архитектурных ансамблей, словно вписанных в воздушную панораму движущихся облаков, феерического света восходов и закатов. Всегда ли мы видим прелесть пейзажа современного большого города? Ведь сколько жизненных коллизий открывает нам эта вечная драматургия обыденности.

Город... Великий волшебник и режиссер. Он показывает нам ежеминутно тысячи никогда не повторяющихся мизансцен, живых, полных движения человеческой души, отражающих все оттенки характеров и положений, от лирической взволнованности юности до суровой уравновешенности старости. Надо только видеть! А это нелегко... Ибо наблюдатель, поэт и художник, живущий в каждом из нас, пока мы бываем детьми, потом, с годами, с превеликим тщанием изгоняется нами самими. И мы в большинстве своем становимся мудрыми скептиками и резонерами, которым не до цветов или закатов... Словом, как это ни грустно, такова логика жизни...

Большие художники и поэты помогают нам как бы вновь обрести это чувство, это состояние юной лирической взбудораженности. Они заставляют нас властью своего искусства понимать всю огромную значимость слов - непреходящее в преходящем. Учат нас замечать и любить прекрасное, столь обильно заключенное в мире, окружающем нас.

Полотна Пименова, полотна-новеллы, таят в себе свежесть неуставшей души художника, тонкость и в то же время широту обобщений. Его холсты помогают нам понимать поэзию прозы. Глубокая интимность пименовских картин - в их истинной несочиненности, в несомненной их жизненности. Мастеру глубоко чужда литературщина в живописи, подменяющая порою художественность пластического выражения. Метафоричность языка Пименова - это цепь открытий длиной в полвека.

- Каждый день нас охватывает поток жизни, - говорит Пименов, - порой он накрывает нас целиком энергией больших событий действительности, порою только задевает тихим краем, мокрой от дождя веткой, розовым облаком в вышине. Все, что встречается за день, огромно и поразительно разнообразно... Душа искусства - тонкая душа, и чем сложнее и умнее будет становиться человек, тем богаче и умнее будет становиться его искусство. Искусство... требует не умения ремесленника, а особого, сложного строя души...

Станковая, реалистическая живопись Пименова предельно проста. Рисунок, цвет, композиция ясны. Но это сложная простота.

Простота в искусстве... Мне вспоминается один диалог, записанный еще в прошлом веке.

Однажды американская художница Мэри Кассет сказала великому французскому живописцу Ренуару:

- Одно обстоятельство против вас. Ваша техника слишком проста. Публика этого не любит...

- Ничего, - весело ответил Ренуар, - сложные теории можно придумать позже.

Этот разговор, состоявшийся почти сто лет назад, звучит очень современно, потому что и сегодня мы порою принимаем излишне усложненную, а порою огрубленную форму как выражение сложности и современности стиля в живописи. Думается, что это не совсем так.

Но вернемся к Юрию Пименову, к его творческому пути, пути ровесника века.

Замоскворечье. Ордынка. Звонкий булыжник. Радужно-яркие дуги ломовиков. Деревянные флигеля. Голуби в весеннем небе. Грачиный грай и скрип телег. Вечерний благовест. Герань в окнах... Быт неспешный. Кружевные занавески. Узорные наличники старых домов. Шумная карусель престольных праздников. Голубые сугробы рождества. Буйство масленицы. Визг полозьев лихачей. Снег, снег, снег. Розовые лица девушек... Кустодиевская матушка-Москва. Кряжистые лабазы. Приземистые чайные с шустрыми половыми. Размеренная поступь испокон заведенных обычаев, порядков, порою диких и страшных. Благочиние и чистоган. Богатство и нищета... Русь... Убогая и обильная... Малиновый перезвон колоколов. Грандиозная мишура и сусальная позолота империи. Суровая, жестокая быль рабочих окраин. Рогожская и Пресня... Канун первой революции...

Таков был сложный мир, когда в 1903 году в дож­дливый ноябрьский день родился Юрий, сын Иванов, Пименов. Москвич... Маленькая квартирка. Низкие потолки. Старые часы с боем. Неизменный сверчок. Дремотная тишина.

Юра Пименов, как и все мальчишки, играл в разбойников, ходил в школу, ловил рыбу, дрался, приносил домой двойки. Словом, рос, как и все его сверстники с Ордынки, Якиманки... Может быть, только чаще, чем другие малыши, он ходил к Москве-реке, бродил по Бабьему городку и Каменному мосту, глядел, как плыли в синей воде белые облака, как горели золотые купола соборов Кремля. Он радовался, когда первый весенний ливень смывал жухлые краски зимы и под лучами яростного майского солнца пели и смеялись цвета просыпающейся природы.

