Донато Джаннотти. "Диалоги о числе дней, проведенных Данте в поисках Ада и Чистилища". 1546, (отрывки)

Диалог первый

Собеседники:

Мессер Луиджи дель Риччо, мессер Антонио Петрео, мессер Микельаньоло Буонарроти и мессер Донато Джаннотти^*

^* (О Луиджи дель Риччо и Донато Джаннотти см. примечания 108 и 111 к письмам; Антонио Петрео - образованный флорентинец, находившийся, как и Джаннотти, на службе кардинала Ридольфи (см. о нем прим. 33).)

...Мессер Луиджи. И повезло же нам: не успели мы прийти, и что же я вижу? Мессер Микельаньоло Буонарроти и мессер Донато Джаннотти как раз спускаются с Капитолия. Будь у них желание выйти на волю и немного с нами пройтись, чтобы размяться и насладиться той нежностью, которая нынче утром чувствуется в воздухе, я не ошибся бы, сказав, что мы сегодня вышли из дому во благовремение. Подойдем же к ним, раз они, увидав нас, уже направились в нашу сторону.

Мессер Микельаньоло. Счастливая встреча! Разве не счастливая судьба заставила нас встретиться с вами в этом месте?

Мессер Антонио. Конечно, счастливая, ведь и вы сюда пришли. Сегодня утром я спозаранку отправился переговорить с мессером Луиджи о некоторых делах, касающихся нашего досточтимейшего кардинала дель Ридольфи. После того как мы обо всем необходимом переговорили, нам пришло в голову немного прогуляться по этим уединенным местам в сторону Сан Джованни Латерано. И вот, пройдя медленным шагом по этой дороге, мы дошли сюда. Если бы и вы имели то же намерение, это утро доставит нам непомерное счастье.

Мессер Микельаньоло. Если ваше сегодняшнее счастье зависит от общения с нами, то вы его нашли, так как мы пойдем вместе с вами. Я хочу это обещать и за мессера Донато, который, как я вижу, уже завел себе особый счет (выражаясь по-коммерчески) с мессером Луиджи, чтобы насладиться им особо, не довольствуясь тем наслаждением, которое он может извлечь от общения со всеми нами. Удивительное это дело, которое почти что всегда наблюдается у нашего брата: у нас редко бывает, чтобы один согласился с другим. И всякий раз, когда многие сходятся вместе, чтобы обсудить какое-нибудь дело, всегда рождаются тысячи разногласий, и от таких-то людей, быть может, и возникают все неурядицы и несчастия у нас в Тоскане. Поэтому я не могу не похвалить ответа одного нашего знаменитого гражданина другому, уговаривавшему его вступить в одно сообщество, созданное некиими смутьянами.

Мессер Антонио. Что же он ответил?

Мессер Микельаньоло. Он ответил, что с него достаточно участвовать в сообществе Большого Совета, которое кажется ему сообществом достаточно высоким и почетным.

Мессер Антонио. Ответ безусловно прекрасный и достойный хорошего и мудрого гражданина. Вы смеетесь?

Мессер Луиджи. Мы смеемся, что мессер Микельаньоло уже вступил в определенный круг рассуждений, который ему уж очень по душе. И если мы дадим ему слишком долго в нем задерживаться, мы за все это утро не услышим ничего другого, кроме жалоб и сетований на наше время, а потому перейдем к чему-нибудь другому. И вообще оставим это, пока я не успел еще высказать в недобрый час по поводу Больших Советов, Сенатов, законов, гражданских нравов и помыслов - до чего их довел Господь, воле которого должен подчиняться всякий добрый и разумный человек. Итак, медленным шагом направляясь к Сан Джованни Латерано, мы вернемся к нашему первоначальному рассуждению, раз мы уже натолкнулись на столь великого знатока Данте^*.

