Византийская художественная система

От античности к средневековью

«Великая империя, повелевавшая миром, двенадцативековая нация, дряхлая, истощенная падает; с нею валится полсвета, с нею валится весь древний мир с полуязыческим образом мыслей, безвкусными писателями, гладиаторами, статуями, тяжестью роскоши...»

Так в своей строгой оценке поздней античности писал Н. В. Гоголь. И он же дал яркую картину того сложного переходного периода, который последовал за падением Рима:

«Самый процесс слияния двух жизней, древнего мира и нового, это резкое противоречие их образов и свойств, эти дряхлые умирающие стихии старого мира, которые тянутся по новому пространству, как реки, впавшие в море, но долго еще не сливающие своих пресных вод с солеными волнами... это старание, с каким европейские дикари кроят по-своему римское просвещение; эти отрывки или, лучше сказать, клочки римских форм, законов, среди новых, еще не определенных, не получивших ни образа, ни границ, ни порядка; самый этот хаос, в котором бродят разложенные начала страшного величия нынешней Европы и тысячелетней силы ее, — они все для нас занимательнее и более возбуждают любопытство, нежели неподвижное время всесветной Римской империи под правлением ее бессильных императоров».

Да, конечно: мир уходящий, мир обреченный, каким был разлагающийся древний мир, тускнеет перед новым, пусть еще не оформленным, хаотическим, но в котором бродят новые силы, даже если мир этот — варварский, в котором торжествующие дикари по-своему, значит, по-дикарски, перекраивают былую высокую культуру.

Конец античности, начало средневековья...

Это для всех народов, некогда подчинившихся «римскому порядку», означало конец и начало очень многого.

Рабство в античном мире было узаконено не только как государственное установление, оно оправдывалось тогдашней философией. Величайший мыслитель античности Аристотель писал: «Человек не может обходиться без орудий... Одни из этих орудий являются одушевленными, другие неодушевленными... Раб есть одушевленная собственность и наиболее совершенное из орудий».

Но рабство как экономическая система изжило себя, не отвечало потребностям экономического роста, и новая религия отвергла его в моральном плане. Это означало конец рабовладельческих отношений и начало феодальных, при которых крепостная зависимость крестьянина от феодала по тяжести немногим отличалась от рабства, но крестьянин, равно как и ремесленник, обладал личной собственностью и был более заинтересован в техническом прогрессе и производительности труда. «Крепостное общество всегда было более сложным, чем общество рабовладельческое. В нем был большой элемент развития торговли, промышленности...» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 39, с. 76). Феодальный строй, постепенно устанавливаемый в период раннего средневековья, знаменовал прогресс в социальном развитии человечества.

Но для того чтобы удержать в повиновении людей подневольного труда, юридически уже не приравниваемых к орудиям производства, людей, над жизнью которых хозяин не был теперь абсолютно властен, требовалось не только законодательство, но и несокрушимая социальная иерархия, обоснованная обязательной религиозной догмой. А посему богословие, как пишет Энгельс, господствовало во всех областях умственной деятельности, полностью регулируемой церковью, которая являлась наиболее общим синтезом и наиболее общей санкцией существующего феодального строя (См.: Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., изд. 2, т. 7, с. 360—361). И это подрывало основу интеллектуального развития, характерного для древней Эллады и Рима.

Латинское изречение «Mens sana in corpore sano», что значит «здоровый дух в здоровом теле», обычно приводится в подтверждение всего лишь благотворности физического здоровья для душевного. Но автор изречения, римский поэт Ювенал, хотел выразить им идею гармонического единства духа и плоти. Ведь и в идеальном образе человека, каким запечатлели его греческие ваятели, физическое совершенство благодатно сочеталось с духовным на началах полного равенства. Это равновесие было подорвано в поздней античности. Греческий философ Плотин утверждал еще в III в.: «Кто созерцает телесную красоту, тот не может этим удовлетвориться, так как он должен помнить, что она есть образ и тень, а потому ему следует возноситься к тому, чьим отображением она является».

Уже в этих словах безоговорочно провозглашалось главенство духа над плотью, мира идей над миром материи, превосходство духовной красоты над физической, что и было затем утверждено христианской церковью как незыблемая догма. Ясно, что при таком мироощущении искусство должно было отвернуться от идеала красоты, некогда нашедшего свое высшее выражение в Парфеноне.

...Но правда ли, что вместе с дряхлеющим Римом пал весь древний мир, перекройкой которого, как пишет Гоголь, и занялись европейские дикари? Весь древний мир действительно перерождался в эту поворотную эпоху, однако под напором германцев пала в 476 г. только Западная Римская империя. А Восточная — Византия, так названная по имени древнегреческой колонии, на месте которой был основан Константинополь, продолжала еще существовать в могуществе и славе, простираясь на обширные территории, куда входили Балканы, Малая Азия, Сирия, Египет.

