КОНЧАЛОВСКИЙ

Тускло светят фиолетовые, синие фонари. Суровы темные громады домов. В сером вьюжном небе шарит одинокий прожектор. Пустынно. Москва. 1942 год.

Ночь глядит в заклеенные крест-накрест бумагой окна. В квартире тихо, все спят. Вдруг покой прорезает резкий звонок. В передней комендантский патруль в белых дубленых полушубках. Проверка документов. Ручной фонарик осветил огромную фигуру хозяина.

- «Петр Петрович Кончаловский. Год рождения 1876»,- читает боец.- Пожалуйста,- возвращает он паспорт.

Патруль прошел в комнату к сыну, Михаилу,- все в порядке. Затем идут в столовую, и луч фонарика внезапно озаряет лежащего человека.

- А это у вас кто тут? - спрашивает красноармеец.

- Этот живет у нас без прописки,- отвечает Михаил.

Пучок света выхватил из мрака бледное молодое лицо с темными большими глазами, скользнул по золоту ополет, сверкнул по рукояти сабли, сжатой маленькой, по энергичной рукой, замерцал на газырях и погас, запутался в косматой черной бурке. В тьму комнатки будто ворвался голубой кавказский рассвет. В широко распахнутую дверь стала видна запряженная парой бричка, а вдали изумрудная долина, покрытая прохладной тенью. Светает. Мирные дымы встают над аулом. Вверху в грозном одиночестве ослепительно белый, снежный Казбек.

- Лермонтов! - узнают бойцы.- Кто это написал?

- Отец,- отвечает Михаил.

И потом они вместе с художником долго стоят у большого холста.

- Крепко работаете! - взволнованно произносит молодой боец и пожимает руку Петру Петровичу.

- Простите за беспокойство, желаем быть здоровым.

Война. Кончаловский отлично знает, что это такое. В 1914 году он, русский прапорщик, артиллерист, дрался с врагом под Леценом, выходил из окружения, был ранен. Три года фронта.

Сегодня шестидесятишестилетний мастер не покинул любимого города, не уехал в эвакуацию. Он, как всегда, на посту, в мастерской. Пишет ежедневно, упорно, вдохновенно. Но наступает зима, в студии становится холодно. И художник решает перенести картину «Лермонтов», над которой он работает, на квартиру. Правда, и здесь не тепло, и живописец трудится в полушубке и перчатках. Он работает жадно, помногу, и невзгоды не могут помешать ему.

Вскоре произошла вторая, не менее знаменательная встреча «Лермонтова» со зрителем. Вот как это было.

Старый особняк в Собиновском переулке. Дом Совинформбгоро. Здесь в это суровое время порою встречались писатели, композиторы, художники, музыканты. Бывали Алексей Толстой, Леонид Леонов, Дмит­рий Шостакович и многие другие. Словом, это были ли­тературные вечера и концерты, на которых можно было услышать музыку Рахманинова и Прокофьева в блестящем исполнении тогда еще малоизвестного Свято­слава Рихтера или вновь насладиться волшебным голосом Обуховой, певшей русские романсы.

- На один из таких вечеров,- вспоминает искусствовед Н. И. Соколова, работавшая в ту пору в Информбюро,- мы пригласили Петра Петровича Кончаловского, и он с большой охотой согласился прийти.

- Могу притащить к вам «Лермонтова».- сказал он.

Зал полон. Рядом с роялем мольберт, на котором в золотой раме - «Лермонтов». Им любуются. Иные спорят. Все ждут концерта. Ждут приезда великой Обуховой. А ее все нет.

И тут произошло неожиданное. К «Лермонтову» подошел Иван Семенович Козловский и запел «Белеет парус одинокий».

Слова поэта, чарующий голос певца, обаятельный образ Лермонтова, его задушевное, немного печальное лицо, глядевшее с полотна в зал,- все это слилось воедино, в одно великое слово - Родина.

...На московских вернисажах, премьерах пятидесятых годов нельзя было не заметить и не залюбоваться неизменно шествующей рядом супружеской парой. Ни сутолока, ни теснота, ни обычный для таких дней шум будто не влияли на их постоянно приветливое, доброе настроение. Огромный, на голову выше всех, с мягким, почти детским выражением лица, никак не сочетавшимся с крутым лбом, изборожденным резкими морщинами, прямой, широкоплечий, этот человечище, с большими, сильными руками, осторожно вел рядом маленькую женщину с радушным и открытым лицом, привлекательным той особенно милой сердцу простотой и душевностью, которая присуща русским красавицам. Это были Ольга Васильевна и Петр Петрович Кончаловские.