^* (До того как Луиджи дель Риччо и Петрео встретили Микеланджело и Джаннотти, они начали рассуждать о том, в какие именно дни недели Данте совершил свое загробное путешествие, не удовлетворяясь тем объяснением, какое они находили в знаменитых комментариях к "Божественной комедии", опубликованных в 1481 г. Флорентийским гуманистом Кристофоро Ландино. Когда во втором диалоге Микеланджело будет оправдывать Данте за то, что тот поместил Брута и Кассия в Ад, он в своих объяснениях будет прямо исходить из комментариев Ландино. См. D. J. Gordon. Giannotti, Michelangelo and the Cult of Brutus. - "Fritz Saxl. A Volume of Memorial Essays from his Friends in England". London, 1957, стр. 281-296.)

Мессер Донато. О мессере Микельаньоло вы вправе утверждать, что он великий знаток Данте, ибо я не знаю никого, кто лучше чем он понимал бы Данте и им владел. Но вы отнюдь не вправе говорить обо мне, что я великий знаток Данте. И вы наносите мне величайшую обиду, приписывая мне то, чем я не обладаю.

Мессер Микельаньоло. Я отнюдь не собираюсь защищаться, ибо, поскольку каждый знает, что я скульптор, живописец, а также архитектор, никогда не найдется человека, который поверил бы, что я знаток Данте.

Мессер Луиджи. На этот раз смешите меня - вы. Как? Разве вы мне не говорили, что старый и знатный живописец Орканья дважды написал во Флоренции Ад? И что второй раз, в одной из капелл Санта Мария Новелла, он очень близко подошел к описанию Данте. Из чего можно заключить, что он в этом разбирался. Если, таким образом, Орканья этого поэта изучал, и по необходимости в нем разбирался и его понимал, то почему же и вы не могли сделать того же самого?

Мессер Антонио. Более того, чтобы быть и скульптором, и живописцем, и архитектором, можно думать, что вы обладаете знанием не только Данте, но также и других наук. Ведь мне кажется, что живопись имеет величайшее сходство с поэзией. И подобно тому, как поэзия старается подражать человеческим и божественным действиям на бумаге и при помощи пера, точно также и живопись изображает их на картинах и при помощи кисти; и поэтому мне кажется, что живописцы должны по необходимости обладать знанием историй как истинных, так и вымышленных, как им обладают и поэты. Но в то же время для того, чтобы уметь хорошо воспроизводить действия природных тел, обладающих жизнью, то есть животных и в особенности людей, необходимо, чтобы они вскрыли достаточное количество трупов и изучили не только все части человеческого тела, которые мы видим, но также и те, что находятся внутри и снаружи не видны, как-то: мышцы, жилы, нервы и кости. Действительно, не зная местоположения и движения всех этих вещей, живописцы и скульпторы не могли бы нам показывать фигуры, совершающие свои действия не иначе, чем это делают живые тела. Где тот человек, которому, глядя на изваяния, которые вы создали во Флоренции и здесь, в Риме, и на фигуры, написанные вами на своде папской капеллы и недавно на ее стене, не показалось бы, что он видит фигуры, принимающие те положения, которые они принимали бы, будь они живые? И который на основании этого не высказал бы суждения, что вы обладаете величайшим знанием анатомии? Но ведь это же свойственно медику. Я не буду говорить о тех математических науках, которые необходимы живописцу для создания тех великолепных перспектив, которые они часто помещают в свои произведения. Как-то на днях мне попалась в руки книга немецкого живописца Альберто Дуро [Альбрехта Дюрера], очень хорошая, насколько я понимаю, и он в этой книге трактует о живописи и рассуждает о многих прекрасных вещах, касающихся перспективы^*.

^* (Имеется в виду книга А. Дюрера "Руководство к измерению", напечатанная в Нюрнберге в 1525 г. и вышедшая в 1538 г. вторым изданием. По-видимому, Петрео знал этот трактат Дюрера в латинском переводе, опубликованном Иоакимом Камерарием в 1532 г.)

Мессер Луиджи. Разве вы мне не говорили, что вы если уйдете на покой, собираетесь написать о живописи?

