Киевская держава

Преемственность. Творческий порыв

Объединение восточных славян привело к образованию мощного государства — Киевской Руси, по размерам своим и значению занявшего одно из первых мест в тогдашней Европе. Маркс отмечает непрерывное возрастание этой империи с IX по XI столетие, ссылаясь на данные современных ему авторов:

«Нам указывают на Олега, бросившего против Византии 88 000 человек, и, укрепив свой щит на воротах этой столицы, продиктовавшего условия мира, позорные для достоинства Восточной Римской империи. Нам указывают также на Игоря, сделавшего Византию своей данницей, и на Святослава, похвалявшегося: «греки доставляют мне золото, драгоценные ткани, рис, фрукты и вина; Венгрия снабжает скотом и конями; из Руси я получаю мед, воск, меха и людей» и, наконец, на Владимира, завоевавшего Крым и Ливонию и принудившего греческого императора отдать ему дочь, подобно тому, как это сделал Наполеон с германским императором. Последним актом он сочетал теократический деспотизм порфирородных с военным счастьем северного завоевателя и стал одновременно государем своих подданных на земле и их покровителем и заступником на небе» (Karl Marx. Secret Diplomatic History of the Eighteenth Century. London, 1969, p. 109).

Признание христианства государственной религией подкрепляло высшей религиозной санкцией авторитет княжеской власти в феодальной иерархии Киевской державы.

Задолго до своего крещения предки наши могли познакомиться с художественным творчеством, роскошью и утонченной культурой Византии, то совершая на нее воинственные набеги, то вступая с Царьградом в торговые отношения. Однако еще до безусловного утверждения киевского могущества, до принятия вместе с христианством художественной системы, разработанной Византией, русские князья и их дружинники чаще всего поражали чужеземцев простотой своего обхождения, невзыскательностью образа жизни.

На мирные переговоры со Святославом греческий император явился в блестящих позлащенных доспехах. Греки с любопытством рассматривали воинственного русского князя. «Он был, — пишет один из них, — среднего роста, не слишком высок, не слишком мал, с густыми бровями, голубыми глазами, плоским носом и бритою бородой... Голова у него была совсем голая, но только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода... Он казался мрачным и суровым. В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином посередине. Одежда на нем была белая, ничем, кроме чистоты, от других не отличная».

Преемники Святослава отказались от показной скромности. В дворцовой роскоши, в размахе монументального строительства, в богатстве и блеске церковного убранства киевская великодержавность пожелала соперничать с византийской.

...Наши предки не знали развитого рабовладельческого строя, минуя который они пришли к феодализму после распада общинно-родовых отношений. Не знали они и вылившейся в законченные формы языческой религии. Их мифология была менее разработана, менее конкретна, чем в античном мире. Та «религия природы», которая выражала их мироощущение, не осложнялась рассудочностью и не подкреплялась философским мышлением. Они были юны духом, по-юному восприимчивы и простодушны.

«У греков, — писал Пушкин Чаадаеву, — мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева».

Византийская традиция была великой и древней, быть может, даже... уже слишком древней. И древность этой традиции все более оборачивалась дряхлостью, выявлявшей ее внутреннюю порчу, разложение, ибо живительный родник народного творчества иссякал на иссушенной почве.

Русское народное начало внесло в древнюю традицию добрые, жизнелюбивые устремления. Это относится как к традиции религиозной, так и к традиции художественной.

«По сравнению с византийским искусством русское искусство несравненно демократичнее. В нем гораздо настойчивее пробивается народная струя, его формы менее отвлеченны и более полнокровны, воплощаемые им идеалы утратили византийскую строгость и суровость. Столь сильно выраженный в восточном христианстве момент пассивной созерцательности уступает место на Руси более эмоциональному и лирическому подходу к религии. Ослабление аскетического начала выразилось в усилении яркости радостных, звонких красок, в смягчении ритма линий, в умиленности добрых ликов, в интимизации образа божества. Под личиною византийских форм русские люди сумели прозреть их греческую, эллинистическую сердцевину и сумели блестяще использовать последнюю в создании того нового художественного мира, который, при всей своей преемственности от Византии, является глубоко оригинальным творением русского народа» (В. Н. Лазарев).

Очень верные слова. Но как же определить значение византийской художественной системы для этого нового художественного мира, рожденного гением нашего народа? По поводу образования русского языка Пушкин высказывает мысли, как-то перекликающиеся с нашей темой:

«Как материал словесности язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленного усовершенствования времени. Сам по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей».

Примерно такой же была и судьба нашего древнего искусства. В XI в. Византия Македонской династии и Византия Комнинов открыли художественным устремлениям нашего народа, уже достаточно созревшим и требовательным, обдуманные законы своего искусства, избавя таким образом эти устремления от медленных усовершенствований времени. Ведь уже давно отмечено, что «русская художественная история никогда не знала... веяний искусства архаического, иначе говоря, искусства, завоевывавшего свою форму и свои средства выражения... Древняя русская живопись изобилует оттого явлениями совершенства и зрелости, найденности и окончательности. Она является сразу в блеске классических достижений...» (П. Муратов). В той стихии живописных и архитектурных форм, в которой так гармонично вылилась душа Древней Руси, радостное и жизнеутверждающее чисто русское народное начало не только сблизилось, но, можно сказать, неразрывно сомкнулось с совершеннейшей артистической культурой Византии. Это благотворное сочетание озарило с самой колыбели искусство Руси, история которого основана на преемственности, оплодотворенной великим творческим порывом русских мастеров.