Паренек любил бродить вечерами по кривым, узким переулкам Замоскворечья. Косые теплые лучи зажигали горячие кодеры, и старые особняки с узорными палисадниками и цветущими садиками казались таинственными дворцами, где жили не пузатые дяди и пышнотелые, дебелые тети из пьес Островского и лесковских рассказов, а неведомые прекрасные герои из прочитанных книжек. В ту далекую пору ведь не было ни телевидения, ни радио. Кино только входило в моду. Зато незабываем был тот зимний вечер, когда мальчика впервые повели в оперу. Но об этом позже... Хотя стоило бы задать вопрос, думал ли малыш, что именно ему доведется быть одним из тех волшебников, которые чаруют людей и создают у них в душе вечный праздник театра.

Шло время... Отгремели духовые оркестры четырнадцатого года, когда мальчишки, не понимая трагической сути этого мажора, браво маршировали под пение медных труб... Война пришла вскоре и в Замоскворечье. В черных траурных платьях вдов и матерей. Она приковыляла по стертым плитам тротуаров на костылях. На папертях церквей появились калеки... Впервые мальчик увидел вблизи людское горе.

...Грянула революция! Там, за Москвою-рекою, у Кремля, на Красной площади, шли бои, слышна была пальба. Ребята бегали за грузовиками, набитыми до отказа рабочими и солдатами. Горели алые стяги, пунцовые банты. Мальчишки пели новые песни. Город расцвел кумачом лозунгов, плакатов. Новый мир ворвался в тихий омут ордынок.

Жизнь бурлила, кипела вокруг стен десятой московской гимназии, а ныне, после революции, двадцать шестой советской школы. Пименов не ладил с математикой, однако отлично рисовал. Это не прошло незамеченным. Учитель рисования Алферов помог одаренному мальчику устроиться в Замоскворецкую школу рисования. Гипсы, натюрморты, натура. Это было начало.

Начало... Истоки. Где и когда рождается в душе подростка тот магический кристалл, который позволяет ему потом, с годами, пройдя великий искус труда, увидеть мир по-своему?.. Как и когда пробуждается в сердце будущего художника неутомимое желание рассказать людям о своей любви к прекрасному, добру, о своей неприязни, а может, ненависти к злу и мраку? Кто или что побуждает его забросить все, забыть многое и отдаться до конца тяжкому, нелегкому служению искусству, где любого, даже самого талантливого, ждут всяческие тернии, заботы и тревоги, а порою падения? Ведь, однажды ступив на путь творчества, трудно покинуть его, не сломав вело свою жизнь...

Детство... Запах июльского цветущего луга, напоенного солнцем. Удельное, где семья Пименовых снимала дачу. Пение птиц. Ленивый бег облаков. Деревня Верея. Река Македонка. Прозрачное кружево ветлы, тонкий серп молодого месяца... Поэзия русской природы раскрыла перед мальчиком горизонт видения мира. Он понял тогда музыку пушкинских и некрасовских стихов, тургеневской прозы. В его душу закралось желание оставить на бумаге, на холсте приметы пейзажа, людей. И он рисовал.

Юный Пименов, житель Замоскворечья, естественно, не раз бывал в Третьяковке. Она же совсем рядом... Но не будем подражать авторам, нажимающим на выгодные для развития сюжета коллизии. Мальчик не проводил все свободные часы в галерее. Он был озорной, живой паренек, и у него хватало разных неотложных и крайне важных мальчишеских дел. Но од-па из встреч в Третьяковской галерее оставила след на всю жизнь, запомнилась навсегда... Встреча с небольшим, скажем прямо, маленьким полотном, написанным русским мастером Саврасовым,- «Грачи прилетели». Это было словно прорубленное в стене окно, открывающее светлый весенний мир. Мальчик был не только отчаянный шалун, он был еще очень застенчив. Н он тщательно скрывал слезы, наворачивавшиеся на глаза, когда смотрел на саврасовский холст и слышал, да, слышал птичий грай, журчание талого снега, пение ветра в голых ветвях берез... Паренек всматривался в поверхность полотна, изучал манеру живописца, пытался понять магию саврасовского гения... Трудно иногда поверить в роль той или иной картины в судьбе художника, но можно сказать с уверенностью, что правда, интимность, душевность саврасовского письма глубоко запали в душу будущего мастера... Потом он не раз копировал картины разных художников, копировал тщательно. Он очень любил пейзажные композиции Левитана, Сомова, Бенуа... Пройдут годы, и он обретет новую привязанность, будет пропадать целые дни в Щукинском собрании, любуясь холстами Ренуара, Дега, Моне. Правда, эта его любовь к импрессионистам ему позже дорого обойдется. Его не раз будут за это попрекать и прорабатывать. Но это - значительно позже... А пока паренек рисует, пишет, копирует и... мечтает.