10 февраля 1902 года в Москве, в Хамовнической церкви, венчались Ольга Васильевна и Петр Петрович. Впереди их ожидал более чем полувековой путь, полный радостей и огорчений, побед и неудач... Но в то светлое морозное утро они не ведали обо всем этом ровным счетом ничего. Они были молоды и любили друг друга. Их окружали и привечали замечательные художники. На их свадьбе были В. А. Серов и М. А. Врубель. Их брак благословил сам В. И. Суриков - отец Ольги Васильевны.

Судьба, казалось, баловала Кончаловского. Еще мальчиком в доме отца он познакомился с плеядой великих русских художников - Суриковым, Коровиным, Врубелем, Серовым. Сохранился рисунок Врубеля к «Демону», датированный 1891 годом, на котором стоит дарственная надпись: «Пете Кончаловскому». Первый этюдник с полным набором масляных красок ему подарил Константин Коровин. Юный Петр обожал искрометного Коровина, и на первых порах его живопись была похожа на коровинскую. Но лишь на первых порах. Очень скоро молодой художник вступит на тернистый путь экспериментов и исканий и забудет многочисленные похвалы почитателей его юного дарования.

В своих дневниках Ольга Васильевна записывает: «Внутренний мир Петра Петровича был такой сложный, что до 1908 года он не был удовлетворение одной своей картиной. Работал он много, усидчиво, но почти каждую работу ждал один конец: он ее уничтожал...»

Возможно, перед читателем встает образ неудачника и ипохондрика, которому не стоило и начинать путь живописца. Тогда позволим себе процитировать отрывок из письма В. А. Серова к Петру:

«Рад за Вас, а если хотите, так и завидую, что же Вам еще? Талант есть, свежесть, бодрость, энергия...»

Но вернемся к записям Ольги Васильевны.

«Пришло время окончания академии, надо было писать картину на конкурс. Мы поехали на Волгу, в Плёс, жили на берегу. Петру Петровичу захотелось написать людей на воздухе... Когда картина была кончена, то стало ясно, что есть умение и мастерство и должен быть успех. Но Петру Петровичу казалось, что так нельзя начинать жизнь и тут же ее кончать в каком-то среднем благополучии. Он спросил меня: «Не разрезать ли эту картину на куски, чтобы порвать с ней?» И я ответила: «Режь, Петечка!» Он взял перочинный ножик и разрезал картину по диагонали на куски. Ему стало легче...»

Какое огромное чувство, какая вера в талант любимого человека стоят за этими строками. Но все же надо было кончать академию, и художник представляет другую картину, написанную в Архангельске,- «Рыбаки тянут сеть». За эту работу он получил звание художника. Окончив академию, Кончаловский становится живописцем-профессионалом. Вот как сухо и кратко описывает он один из самых бурных периодов своей долгой жизни:

«Итак, с 1907 года начинается моя художественная деятельность; тут определились вполне мои искательские стремления и взгляды на искусство. С 1909 года начинаются мои регулярные выступления на ряде выставок: на «Товариществе», «Золотом руне», «Новом обществе художников», «Бубновом валете», в числе основателей которого был я, и на «Мире искусства».

Эта деятельность живописца нисколько не охладила темперамент мастера, и мы вновь обращаемся к записям Ольги Васильевны, мужественно несущей свой крест сподвижницы художника.

«Молодой, буйной голове в 1912 году казалось, что мимо Венеции можно проехать, не заехав в нее, прямо к себе на родину и там создавать какие-то глыбы. Я была ему подругой. Ведь, может быть, для того чтобы написать тонкий облик Дуловой, улыбку Наташи, тонкость цветов, чтобы кисть была упругой и послушной, ему необходимо было ворочать каменными глыбами».

Начало первой мировой войны застает художника в Красноярске, где он гостит у Суриковых. Тут ему дали крупного сибирского коня, и он вступает в 8-й стрелковый Сибирский артдивизион, где он провоевал до конца войны.

«Революцию мы воспринимали как избавление от чего-то рабского, хотя первые два года были очень трудны и полны лишений. Но мы были молоды и сча­стливы!»