Мессер Микельаньоло. Я вам это говорил, и сделаю это непременно, если только Господь отпустит мне достаточное время, чтобы я мог это сделать.

Мессер Луиджи. Итак, как вы можете говорить, что не обладаете познаниями в тех науках, без помощи которых вы не могли бы ничего создавать? Поэтому, на основании того, что мы говорили, Петрео и я, можно заключить, что всякий раз, как мы слышим, что кого-нибудь называют хорошим живописцем, мы можем предположить, что он не только умеет отменно живописать, но обладает также знанием наук естественных и математических.

Мессер Антонио. Вывод, сделанный вами, дорогой мой мессер Луиджи, вынуждает меня вас перебить и сказать вам, что, если мы можем предположить в нем то, что, по вашим словам, присуще каждому, кого считают хорошим живописцем, то это мы в еще большей степени можем сделать по отношению к мессеру Микельаньоло, который не только в живописи но и в скульптуре и в архитектуре превзошел всех других, о ком у нас сохранилось какое-либо воспоминание.

Мессер Микельаньоло. Хочу сказать вам правду. Мне кажется, это вы довели меня до того, что, если только мессер Донато мне не поможет, я превращусь в ту самую Эзопову ворону; так что если законные обладатели тех красот, которыми вы меня обрядили, за ними не придут, я, оставшись голым, дам каждому повод надо мной посмеяться.

Мессер Донато. От меня помощи не ждите, так как я не только ничего не буду делать, чтобы они не надевали на вас этих украшений, которые вам якобы не принадлежат, но сам добавлю к ним еще одно, утверждая, что вы величайший поэт, не хуже любого другого из живущих в наше время.

Мессер Микельаньоло. Сегодня утром вы повергаете меня в величайшее смущение. В самом деле, когда я принимаю во внимание великое благорасположение, существующее между нами, мне никак не может прийти в голову, что вы хотите меня разыгрывать. С другой стороны все то, что вы говорите в мою пользу, вызывает во мне сомнение.

Мессер Донато. Неужели вы будете отрицать то, что известно всему миру? Разве целыми днями не зачитываются вашими сонетами, вашими мадригалами, вызывающими в каждом и восторг и удивление? Разве мы не слышим, как самые отменные музыканты распевают в числе других и маленький ваш мадригал?

Скажи Амор - когда б ее душа 
Была светла, как лик ее прекрасный - 
Какой глупец бесстрастный, 
Себя не растерял бы, к ней спеша? 
И отчего же я, который, не дыша, 
Готов был ей служить, считаясь другом, 
Еще сильней сражен любви недугом, 
Теперь, когда она со мной нехороша?

(Перевод Р. Сефа; Girardi, 147).

А эпиграмма, которую вы недавно сочинили о вашей "Ночи" в ответ на другую, написанную во Флоренции не помню уже кем из флорентийских академиков, разве возможно было сочинить нечто, что было бы лучше завязано, более наставительно, более усладительно?

Мессер Антонио. Умоляю, прочитайте мне и ту и другую.

Мессер Донато. Та, что была написана во Флоренции, гласит так:

Вот эта ночь, что так спокойно спит 
Перед тобою, - Ангела созданье 
Она из камня, но в ней есть дыханье: 
Лишь разбуди, - она заговорит.

Мессер Антонио. Это очень хорошо. Не знаете ли, кто ее сочинил?

Мессер Донато. Мы этого не знаем. Достаточно того, что сочинил ее кто-то из наших молодых людей, про которых вы знаете, насколько они полны таланта и находчивости. Эпиграмма же мессера Микельаньоло следующая:

Мне сладко спать, а пуще - камнем быть, 
Когда кругом позор и преступленье: 
Не чувствовать, не видеть - облегченье, 
Умолкни ж, друг, к чему меня будить?

(Перевод А. Эфроса; Girardi, 247).