И эти мечты привели семнадцатилетнего юношу к известному художнику Сергею Васильевичу Малютину с папкой своих этюдов, рисунков и копий. Мастер поглядел работы и взял его к себе в мастерскую. Так Юра Пименов поступил во Вхутемас. Это был тысяча девятьсот двадцатый год. Время гордое, ответственное, но нелегкое...

Двадцатые годы... Еще не отсверкали алые буревые сполохи рождения новой России. Трудное, невероятно сложное становление нови. Яростное сопротивление старого еще не сломлено. Все эти великие крайности и контрасты борьбы на фоне разрухи, голода, лишений и стали той могучей средой, которая напитала живыми соками молодое искусство Октября, поражающее нас и сегодня свежестью и своими по­исками.

Итак, студент Вхутемаса Юрий Пименов ежедневно пешком отмеривал путь от Замоскворечья до Мясницких ворот.

Раннее утро. Уныло стоят трамваи. Нет тока. Темно... Серая, промозглая мгла. Москва пустынна. Улицы завалены снегом. Сугробы. Голодно... Степы домов седые от инея. Квартиры давно не топят. В ходу печки самых невероятных систем - «буржуйки», колонки и прочие. Давно сломаны заборы. Доламывают пустые дома. Все идет в печку... Вывески с громкими фамилиями купцов напоминают о старом Замоскворечье. Золотые крендели, подобно флюгерам, скрипят на ветру. А в булочной очередь за хлебом... Трудные годы. Огромным златоголовым сторожем старого высится над Москвой храм Спасителя.

Много, много написано о Вхутемасе, о его норовистом, замечательном студенчестве, о незабываемых годах становления нашего искусства.

Пименов сам рассказывал о той поре:

- Первые годы Вхутемаса. Первая встреча на первом курсе с Андреем Гончаровым, с которым мы сразу поругались, а потом уже всю жизнь, по сей день, дружим, правда всегда продолжая спорить. В эти молодые годы нам не давали авансов под живопись - и вообще нам за живопись не платили. Мы зарабатывали... в газете, в журнале, деланием вывесок и исполнением декораций. Никогда не уйдут из памяти ночи, когда мы с Андреем Гончаровым работали в его большой квартире в старом доме на Мясницкой. В этой же комнате два его младших брата спали на своих кроватях, а мы за большим круглым столом делали в ночь по десятку иллюстраций.

Надо сказать, это были модные теперь «коллажи», этакая смесь из фотомонтажа и рисования.

Итак, мы, два парня, не мудрствуя лукаво, клеили и рисовали до утра... А утром за окном появлялись первые прохожие, начиналась городская жизнь... Я до сих пор очень люблю этого крупнолицего бравурного Андрюшу Гончарова, талантливого, честного человека, и очень радуюсь его сегодняшнему успеху - результату труда всей его жизни...

Но вернемся во Вхутемас. Это были горячие денечки. Мы, студенты Вхутемаса, шумели в аудитории Политехнического музея на чтении стихов, поддерживая Маяковского и Асеева. Шумели на спектаклях Мейерхольда... Но не только шумели. Мы познавали мастерство. Я учился у Малютина, Шемякина, Фалилеева и очень благодарен им. Но больше всего я учился у Фаворского и, может быть без права, хочу считать себя его учеником... Владимир Андреевич Фаворский был огромный и необычайно светлый человек. Ему присущи высокое благородство, художественность, подлинная человечность.

Первая выставка. Как она порою много значит для судьбы художника. На Первой дискуссионной выставке Объединений Активного Революционного Искусства среди вхутемасовской молодежи была представлена группа живописцев с немудреным названием «группа трех»... Трое. И ведь надо было случиться, что судьба свела вместе на самом первом старте трех наших замечательных мастеров - Александра Дейнеку, Андрея Гончарова и Юрия Пименова.

