Господин Великий Новгород

«Источник русской народности»

Продолжим же наше повествование.

Белинский видел в Новгороде «источник русской народности, откуда вышел весь быт русской жизни».

Когда, уже в более близкие нам времена раскрытые, то есть очищенные от позднейших наслоений, иконы засияли во всей яркости и чистоте своих красок, как будто наложенных только вчера (так высока была техника древнерусской живописи), огненная киноварь новгородских иконописцев затмила в собраниях московской купеческой знати огненную палитру самого Матисса. Добавим к уже сказанному о приезде в 1911 г. французского художника в Москву, что именно новгородские иконы вызвали его особое восхищение как «доподлинно народное искусство».

Слава «новгородских писем» — икон новгородского письма — была тогда столь велика, что многие ценители считали новгородскими чуть ли не все лучшие древнерусские иконы, а некоторые исследователи даже пытались отнести к новгородской школе Рублева и Дионисия.

Эти попытки были не обоснованны. Но не подлежит сомнению, что в XV в. новгородская школа достигла расцвета, который «оставляет позади все, что создавалось прежде» (М. В. Алпатов).

Со своими памятниками живописи и архитектуры город, гордо объявлявший себя «Господином Великим Новгородом», и его «молодший брат» Псков занимают почетное место среди сокровищниц мировой художественной культуры.

Уже в конце XI в. иностранный автор, писавший с восхищением о Новгороде, утверждал, что «лишь Рим мог равняться своим богатством с этим городом».

И, однако, не всегда и не всюду Новгород пользовался такой громкой славой. Когда, собираясь в большой поход, Святослав порешил поделить Русскую землю между своими сыновьями, к нему пришли и новгородцы просить для себя князя. Проявляя свое пренебрежение к отдаленному от Киева городу, Святослав сказал им в ответ: «Да пойдет ли кто к вам?» Так гласит летопись.

Эта отдаленность Новгорода как от Киева, так затем и от Владимира и, наконец, от Москвы была одной из причин, предопределивших его особую судьбу.

Само географическое положение Новгорода избавило его от непосредственного давления князей, претендовавших на главенство над Русью, и от участия в княжеских раздорах. Густые леса и болота, его окружавшие, спасли Новгород от монголо-татар. Быт Новгорода развивался более свободно, независимо, чем быт других русских городов. Близость к главным речным бассейнам нашей равнины с прямым водным путем в Финский залив и в Балтийское море способствовала его оживленной торговле не только с русскими удельными княжествами, но и с чужими краями, так что Новгород стал на несколько столетий торговым посредником между европейским Западом и азиатским Востоком. Обширны были его владения, простиравшиеся до Урала и до Ледовитого океана, и крепко его сознание своей величавой обособленности. Все это взрастило у новгородцев привычку к самостоятельности, развило дух свободы, деловитость, практичность, трезвый рассудок и четкость мысли в сочетании с предприимчивостью и удальством.

Георгиевский собор Юрьева монастыря в Новгороде. Начат в 1119 г.

Но всего этого не оказалось достаточно для социальной гармонии в этой богатой феодальной державе, где власть князя была настолько ограниченной и неустойчивой, что новгородский строй можно признать в своем роде республиканским.

Вече, где сходился народ, почитавшееся верховным государственным органом... Вечевой колокол, звучавший как признание свободного волеизъявления... Все так. Но мы знаем, что могущественное боярство и высшая церковная власть в конце концов подчиняли себе вече. Однако уже то, что «черные люди», то есть мелкие торговцы и ремесленники, могли на вече открыто высказывать свои пожелания, придавало общему облику новгородской жизни известную демократичность.

«Черным людям» туго приходилось в боярской республике. Наш крупнейший дореволюционный историк В. О. Ключевский пишет: «Природа новгородской земли, рано вызвав оживленный и разносторонний торгово-промышленный оборот, открывала населению обильные источники обогащения. Но богатства распределялись с крайней неравномерностью, которая, закрепившись политическим неравенством, разбила общество на дробные части и создала социальную рознь, глубокий антагонизм между имущими и неимущими, между правящими и работающими классами». Эта рознь порождала смуты в течение всей истории Новгорода.

Но точно так же, как голос народа подчас шумно пробивался на вече, народное демократическое начало властно и ярко, как, пожалуй, нигде на Руси, проявлялось в художественном творчестве, неизгладимо накладывая свою печать на всю великую новгородскую школу живописи и зодчества.