Гоголь полемизирует с мыслителями XVIII в., для которых средневековье было всего лишь эпохой варварства и суеверий. В споре своем он обходит, однако, Византию, историю которой Вольтер, кстати сказать, считал «ужасной» и «омерзительной». Между тем застойность деспотической формы правления, религиозный фанатизм, пресловутое византийское коварство, при котором василевсы — так назывались византийские императоры — раскаленным железом ослепляли тысячи пленников, кичась, что не грешат против заповеди «не убий», все же не исчерпывают содержания византийской истории. Во всей средневековой Европе нравы были не более гуманными. История Византии и особенно ее искусство еще не были серьезно изучены и разъяснены во времена Гоголя.

Там, на берегах Босфора, в новой великолепной столице, распоряжались не чужеземцы, не варвары, не дикари, а прямые законные наследники античной культуры, презиравшие варваров, что оскверняли своим присутствием священные холмы древнего Рима.

Сказочными представлялись пришельцам с Запада величие и роскошь нового, второго Рима.

«Есть в Константинополе, — писал епископ, прибывший из варварской Европы,— примыкающий ко дворцу дом, размеров и красоты несказанных... Бронзовое, позолоченное дерево стояло перед троном царя, ветки дерева кишели отлитыми из бронзы и позолоченными птицами, каждая из которых пела на свой лад. Трон царя был так устроен, что мог подыматься на различные уровни. Его охраняли необыкновенной величины львы, бронзовые или деревянные, мне точно не известно, но во всяком случае позолоченные. Они били о землю хвостом, раскрывая пасть, и, двигая языком, громко ревели. Здесь именно я предстал пред очи царя. И когда при моем появлении началось рыканье львов и птицы запели на ветках, я преисполнился страха и удивления. Приветствовав затем трехкратным преклонением царя и подняв голову, я узрел того, кто перед тем сидел на небольшом расстоянии от пола, восседающим уже в ином одеянии под самым потолком. И как это произошло, я не мог себе объяснить...»

Тут контраст самоочевиден: смущенный своим ничтожеством чужеземец — перед лицом повелителя мировой державы, знающего, как поразить его и внушить ему к себе подобающее почтение.

Византийская империя была могущественнейшей и богатейшей державой, империей ромеев — так называли себя византийцы, считая себя продолжателями дела римлян. Идея мирового владычества, идея крепко организованной римской государственности владела Византией, но в силу своего географического положения и состава своего населения она с самого начала была более греческой, чем латинской (в Константинополе говорили на утонченном греческом языке), причем и Восток властно накладывал на нее свой отпечаток.

Подобно восточным владыкам, византийский император являлся наместником божества на земле и власть его ничем не была ограничена. Рабство в Византии сохранялось дольше, чем в других землях бывшей Римской империи. Жизнь верхушки византийского общества, земельной аристократии, протекала в бесконечных религиозных торжествах и процессиях со сложнейшим церемониалом, в состязаниях, охотах и шумных пирах, отмеченных баснословной пышностью.

Исключительное место занимал в жизни Константинополя его знаменитый гипподром, где конские ристалища порождали страсти, захватывающие не только падкий на зрелища народ, но и императорский двор. По цвету плащей возничих гипподрома население делилось на партии, причем главными были партии зеленых и синих.

«Надо удивляться, — писал современник, — тому неслыханному возбуждению, которое охватывает при этом зрелище умы присутствующих. Побеждает зеленый возничий, и одна часть населения в отчаянии, обгоняет синий, и тотчас половина города в крайнем отчаянии». Гипподром был местом и спортивной и общественной жизни. Цирковые партии были по существу политическими партиями, зачастую предъявлявшими свои требования императору.

Несмотря на узаконенную проповедь аскетизма, Восточная Римская империя никогда не отличалась строгостью нравов. Распутством и убийствами была отмечена дворцовая жизнь Византии. Полная беспринципность отличала хитроумную дипломатию империи. Однако все это оправдывалось «божьей волей», исполнителем которой предполагался не только каждый подданный царя, но и сам царь. Героизированная личность древнего Рима исчезает во втором Риме. Возвращаясь из победоносного похода, византийский император не ехал сам в триумфальной колеснице, а ставил на нее икону.

Искусство античного Рима умирало. Именно Византии суждено было породить новое искусство.

Знаменитый французский писатель Гюстав Флобер указывает, что «прошлое — это то, чего уже нет; будущее — то, чего еще нет; настоящее абсолютно мимолетно, оно беспрестанно движется, а искусство вынимает из этого потока то или другое явление и делает его вечным».

В увековечении искусством того, что кануло бы без него в лету, в запечатлении преходящего в вечных образах, в создании нового, своего стиля, выражающего новый, свой идеал красоты, Византия оставила глубокий след в мировой культуре.