- Саша Дейнека...- вспоминает Пименов.- Нас в ту пору связывала большая дружба, и ведь это было немудрено. Когда мы смотрим ранние, первые картины Дейнеки, молодость нашего государства и молодость нашего поколения стоят перед глазами. Страна начинала строить свою тяжелую промышленность. Молодой художник Дейнека с неподдельным увлечением рисовал прозрачные конструкции новых цехов, шлак и шпалы у строящейся железнодорожной ветки, крепких мужиков и баб с многочисленных строек первых пятилеток... Здесь я не могу не вспомнить небольшую комнатку в Лиховом переулке, где жил Саша Дейнека. Где вместо мольберта стоял чемодан. И на чемодане или на диване он писал свои, в общем, лучшие картины, в которых бурлила, кипела новая жизнь... Здесь же, в Лиховом, мы вместе с ним делали эскизы ко­стюмов и декораций к гладковскому «Цементу», который поставила Четвертая студия МХАТа... Незабываемые годы...

Дейнека и Пименов... Это, как мне думается, тема отдельного большого исследования. Тема благодарная, ждущая своего автора. Ведь эти два художника, как, пожалуй, немногие в нашей живописи, сумели глубоко подойти, понять и отразить самое трудное - время, в котором мы все живем. Каждый по-своему, каждый в присущей ему форме, колорите, композиции. На первых порах они были рядом вместе с Гончаровым, Вильямсом и другими молодыми художниками, вошедшими в ОСТ - Общество художников-станковистов. Мы хотим подчеркнуть - станковистов... Надо вспомнить, что в двадцатые годы буйные головы - «новаторы» начисто отрицали всякую преемственность культуры и всякие традиции, в том числе и станковую живопись.

Вот несколько строк из высказываний этих ниспровергателей:

«Станковая картина не только не нужна современной, нашей художественной культуре, но является одним из самых сильных тормозов ее развития... Только те художники, которые раз и навсегда порвали со станковым ремеслом, которые на деле признали производственную работу не только равноправным видом художественного труда, но и единственно возможным, только такие художники могут продуктивно и с успехом браться за разрешение проблем сегодняшней художественной культуры... Надо, чтобы вся масса художественной молодежи поняла, что этот путь единственно верный, что именно по этому пути пойдет развитие художественной культуры... Художественная культура будущего создается на фабриках и заводах, а не в чердачных мастерских.

Пусть помнит об этом художественная молодежь, если не хочет преждевременно попасть в архив вместе с горделивыми станковистами».

Подобные «пророки» кажутся сегодня напыщенными и наивными людьми, но в те годы они были весьма влиятельными деятелями изофронта. И надо было сказать слово самому Владимиру Ильичу Ленину, чтобы поправить вконец заблудившихся деятелей новой «пролетарской культуры». Навсегда в памяти останутся эти слова Ленина:

«Почему нам нужно отворачиваться от истинно прекрасного... только на том основании, что оно «старо»? Почему надо преклоняться перед новым, как перед богом, которому надо покориться, только потому, что «это ново»? Бессмыслица, сплошная бессмыслица!»

Аксиома! Предельно ясное логическое построение. Казалось, не требующее доказательств. Но развитие искусства - дело сложное, и, чтобы понять и осмыслить даже непреложную истину, нужно было время.

Творческий путь Юрия Пименова тоже был не прост и не однозначен. Искусство молодого художника развивалось, росло, претерпевало ряд изменений. Первые картины Пименова, яркие, острые, сразу заставили о себе говорить. Но самого живописца потом не устраивала открытая, порою несколько схематическая заданность полотен, присущая ОСТу. Пименова тревожили несовершенство пластики, некоторая холодность, рационалистичность в его первых работах. Он переживает суровую переоценку своих ранних увлечений. Этот процесс переосмысливания был нелегок и порою мучителен. Вот что рассказывает сам художник об этой поре:

- 1932-1933 годы... Это было мое трудное время. У меня расползлись нервы, я совсем не мог работать. К тому же меня постигли и профессиональные беды: одну книжку, которую я иллюстрировал, за рисунки признали формалистической, и я оказался без денег и без работы, так как после этой книжки работы в журналах мне не давали, и мы существовали на те деньги, которые стенографией зарабатывала моя жена.

Моя депрессия затянулась, я совсем перестал работать и для себя, мы жили в это время очень одиноко, друзья моих совсем молодых лет отошли от меня, они даже перестали мне и звонить. Я понимал их - они были молоды, в расцвете жизненного азарта, в обаянии первых настоящих профессиональных успехов, в водовороте, в общем, веселой жизни, и мои внешне минорные настроения были им не по душе. Я говорю «внешне», потому что состояние мое тогда было сложнее такого простого определения. Говоря словами Диккенса, «это было худшее из времен, это было лучшее из времен, это были годы отчаяния, это были годы надежды». Стараясь выйти из своего трудного состояния, слушаясь советов врачей и некоторых новых друзей, которых я приобрел,- а смысл их советов был в том, чтобы быть в жизни и пробовать подходить к работе,- я начал бродить, уезжая на пригородных поездах подальше от Москвы... Я уезжал на целый день очень далеко, ложился в густую траву, полную своих шорохов, своей жизни. В воздухе жужжали пчелы, высоко в небе стояли белые июльские облака. Я открывал прекрасные для себя маленькие речки с узкими деревянными мостами, с мостками для стирки белья - речки, к которым подходили совсем небольшие деревни, где старые ивы опускались к воде и где на берегах с криками купались загорелые, коричневые ребята и розовые молодые бабы.