И. Э. Грабарь дал замечательно точную характеристику новгородского искусства:

«Одного взгляда на крепкие, коренастые памятники Великого Новгорода достаточно, чтобы понять идеал новгородца, доброго вояки, не очень обтесанного... но себе на уме... В его зодчестве такие же, как сам он, простые, но крепкие стены, лишенные назойливого узорочья, которое с его точки зрения «ни к чему», могучие силуэты, энергичные массы. Идеал новгородца — сила и красота его — красота силы. Не всегда складно, но всегда великолепно, ибо сильно, величественно, покоряюще. Такова же и новгородская живопись — яркая по краскам, сильная, смелая, с мазками, положенными умелой рукой, с графами, прочерченными без колебаний, решительно и властно».

«Где только возможно, знание должно быть внедряемо в ум другого тем самым путем, каким оно было впервые открыто» — так советовал английский мыслитель и ученый Бэкон. И в самом деле, процесс научного открытия — от первой догадки, от импульса, с которого все началось, до завершающей стадии исследования — наглядно вскрывает сущность этого открытия, выявляя его закономерность. Художественному творчеству также присущи свои закономерности — от начального импульса до воплощения родившегося замысла. И каким бы прекрасным ни являлся сам по себе шедевр искусства, нам важно понять тот импульс, который вдохновил его создание. Импульс — не только общий, чисто эстетический, вытекающий из осознанного стремления к прекрасному, а конкретный, пусть даже не определяющий всей совокупности художественных достижений, но логически закономерный и животворный.

Подобно красоте памятников Владимиро-Суздальской Руси, красота памятников древнего Новгорода так захватывает нас, что мы воспринимаем как обязательную для каждого русского человека истину пушкинские слова в письме к Чаадаеву: «... клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков...»

Да, несмотря на все то сумрачное, жестокое, беспощадное, что содержит в себе эта история, мы вправе гордиться ею. И мы вправе чтить ее, с сыновним благоговением повторяя пушкинские слова, уже потому, что она оставила миру такую о себе память, как, например, здесь, в Новгороде, в его детинце (кремле), собор св. Софии, а на подступах к городу — Георгиевский собор Юрьева монастыря. Да сохранят же века эти великие памятники всепобеждающей красоты, созданные на нашей земле, нашим народом!

Исполненные настоящего чувства величия, эти соборы — плоть от плоти истории наших предков.

Мы уже говорили о новгородской Софии, воздвигнутой в XI в. новгородским князем Владимиром, пожелавшим сравняться в строительстве своем с отцом Ярославом Мудрым, повелителем Киевской державы. Цепная реакция самоутверждения. Как киевская София выражала волю к самоутверждению этой юной державы и потому, соревнуясь в величии с Софией константинопольской, отличалась от нее новыми, самобытными чертами, так и новгородская София в таком же соревновании отличалась от Софии киевской. Новгородская София построена под явным воздействием знаменитого киевского собора. Но ее величавая лаконичность, ее стройный массив с мощными лопатками, срезанными у основания закомар, органическая монолитность ее тесно сгрудившегося пятиглавия — это уже от Новгорода.

Подплывая по Волхову к славному городу, русские люди или иностранные купцы видели прежде всего на высоком берегу реки пятиглавие Софии. Недаром говорили новгородцы: «Где София, там и Новгород».

Проследим дальше выявление в искусстве новгородской самобытности. Все тот же созидательный импульс определяет постройку Георгиевского собора.

Начало XII в. Времена изменились. Из правителей новгородские князья постепенно превращаются в наемных начальников дружины, охраняющей город с его владениями. Князья теряют детинец и вместе с ним Софийский собор, который переходит во владение новгородского архиепископа. Князья обосновываются на Городище и строят монастыри-крепости с храмами, знаменующими последнюю попытку утверждения княжеского авторитета перед лицом торжествующей вечевой республики. Там у них свое духовенство, не подчиняющееся архиепископу. Так, когда последний воспротивился из политических соображений женитьбе князя Святослава на новгородке, тот, согласно летописи, «веньцяся своими попы у святаго Николы».