...1923 год. Кончаловский создает свой знаменитый «Автопортрет с женой». Он откровенно пишет рембрандтовский мотив. Здесь он окончательно избавляется от «измов», и живопись картины - полнокровная, сочная, материальная - показывает нам нового Кончаловского - реалиста, продолжающего самые высокие традиции реалистической школы. «Автопортрет» стал как бы вехой во всем его творчестве. Символично, что в этой картине живописец воспевает супружескую любовь. Художник поднимает бокал за победу и счастье, завоеванные рука об руку с женой и другом. Вслед за этим холстом мастер создает целый ряд превосходных картин.

Кончаловский, проезжая однажды Красную площадь с писателем Всеволодом Ивановым, рассказал ему любопытную историю. Как-то Суриков, вскоре по окончании «Утра стрелецкой казни», стоял у окна Исторического музея и глядел на площадь. Подошел некий искусствовед и спросил: «Скажите, Василий Иванович, с каким историком вы советовались, когда писали «Утро стрелецкой казни»? Суриков, указывая на главы Василия Блаженного, ответил: «Я с ними советовался. Они ведь все это видели».

Думается, что подобные чувства испытывал и Кончаловский, работая над пейзажами в Новгороде.

«Я почти не знал нашей страны,- пишет художник.- Мало интересовался ею, и тем сильнее она захватывала теперь меня какой-то особой теплотой, своеобразной, чисто русской красотой».

Свыше пяти тысяч произведений - картин, портретов, натюрмортов, акварелей, рисунков - создано за шестьдесят лет творчества Петром Петровичем Кончаловским. Это могучий поток, в котором есть свои отмели, стремнины, а порою и омуты. Делом искусствоведов и доброжелательной критики было разобраться и осознать прогрессивную воспитательную роль опыта жизни художника, пришедшего к полнокровному реалистическому письму через преодоление формалистических увлечений. Вместо этого иные критики третиривали художника, бесконечно вспоминая его сезаннизм десятых годов. Рассказывают, что один деятель искусства заявил об охотничьем натюрморте: «Да ведь, милые, этот дохлый заяц ведь не наш заяц».

К счастью, в нашей прессе появлялись статьи другого стиля и уровня. Вот что писал о художнике Луначарский:

«Кончаловский не может быть нам чуждым. Появление и развитие такого художника среди нас - это для нас благо. - И далее, отвечая непомерно суровым критикам: - Можно и нужно требовать от художника все большего. Можно и нужно направлять его на наиболее острые и ценные «злобы дня», но нужно тоже уметь ценить то, что он дает,- не потому, что всякое даяние «благо», а потому, что критика без готовности учиться, наслаждаться, обогащаться, критика сквозь черные очки мешает брать от жизни и искусства многие прекрасные плоды».

Выставка Кончаловского в Академии художеств... Пожалуй, никогда доселе ни одна экспозиция в академии не показала так зримо, как большой художник и человек, пройдя горнило умозрительных и порою несколько схематичных построений раннего периода, преодолев и переработав по-своему влияние Сезанна, наконец обретает полную силу и звучание, расковав дремавшую до сих пор в нем истинную жизненную мощь, раскрывшуюся потом в произведениях полнокровных, реалистических и истинно русских.

Ранние работы Кончаловского носят на себе следы яркого колористического дарования живописца, где художнику нельзя отказать в темпераменте композитора. Но представьте себе на миг, что мастера вдруг постигла беда и мы не увидели бы никогда его портретов современников, букетов цветов, пейзажей Новгорода. Мы бы не узнали настоящего Кончаловского, певца радости жизни, воспевшего аромат русских полей и садов, непреходящую красу древних храмов, улыбку юных женщин и смех румяных детей. Словом, мы бы не увидели Солнца, а видели бы лишь Луну, ибо ранний Кончаловский светился во многом светом отраженным, и часто мы ловим себя на мысли: сколько в иной его работе той поры Сезанна, Дерена, Вламинка - франц­за или испанца?

Кончаловский. Талант своеобычный. Он являет сегодня пример художникам всех поколений, как велик искус истинного творца, призванного преодолеть многие соблазны и эфемерные красивости, даже порою облеченные в формы кричащие и огрубленные. Талант, нашедший силу обрести наконец ту ясность и прoстоту видения мира, которые свойственны лишь дарованиям мощным, способным дать свет искусства вечного - имя которому реализм.

«Петр Петрович,- говорил Александр Фадеев,- идет в жизни необыкновенно прямой дорогой, не применяясь ни к чему. Жизнь его - кристалл. Они с женой идут рука об руку, проникнутые одним духом, одной верой в свою правоту... и живопись его поэтому так недостижимо высока и правдива».