Я возвращался вечерами поздно. Мне навстречу шли люди с поездов, они были утомлены своими днями и спешили в свои дома, где, вероятно, их ждали семьи, холодное молоко из погреба, горячая картошка с плиты.

Я жил тогда с острым ощущением счастья открывающегося мне теплого, живого мира, который вытеснял постепенно и подавленность состояния, и те умозрительные, придуманные схемы, которыми я пользовался раньше как художник. И у меня поднималось желание работать, желание писать и писать прямо с натуры, с живой натуры, которая так богато, тонко и прекрасно существовала вокруг.

Слушая этот рассказ Юрия Ивановича, я невольно вспоминал его же рассказы об Удельном, реке Македонке, о его первом знакомстве с русской природой. С тех пор прошло почти двадцать лет... И снова и снова природа, натура открывала, как и тогда, еще юному Пименову, так и сегодня, уже сложившемуся мастеру, новые горизонты для познавания мира и живописи!

И тут мне вспоминаются мудрые слова Ренуара:

«Мы родимся, не зная ничего. В нас лишь множество возможностей. Однако открыть их - нелегкое дело! Мне понадобилось двадцать лет, чтобы открыть живопись. Пришлось двадцать лет наблюдать натуру и главное - посещать Лувр...»

Тридцатые годы... Москва. Центр столицы в лесах. На месте двухэтажных домишек Охотного ряда кипит стройка... Москву-реку не узнать - одевают в гранит берега. Возводят новые мосты... На улицах города чад. Дым, угар... Кладут асфальт, заливают древнюю булыгу. Ломают старое... Снесли Сухаревскую башню, Страстной монастырь. Сгоряча порубили столетние липы на Садовом кольце... Начали стройку метро. На улицах - веселые молодые ребята и девчата в касках, в комбинезонах, перепачканные рыжей глиной,- метростроевцы. Расширяют улицы. Двигают дома... Город меняется на глазах.

1937 год... Москвич Пименов пишет программный холст, в котором раскрывает перед зрителем новый пейзаж столицы, - «Новая Москва»... Летний день, Жара. В сизом мареве тают новые дома Охотного ряда... Сегодня, когда двадцатиэтажных махин в Москве десятки, эти первые стройки тех лет кажутся, может быть, небольшими. Но в те далекие дни реконструкция Охотного ряда была символом московской нови. Навеки сгинули лабазы и лавки и уступили место белым зданиям, вызывавшим чувство гордости у тогдашних москвичей.

«Новая Москва»... Широко открытое окно в жизнь... Легко бежит машина по асфальту площади Свердлова. Пестрый калейдоскоп людской толпы, верениц машин разворачивается перед глазами водителя - молодой женщины с короткой прической (как видите, моды через треть века вернулись на круги своя), в легком летнем платье. Во всем полотне Пименова разлито чувство увлеченности жизнью. Оно в цветах гвоздики, пунцовой и белой, прикрепленных к раме ветрового стекла. В блеске асфальта и в трепете алых флажков на Колонном зале Дома Союзов. В бликах солнца, играющих на полированных кузовах автомобилей, и в пестрой мозаике толпы пешеходов... Тайна очарования пименовского полотна - в движении, которое пронизывает каждый мазок в картине. Правда, этот дробный импрессионистский мазок вызвал гнев у некоторых искусствоведов, считавших в ту пору художников типа Ренуара или Дега формалистами. Но, думается, едва ли стоит ворошить эти ошибки критиков, которым свойственно порою заблуждаться, как, впрочем, всем смертным... Итак, перед нами «Новая Москва» - картина, ставшая хрестоматийной, она экспонирована в Третьяковской галерее вместе с другими полотнами Пименова. Кстати, работы Пименова в Третьяковке - рядом с работами Дейнеки, в одном и том же зале... Так через пятьдесят лет после первой выставки вновь эти два мастера экспонируются рядом...