Как былинный богатырь, во всем своем неприступном величии и славе, возвысился среди окрестных просторов самый замечательный из этих княжеских храмов — Георгиевский собор Юрьева монастыря. Строил его зодчий Петр (летопись сохранила его имя; он же, вероятно, построил до этого два других княжеских собора), которого, без преувеличения, можно признать одним из крупнейших художников средневековья. Преодолевая чисто княжеское самоутверждение заказчика, искусство зодчего выросло в глубоко осознанное, истинно русское явление в своем, сугубо новгородском, преломлении. Ибо тут и монолитность, и эпическая мощь, и покоряющая простота.

Медленно, то и дело останавливаясь, обойдите этот собор. Все та же гладь непроницаемых стен, расчлененных мощными лопатками. Но благодаря асимметрии трехкупольной композиции собора каждый раз перед вами откроется какой-то новый его облик, какой-то новый, застывший в камне, грандиозный музыкальный аккорд. А в самом храме вас охватит ощущение единства окружающего вас внутреннего архитектурного пространства, как бы устремленного к куполу. Порыва, нигде не задерживающегося, сразу все поглощающего, а не искусно распределенного в своей последовательности. И в этом новгородский зодчий Петр властно отходит от византийско-киевской традиции.

...В 1136 г. новгородское боярство полностью захватывает власть в свои руки; князья вынуждены примириться со своим подчиненным положением. При содействии высшей церковной власти начинает утверждаться феодальная боярская верхушка, все явственнее звучит голос городских общин — ремесленников, так называемых «черных людей».

Строительство идет полным ходом, храмов воздвигается, пожалуй, даже больше, чем прежде, но это уже не соборы-титаны, а кряжистые одноглавые домовые церкви, менее парадные, интимные (особенно в интерьере), но продолжающие и развивающие новгородскую архитектурную традицию предельной лаконичности и могучей пластической выразительности.

Новгород в основном был деревянным городом, но из его памятников архитектуры дошли до нас только каменные. Да и многих из тех, что сохранили века, постигла горькая участь уже в нашу эпоху — во время Великой Отечественной войны.

Новгород, избежавший ужаса дикого монголо-татарского разорения, стал жертвой разорения, быть может, еще более яростного и губительного в своей обдуманной целеустремленности, учиненного на нашей земле фашистскими захватчиками. Их артиллерия била по пригородным церквям, расположенным на правом берегу Волховца, который тогда являлся передним краем обороны советских войск. В груды развалин фашисты превратили такие прославленные памятники новгородского зодчества, как храмы Спаса-Нередицы, Успения на Волотовом поле, Спаса на Ковалеве, Михаила на Сковороде, Благовещения на Городище с их бесценными фресками XII—XIV вв. Они разорили десятки других памятников, сорвали металлические кровли с уцелевших древних построек, сожгли богатейшее убранство многих церквей, похитили, что успели.

Церковь Спаса на Нередице близ Новгорода. 1198 г.

Памятники архитектуры, по мере возможности, были восстановлены советскими людьми. Любуясь ими теперь, мы преклоняемся перед упорным трудом, глубокими знаниями и пламенным энтузиазмом всех тех, кому мы обязаны их возрождением из пепла. Но памятники живописи... Ведь многих из них не восстановить. Они навсегда утрачены. И мы можем судить о погибших только по старым репродукциям.

Великое искусство живописи... Как любили это искусство древние новгородцы! И как органически вплеталось оно в их богатую красками жизнь, с шумными гуляниями вдоль широкой реки, расцвеченной бесчисленными парусами, на богатых пирах — братчинах, где лились дорогие фряжские вина, а на столах сверкала расписная поливная иранская посуда; жизнь в летний ли солнечный день, когда радовало яркое небо, от которого еще ярче сияли купола, еще красивее ложились голубые тени на выступающую из зелени белизну храмов и заманчиво золотились хитрые женские украшения, вырезанные из прибалтийского янтаря; или в лютый мороз, когда жар иконописи казался созданным для того, чтобы утеплить и заиндевевшее окно, и саму душу; жизнь в дурмане долгих стояний при свете свечей перед алтарями; жизнь часто трудную, особенно для посадского люда, но все же с вечевой вольницей, с яркими впечатлениями, да с теми грезами, что тешили былинного новгородского гостя Садко, бившегося об заклад, что в Ильмень-озере водится рыба — золотые перья.

В той же степени, как быт Флоренции или Венеции, весь быт Господина Великого Новгорода был радужно озарен живописью. Живописью, столь же лаконичной в своей графической точности, столь же ясной всем своим внутренним строем, столь же выразительной в каждой детали, как и новгородское зодчество. И такой яркой и звонкой в своих чистых цветовых сочетаниях! Истинно жаром красок, разительной непосредственностью и благородством художественного вдохновения радовала древних новгородцев и радует нас по сей день великая новгородская живопись.

В этой живописи, чуть ли не с ее зарождения и во все последующие века, проявляется с особой силой, с особой настойчивостью народное начало.

...В старинном русском стихе точно указано, кого берут под свое покровительство различные святые:

 Хлор и Лавор — лошадок, 
 Власий — коровок, 
 Настасий — овечек, 
 Василий — свинок, 

 Мамонт — курок, 
 Зосим Соловецкий — пчелок 
 Стаями, роями, 
 Густыми медами...

Такое практически-хозяйственное отношение к функциям и значению христианских святых найдет широкое отражение в новгородской живописи.

Унаследованное от язычества теснейшее переплетение религии с бытом, божественных сил с силами природы и ее благами издавна наложило свой отпечаток на древнерусское народное мироощущение.

Иконописец никогда не писал с натуры. Как мы уже говорили, он стремился запечатлеть идею. Для новгородской живописи особенно характерно желание сделать идею предельно ясной, реально ощутимой, доступной.

Среди дошедших до нас самых ранних новгородских икон имеются шедевры мирового значения. Таков, например, «Ангел Златые власы» (в Русском музее в Ленинграде), написанный, вероятно, в конце XII в. Какая высокая, чистая красота в этом незабываемом образе! Еще явственна печать Византии и нечто подлинно эллинское светится в прекрасном овале лица с нежным румянцем под волнистыми волосами, разделанными золотыми нитями. Но печаль в глазах, такая лучистая и глубокая, вся эта милая свежесть, вся эта волнующая красота не есть ли уже отражение русской души, готовой осознать свой особый удел с его трагическими испытаниями?

Ангел Златые Власы. XII в. Новгородская школа. Гос. Русский музей

«Устюжское Благовещение» (примерно того же времени; в Третьяковской галерее), так названное по древнему (ошибочному) преданию о происхождении этой знаменитой иконы. Прекрасны лица, прекрасны фигуры, и мы ясно распознаем в них отголоски киевско-византийских мозаик.

Устюжское Благовещение. Икона новгородской школы. XII — начало XIII в. Гос. Третьяковская галерея

В не менее знаменитом «Спасе нерукотворном» по-разному изогнутые брови придают лику Христа особую выразительность, подобно тому как асимметрия, кривизна линий наделяют пластической выразительностью новгородские храмы.

Спас Нерукотворный. Новгородская школа. ХII в. Гос. Третьяковская галерея

В иконе новгородской школы «Успение» (первая половина XIII в.; она, как и «Спас», тоже в Третьяковской галерее) некоторые фигуры апостолов буквально потрясают нас жизненной правдой тех глубоких переживаний, что запечатлел них неведомый нам вдохновенный художник. И эту правду никак как не умаляют ни отсутствие привычной для современного глаза трехмерности, ни условность всей композиции. Извечное трагическое недоумение перед тайной смерти и стремление постичь ее переданы с поразительной наглядностью в образе апостола, с болью в душе напряженно вглядывающегося в черты умершей богоматери. А перед ложем покойной на низкой скамейке — ее красные башмаки. И это напоминание, такое простое и задушевное, о том, что Мария совсем недавно была жива, утепляет всю сцену, придает ей глубоко человеческое звучание.

Успение. Новгородская школа. Первая половина XIII в. Гос. Третьяковская галерея

В погибшей росписи Спаса-Нередицы была такая фреска: «Богач и черт». Надпись на ней передавала нам их диалог. Изнемогая в аду от огня, голый богач просит хоть каплей воды остудить ему язык. Но премерзкого вида черт отвечает ему, протягивая нечто вроде паникадила: «Друже богатый, испей горящего пламени». Этот наглядный образец новгородского народного юмора как-то особенно остро вводит нас в самую гущу средневековой новгородской жизни с ее социальными противоречиями, то тщательно затушевываемыми, то бурно выступающими наружу.

Богач и черт. Фреска Церкви Спаса на Нередице. 1199 г.

Скажем тут же, что за последние два десятилетия мы вошли с этой жизнью в такое близкое общение, которое и не снилось прежним исследователям нашего далекого прошлого. Причем можно утверждать, что оно будет отныне постоянно расширяться и углубляться. Об этом стоит упомянуть перед тем, как продолжить наш рассказ о дальнейших судьбах новгородского искусства.