Жизнь Пименова-художника, ровесника нашего века, непроста. Немало испытаний предложила ему судьба. Одним из самых суровых испытаний, которые пережил Юрий Иванович, были годы Великой Отечественной войны. Послушаем, что рассказывает сам художник о тех незабываемых днях:

- В памяти остается большое и малое. Я прекрасно помню тот подъем, который переживала наша молодежь в первые пятилетки - среди разрытой земли, строительных лесов и горячих стихов Маяковского... Я очень хорошо помню и пронизывающий холод военных московских квартир, где я писал картины на кухне, привязывая их к рукомойнику,- там удавалось иногда дотопить до четырех-пяти градусов тепла. Мы с моим другом Владимиром Васильевым писали декорации в единственном тогда Московском театре драмы, и клеевая краска замерзала на кистях. Я помню, как в эти же голодные годы в деревне мой сын, тогда еще совсем маленький, смотрел на картошку, которую выкапывали женщины на полях... Я помню, наконец, проливной дождь на старой московской улице Ордынке, и бесконечные толпы людей, и танки, выходящие с Красной площади в день Парада Победы, и слезы на лицах, смешанные с дождем... И сразу перед моими глазами возникает сорок третий... Северо-Западный фронт. Разбитая станция Бологое... Прифронтовая дорога, уложенная для прохода машин бревнами. Уничтоженная станция Пола. Лунная ночь. Поезд под бомбежкой. Это все забыть нельзя. И наш сегодняшний день понимается глубже через наплыв обожженных фронтовых картин.

Юрий Пименов в дни войны написал полотна, в которых выразил тяжесть и тревогу московских будней той поры.

«Ночная улица»... Метет поземка... 1942 год. Затемнение... Из морозного мрака холодными призраками выступают мертвые громады домов. Ветер воет в немом просторе оледенелой улицы. Железная щетина ежей... Вьюга рвет брезент с грузовика, мчащегося во тьму... Шевелит пряди волос, концы платка у женщины, идущей по ночной Москве. Неверный синий свет озаряет суровое, словно застывшее лицо. Кто она? Куда идет в эту глухую пору? Мы не знаем. Знаем только, что ночные пропуска давали по работе. И она, эта женщина, наверное, идет со смены. В ее лице решимость выстоять военную вахту. Заменить мужа, брата, победить. Железный строй ежей, сквозь который как бы проходит женщина, подчеркивает суровый ритм холста.

- Я помню, как в военное время,- говорит Пименов,- электричка вылетала с вокзала во время тревоги, как кругом выло, трещало, шумело и какой поразительно тихой казалась природа, когда сойдешь с этой электрички. Тогда окрестности Москвы, вся придорожная земля вокруг была перекопана под огороды... Потом, после войны, этот пейзаж был в переменах и в движении - то он был завален штабелями кирпича и бетонными трубами, то покрыт первыми этажами строящихся домов. Потом домами, готовыми и заселенными, с пустой, утрамбованной землей вокруг, где были рассованы тоненькие саженцы молодых деревьев. Потом между домами легли асфальтовые дороги...

Я знаю, что архитектура этих новых мест, мягко говоря, простовата и совсем далека от того, что носит название «художественность», но я вырос в старом городе, который задыхался от тесноты общих квартир, от общих кухонь, где чад, жар и раздражение стояли в воздухе, поэтому я с добрым чувством смотрю на эти однообразные белые дома: они дали отдых многим людям, приблизили их к светлой, просторной жизни.

...Дождь. Любимый мотив пейзажей Пименова... Ведь дождь сам по себе великий художник, превращающий самый банальный городской пейзаж в симфонию свежих, поющих согласно красок...

Капли дождя трепещут на лице куда-то бегущей девушки, они блестят на стеклах мчащихся автомобилей, сверкают на листьях деревьев, на букетах цветов в руках у промокших влюбленных... Дождь превращает уличный асфальт, витрины магазинов, окна домов в одно огромное зеркало, в гранях которого пляшут багровые, бирюзовые, фиолетовые влажные факелы реклам, зеленые, желтые, красные огни светофоров, то бледно-лиловый, то золотисто-желтый свет фонарей... Нет, поистине дождь - колдун... Ведь это он способен мгновенно превращать современную улицу второй половины двадцатого века в некое подобие готической архаики. Взгляните на пейзаж Пименова «Ливень», и вас поразит стройная тектоника фигур, укутанных в плащи с капюшонами, чеканный строй бесчисленных остроугольных зонтов и, главное, тот удлиненный, стремящийся ввысь ритм форм и силуэтов, столь свойственный готике. Но это нисколько не значит, что художник не увидел сегодня. Нет, думается, что лирический камертон видения мастера просто необычайно остро и точно фиксирует мир и с юношеской свежестью заставляет нас воспринимать эти свои ощущения...