В 1951 г. под руководством одного из наших крупнейших археологов — А. В. Арциховского в Новгороде были предприняты раскопки, которые продолжаются по сей день. Прекрасная сохранность дерева в условиях новгородской почвы (влажной и при этом непроницаемой для воздуха) позволила собрать богатейший материал, дающий представление о, казалось, навеки утраченном облике древнерусского города.

Ведь из дерева в Новгороде сооружались крепостные стены и башни, прокладывались уличные мостовые, строились убогие хижины и боярские хоромы, равно как и подавляющее большинство церквей.

Что же таит в себе новгородская почва? П. И. Засурцев дает такой ответ в своей интересной книге «Новгород, открытый археологами»: «...в новгородской земле лежат настилы всех уличных мостовых (На одной из новгородских улиц раскопками вскрыто девятнадцать рядов мостовых, уложенных на протяжении XI—XVII вв. Отметим, что первые мостовые появились (в Париже) лишь в конце XII в), площадей, пристаней и т. д. от самого их возникновения и до конца XV века, остатки частоколов, ограждавших древние усадьбы, и остатки подавляющего большинства деревянных построек, сменявших друг друга на протяжении многих веков. Если перевести это на наш язык цифр, то сотни километров настилов, мостовых, тысячи дворов и сотни тысяч самых разнообразных построек и сооружений».

За двенадцать лет работ на территории Новгорода была вскрыта площадь почти в один гектар (Неревский раскоп). По характеру домов, по составу находок удалось выяснить, кто жил в том или ином доме — боярин, священник, торговец, ремесленник или простой дворовый человек. Установлено, что середина XII в. — высший этап в развитии односрубных построек. П. И. Засурцев полагает, что как своими пропорциями, так и суровым обликом большие односрубные дома должны были напоминать тогдашние новгородские церкви. В раскопе было собрано около ста тысяч разнообразных предметов — от женских украшений и детских игрушек до архитектурных деталей построек. Но это еще не самые сенсационные находки.

26 июля 1951 г., спустя ровно две недели после начала раскопок, молодая работница Нина Акулова (запомните это имя: оно вошло в историю науки) нашла прямо на мостовой XIV в., в щели между двумя плахами настила, плотный свиток бересты, на поверхности которого сквозь грязь просвечивали четкие буквы. Окликнули А. В. Арциховского. Взглянув на свиток, он не мог в течение минуты произнести ни одного слова. Наконец, срывающимся голосом выкрикнул: «Я этой находки ждал двадцать лет!»

Рассказ об этом знаменательном событии мы заимствовали из увлекательной книги одного из участников новгородских раскопок профессора В. Л. Янина «Я послал тебе бересту».

Сам А. В. Арциховский, публикуя первые десять берестяных грамот, писал: «Чем больше будут раскопки, тем больше они дадут драгоценных свитков березовой коры, которые, смею думать, станут такими же источниками для истории Новгорода Великого, какими для истории эллинистического и римского Египта являются папирусы».

Число обнаруженных берестяных грамот достигает теперь уже нескольких сотен. Общепризнано, что это одно из самых замечательных археологических открытий XX в.

Что же представляют собой эти свитки, ныне хранящиеся в Государственном Историческом музее в Москве? Каково их происхождение и назначение и почему в таком количестве, при этом в разных местах, оказались они в земле?

«Большинство их, — пишет В. Л. Янин, — сохранилось в обрывках... Открытие берестяных грамот не было связано с обнаружением какого-нибудь архива. Нет, они встречались в слое подобно таким привычным для археолога массовым категориям находок, как, например, железные ножи или стеклянные бусы. Берестяные грамоты были привычным элементом новгородского средневекового быта. Новгородцы постоянно писали и читали письма, рвали их и выбрасывали, как мы сейчас рвем и выбрасываем ненужные или использованные бумаги».

Значит, это — обрывки живой речи или деловой записи, отражающие какие-то нужды, чувства, решения, пожелания, расчеты, домогательства, споры, тяжбы, досады или радости людей того времени. Тут же отметим, что название «берестяные грамоты» отнюдь не произвольное: в текстах встречаются и слово «грамота» и просто «береста» («Я послал тебе бересту, написав...»).