«Лирическое новоселье»... Двое... Ночь. Тишина. За черной пропастью окон - город. Огромный, бессонный. В бескрайней ночной пустоте - огни. Глаза домов. Живые, трепетные, как судьбы людей... Вздох. Невнятные слова. Поцелуй... Горит яркий свет новоселья. Голая, пустынная квартира. Включены все лампочки, без люстр, без абажуров. Они горят яростно, эти добрые светильники начинающейся новой жизни. Их свет беспощаден. Он обнажает каждую щербинку на кафеле, каждую царапину на обоях, каждую раннюю морщинку - след забот.

В пустой, новой квартире - двое. Друзья ушли... Кажется, далеко позади тревоги, ожидания. Позабыты вмиг глаза свидетелей и участников треволнений. Глаза, порою равнодушные, а порою просто усталые... Но не забудется никогда ломкий шорох листка ордера. Зеленый желанный глазок такси. Объятия друзей... В ушах еще звучат слова: «Да положите, черти, бумагу на пол, ведь сейчас все затопчете». И другой - женский, мечтательный - голос: «Эх, кошку бы пустить сюда, да где ее взять, кошку-то?..» Свалены в кучу чемоданы. Книги, книги, книги. Котелок - свидетель походов и летних работ... Мебели нет... Ни стола... ни стула... Мерно звучит капель в ванной. Новый кран отсчитывает время.

- Я люблю эти новые кварталы,- говорит Пименов.- В их незаконченности, даже в их неполадках живет молодая душа новизны... Новые города, районы и кварталы рождают свою особенную поэзию, свой особенный характер жизни с того времени, когда на новом месте начинают разворачивать землю, на строительных площадках появляется медленное и неуклонное движение огромных кранов... Простая, обычная и прекрасная картина созидания, картина человеческого труда... Сколько потом разной жизни приходит в эти дома - смех и плач детей, усталые шаги после работы, утренняя глазунья на сковородке, пестрый букет полевых цветов на фоне чистой голубоватой стены! Эти новые комнаты знают уже хорошие детские игрушки, модную обувь и нарядные платья, поездки в старинные театры и в новые кино... Жители этих домов знают и еще не подведенный газ и не налаженное отопление, еще не открытые магазины и еще не работающие лифты. Но эти дома не знают ночных бомбежек, не знают накрест заклеенных бумагой окон, замороженных комнат, обвалившихся от близких разрывов потолков,- они не знают войны и страха, и дай бог им никогда их не узнать!..

Лира Пименова человечна. Художник доброжелателен. Его сердце и душа живописца не устали удивляться. Мастеру присуща любовь к разработке сюит. Он любит музыку, особенно «Болеро» Равеля... Его чарует ритм повторов и сложный мелодический строй этого композитора. Но одна из самых больших, многолетних привязанностей, увлечений живописца - это, безусловно, театр!

- Театр! Это праздник! - рассказывает Пименов.- Помню, как мальчишкой впервые попал в оперу. Помню синие сугробы у белых колонн Большого театра. Оранжевый свет узорных фонарей. Скрип полозьев саней у парадной лестницы. Снег... Московский. Пушистый, ласковый. Румяные, счастливые лица людей. Никогда не забуду это ощущение праздника с первых шагов по ступеням. Огромную дверь. Сверкающие, слепящие огни фойе. Аромат духов. Неясный говор, приглушенный смех. Атмосферу ожидания чего-то необычного, волнующего. Вспоминаю свое отражение в большом зеркале рядом с нарядными дамами, поправляющими свои прически, оглядывающими туалеты своих соседок. Вспоминаю, как замирало сердце, ко­гда медленно гас свет в зале, и как мерцание золота лож и трепетное сияние люстр сливались с затихающими звуками скрипок в оркестре. Разве можно забыть ослепительный занавес, эту волшебную стену, отделяющую тебя и всех зрителей от таинственного мира сцены?!

Я почти не знаю таких людей, которые не были бы взволнованы атмосферой театра. Я видел это много раз, и всегда мне хочется видеть еще и еще, пусть это волшебство зрелища происходит и не бог весть в каком театре, но все равно тайна театра остается... Прошло почти сорок лет с той поры, когда в тридцать шестом году мы с женой переехали в дом на Масловке - он один стоял среди грязных улиц и старых деревянных домов, он был архитектурно достаточно нелеп, но нам он казался прекрасным. У нас, как и у всех тогда, почти не было вещей, особенно мебели. Квартиры к тому же были холодными, и в наших совершенно пустых комнатах горели электрические рефлекторы и стоял огромный макетный ящик, в котором мы делали макет «Любови Яровой» для переехавшего в Ростов театра Завадского. И вот тогда театр уже окончательно околдовал меня.

Потом мне пришлось довольно много работать в качестве художника в разных театрах. Я узнал этот необыкновенный и незнакомый для зрителя мир, так сказать, изнутри, он был моим «производственным местом», я принимал посильное участие в той работе, результатом которой является спектакль. Мне это было очень интересно, я знакомился с тем, как живопись эскиза переходит в большой размер сцены, как свет освещает и меняет расписанный холст, как бутафорские материалы на сцене становятся драгоценными и как спектакль, собранный по частям из разных цехов, от разных мастеров, превращается в нечто единое и цельное. Я делал это всегда с удовольствием, но самым дорогим для меня стало узнавание и открытие этого мира зрелищ в его не внешней сценической жизни, а в обычном, каждодневном рабочем состоянии. Этот мир оказался необыкновенно увлекательным: душа зрелища как-то приблизилась и раскрылась, стали понятны механизмы многих тайн, но очарование осталось. Оно только обернулось более теплой, более интимной стороной. И это было мне очень интересно не менее, если не более, чем то, что я видел из зрительного зала...

Надо всячески беречь эту зрелищную колдовскую притягательность театра, выработанную вековым опытом... Конечно, театральные декорации, построенные на иллюзии, на имитации реальности, не кажутся мне ни интересными, ни живыми. Но тот, увы, очень стандартный и обезличенный тип существующих сейчас в массе оформлений спектаклей мне представляется таким же бесперспективным. А ведь есть у нас прекрасные традиции театральной декорации, традиции Голвина, Кустодиева, костюмов Бакста, занавесей Сомова и более близких к нам - Вильямса, Шифрина. И мне кажется, наконец и сейчас сквозь однообразие скучных оформлений начинают опять появляться декорации, построенные на образной изобразительности... Мне хотелось бы сказать несколько добрых слов в за­щиту... занавеса. Театр сейчас почти отменил занавес, свою таинственную границу между сценой и зрительным залом, заменив ее также заманчивой для зрителя темной пустотой сцены. С занавесями из театра уходят в большей мере изобразительность и образность спектакля, его нарядность и часть его красоты, да и особенная дополнительная содержательность тоже. Какими великолепными явлениями были занавеси Врубеля, Сомова! Они и сейчас в эскизах смотрятся настоящими драгоценностями. Я думаю, что отсутствие такого прекрасного и сильного средства в спектакле будет временным и театральный занавес во всей силе опять появится в театре. С каждой новой работой в театре я вновь и вновь ощущал счастье от прикосновения к этому вечному источнику радости...

Есть еще одна, очень важная тонкость в моих отношениях с театром,- сказал Пименов,- ведь именно театр давал мне много работы в ту, теперь уже давнюю, пору, когда моя живопись «не шла», когда меня прорабатывали за «импрессионистичность» и обвиняли в каких-то тысячах несуществующих формалистических грехов... И вот тогда театр просто помогал мне жить. Но, кроме того, что это был хлеб мой насущный, это была и моя любовь.

...Так родилась большая и прекрасная сюита Пименова «Таинственный мир зрелищ». Вот всего лишь один из холстов в этой серии.

«Перед выходом на сцену»... Актриса... Театральная уборная... Простые серые стены. Обыкновенная небольшая комната. Тройное зеркало отражает бледное лицо, высокую прическу, строгое черное платье... Тишина... Еще час назад был шумный автобус. Толкотня. Чей-то смех. Обрывки разговоров. Улица. Дождь. Город. Где-то далеко дом. Заботы... Все то, что коротко называется буднями... Еще минута - и перед актрисой встанет черная пропасть зрительного зала. Она шагнет из этой комнатки в волшебный мир сцены. Мир, полный тайны, колдовства, счастья и трагедии, слез и смеха... Пристально глядит молодая женщина в большое зеркало. Руки покоятся на коленях... Маленькие, сильные руки... О чем думает она?..

Художнику удалось передать это сложное состояние отстраненности, сосредоточенности и перевоплощения. Того высокого и сложного духовного напряжения, которого требует искусство. Того чувства самоотдачи, служения людям, которое свойственно настоящим художникам.

Пименова сегодня уже нет с нами. Но его искусство, трепетное, вечно юное, свежее, взволнованное, глубоко современное, останется навсегда!