Хоть и в обрывках, грамоты эти дошли до нас не только благодаря замечательным свойствам новгородской почвы. Будь они написаны чернилами, сырость размыла бы текст. Ведь дело в том, что буквы в них процарапаны, точнее, выдолблены острым орудием. Такие инструменты — «писала» — были также найдены в земле (свыше семидесяти в Неревском раскопе). Это костяные, металлические, а то и деревянные стержни с острием на одном конце, с лопаточкой на другом и с отверстием (подчас в виде очень выразительной звериной пасти) для привешивания к поясу. Знаменательно, что как в Новгороде и Пскове, так и в Киеве, Чернигове, Смоленске, Рязани и на многих городищах археологам уже прежде попадались такие стержни. Но пока грамоты не были обнаружены, стержни фигурировали в музейных описях как «булавки», «обломки браслетов» или даже «ложечки для причастия»...

Подавляющее большинство берестяных писем было обнаружено в слоях XIII и XIV вв. Степень грамотности различна, возможно, что некоторые написаны под диктовку профессиональными писцами. Однако благодаря этим грамотам теперь уже не подлежит сомнению, что в средневековом Новгороде написанное слово было привычным средством общения. Давнишнее мнение, будто грамотность была тогда всего лишь привилегией княжеско-боярских и церковных кругов, можно считать окончательно опровергнутым.

Вот интересное заключение Б. А. Рыбакова:

«Существенным отличием русской культуры от культуры большинства стран Востока и Запада является применение родного языка. Арабский язык для многих неарабских стран и латинский язык для ряда стран Западной Европы были чуждыми языками, монополия которых привела к тому, что народный язык государств той эпохи нам почти неизвестен. Русский же литературный язык применялся везде — в делопроизводстве, дипломатической переписке, частных письмах, в художественной и научной литературе. Единство народного и государственного языка было большим культурным преимуществом Руси перед славянскими и германскими странами, в которых господствовал латинский государственный язык. Там не возможна была столь широкая грамотность, так как быть грамотным означало знать латынь. Для русских же посадских людей достаточно было знать азбуку, чтобы сразу письменно выражать свои мысли; этим и объясняется широкое применение на Руси письменности на бересте и на «досках» (очевидно, навощенных)».

Кто только не писал на бересте!

«Поклон от Грикши к Есифу. Прислав Онанья, молви... Яз ему отвечал: не рекл ми Есиф варити перевары ни на кого. Он прислал к Федосьи: вари ты пиво, седишь на безатьщине, не варишь жито...»

В. Л. Янин так расшифровывает эту оборванную бересту: Есиф — господин, феодал, землевладелец. Онанья — его приказчик. Грикша и Федосья — зависимые от Есифа крестьяне. Федосья «сидит на безатьщине», то есть пользуется каким-то вымороченным имуществом, участком, с которого раньше оброк Есифу платил, вероятно, ее отец. Онанья потребовал у Грикши, чтобы тот варил пиво. Грикша отказался: насчет пива у него с Есифом никакого условия не было. А вот Федосья обязана варить для Есифа пиво, потому что пиво для Есифа варил ее отец, на участке которого она теперь сидит.

Оборванный свиток бересты, пролежавший шесть веков в земле, — обрывок давнишних человеческих отношений, вдруг, как сама жизнь, затрепетавших перед нами во всей своей свежести.

А вот любовное послание XII в.:

«От Микити ко Улиааниц. Пойди за мьне. Яз тьбе хоцю, а ты мене. А на то послух Игнат Моисиев...»

Расшифровка: Никита просит Ульяницу выйти за него замуж; он узнал от Игната Моисеева, что его любовь не осталась безответной.

«А ты, Репех, слушайся Домны», — гласит другая грамота.

И еще забавная для нас двухстрочная береста: «Невежя писа, не дума каза, а хто се цита...», то есть «Невежа написал, не думая показал, а кто это читает...» Это, очевидно, школьная шутка, при этом довольно хитрая, вначале поставившая в тупик ученых-исследователей: оказалось, что буквы обоих строк надо читать не подряд, а по вертикали!.. Хотя конец и оборван, ясно, что того, «кто это читает», обругали, по крайней мере, дураком.

Жил-был в Новгороде мальчик Онфим, пяти — семи лет от роду. И обучался этот мальчик грамоте. Царапал на бересте буквы и слоги. А когда ему надоедало учение, забавлялся на той же бересте рисованием.

Целая охапка берестяных листов, процарапанных мальчиком Онфимом, была обнаружена в прослойке рядом с древней мостовой, где, по данным дендрохронологии («дендрос» по-гречески — дерево), пролежала более семисот лет.

Мы ничего не знаем о судьбе мальчика Онфима. Но имя его перешагнуло через века. Новгородским берестяным грамотам посвящено уже много публикаций (у нас и за рубежом), и почти каждая иллюстрирована рисунками Онфима (ныне выставленными в особой витрине в Историческом музее в Москве).

Стиль, отражающий мироощущение эпохи, возникает в процессе зрелого художественного творчества. Рисунки Онфима бесхитростные, чисто детские; так, например, рисуют и его нынешние сверстники. Но рисуют они другое. Значит, уже по тематике рисунки Онфима как-то отражают эпоху.

Рисунки мальчика Онфима на берестяных грамотах. Гос. Исторический музей

Наступила героическая пора новгородской истории. Очень возможно, Онфиму суждено было дожить до Ледового побоища, славных побед Александра Невского над шведами и германцами. А уже в раннем детстве рассказы о ратных подвигах поражали, вероятно, его воображение. И вот, вспомнив, быть может, икону, изображавшую св. Георгия Победоносца, копьем пронзающего дракона, рисует он самого себя в виде человечка, стоящего на коне и копьем приканчивающего поверженного супостата. Имя Онфима нацарапано тут рядом с фигурой победителя, прямо указывая на то, что таким героем он захотел изобразить самого себя. А на других его рисунках — свирепый зверь с высунутым языком и спиралью закрученным хвостом, большеголовое страшилище с крохотными руками, опять кони, причем на одном из них сразу два всадника (возможно, отец Онфима и он сам), поверженные враги, воины в шлемах (полностью соответствующих дошедшим до нас шлемам XIII в.). И наряду с этим слова: «На Домитре возяти доложзиве», которые А. В. Арциховский снабжает таким комментарием: «Речь идет о взыскании долга или недоимки. Подобным операциям часто посвящены берестяные грамоты. Увы, даже маленький мальчик, живя среди деловых людей, сделал, упражняясь в грамоте, выписку из делового документа».

Так рисунки и упражнения Онфима открывают нам мир, исполненный бранной славы и тревоги, фантастических страхов и самых трезвых расчетов, мир, в котором формировалось сознание новгородского мальчика тех времен.

Берестяные грамоты подтвердили предположение советских историков, что не купцы, а феодалы-землевладельцы были подлинными хозяевами Новгорода и главными эксплуататорами новгородских ремесленников и крестьян: им принадлежали села и пашни, рыбные ловы и промысловые леса, а купцы служили им лишь посредниками. Обнаружено два послания одного из таких бояр, при этом очень знатного и прославившегося в истории Новгорода XIV в.— Онцифора Лукича, из рода Мишиничей, который был и посадником, и военачальником. В своих писаниях на бересте этот важный государственный деятель проявляет себя не только большим любителем пшенной каши, но и дотошным хозяином, привыкшим вникать в каждую мелочь, тщательно следящим за тем, чтобы каждое его распоряжение неукоснительно исполнялось, боярином-скопидомом, внушающим своим домочадцам, что деньгу надо копить, никогда ни за что не переплачивать и т. д.

Берестяные грамоты содержат множество бытовых подробностей, которых нет ни в летописях, ни в официальных актах, написанных на дорогостоящем пергаменте. Какой жизненной достоверностью дышат, например, такие расшифрованные строки, в которых речь идет, очевидно, о беглом холопе: «От Федора к Ксении. Если Матвея поймали, хорошо его скуйте, а цепи сумейте достать. Прикуйте в пивном подклете. Дайте его Константину, пусть сторожит до моего приезда».

Быт боярский, купеческий, церковный, быт ремесленников, холопов, крестьянские повинности и протесты, классовый антагонизм, ростовщичество, судопроизводство, связи с чужими краями, отзвуки язычества в сочетании с христианским вероучением, война и мир, как их переживали новгородцы,— во все это мы будем проникать все интимнее, читая и расшифровывая процарапанную бересту. Ведь нас, конечно, еще ожидает много, много находок. И мы потому так долго остановились на берестяных грамотах, что они открывают нам доступ к той новгородской действительности, в лоне которой развивалось новгородское искусство. Из всех художественных центров средневековой Европы, пожалуй, пока что только Новгород столь щедро предоставил такого рода возможность потомству.