Мессер Антонио. Четверостишие безусловно прекрасное и весьма подходящее к нашему времени, когда невозможно ни увидеть, ни услышать ничего, что доставляло бы хотя какое-нибудь разумное наслаждение и когда поэтому великое счастие выпадает на долю того, кто лишен и зрения и слуха.

Мессер Микельаньоло. Заклинаю вас всем, что вы имеете святого, перестаньте рассуждать о моих делах. Действительно, будь все, что вы обо мне утверждаете, правда или ложь, но вы заставляете меня стыдиться настолько, что я охотно нашел бы себе здесь местечко, куда я мог бы спрятаться. И, конечно, нет ничего, что могло бы заставить скромного человека покраснеть, как хвалы, расточаемые ему в его присутствии. Поэтому, не напяливая на меня все эти украшения, позвольте мне оставаться в собственном моем одеянии, и вернитесь к тому рассуждению, которым вы собирались поделиться со мной и с мессером Донато.

Мессер Луиджи. Умоляю вас, удовлетворим просьбу мессера Микельаньоло, так как я не думаю, что нашелся бы на свете, другой человек, который так неохотно, как он, выслушивал бы расточаемые ему похвалы...

...Мессер Луиджи. Лучшее, что вы могли бы сделать, это - пойти и со мной позавтракать.

Мессер Антонио. Если придет мессер Микельаньоло, то и мы придем с великой охотой.

Мессер Микельаньоло. Я не обещаю вам, что приду.

Мессер Луиджи. Почему?

Мессер Микельаньоло. Потому, что я хочу быть в одиночестве.

Мессер Луиджи. Какова причина?

Мессер Микельаньоло. Потому что, когда я участвую в этих компаниях, а это случилось бы, если бы я с вами позавтракал, я слишком много развлекаюсь, а я не хочу так много развлекаться.

Мессер Луиджи. О, это самое странное, что я когда-либо слышал... Ведь правда же, когда мысль наша чем-нибудь занята, то мы в это время поглощены не самими собой, а тем, чем заняты наши мысли. И если бы мы слишком долго оставались в подобном состоянии, мы очень скоро закончили бы свою жизнь. Поэтому иной раз бывает необходимым снова обрести и пересмотреть самих себя при помощи какого-нибудь безобидного развлечения, чтобы возможно дольше удержаться в этой жизни. Итак приходите с нами позавтракать... И я обещаю вам, что если только вы придете, мы все как один будем танцевать, чтобы рассеять вашу меланхолию.

Мессер Микельаньоло. О, вы действительно меня смешите! Я говорю вам: в этом мире надо плакать, а не танцевать.

Мессер Луиджи. А потому надо смеяться, чтобы как можно дольше себя сохранить: сама природа нас к этому приглашает.

Мессер Микельаньоло. Вы находитесь в величайшем заблуждении. А для того чтобы доказать вам, что вы, как говорится, сами ударили себя топором по ноге, убеждая меня своими рассуждениями пойти с вами позавтракать, я сообщаю вам, к вашему сведению, что я из всех, когда-либо родившихся на свет божий, больше всего склонен к тому, чтобы любить людей. Всякий раз, как я вижу человека, обладающего каким-нибудь талантом, находчивостью ума, умением сделать или сказать что-нибудь более кстати, чем другие, я вынужден в него влюбиться и настолько отдаюсь в его власть, что принадлежу уже не самому себе, но целиком ему. Таким образом, если бы я пошел позавтракать с вами, которые все, как один, блещете добродетелями и обходительностью, то, помимо того, что каждый из вас троих у меня уже похитил, каждый из присутствующих на завтраке отнял бы у меня еще частичку; другую отнял бы у меня музыкант, да и все остальные также получили бы свою часть. Таким образом, рассчитывая, что я, как вы говорили, развлекаясь с вами, снова соберу и обрету себя, я в действительности себя растеряю и утрачу. После чего я в течение долгих дней не буду знать, в каком мире я нахожусь.

Мессер Донато. На это существует средство.

Мессер Микельаньоло. Какое?

Мессер Донато. Если вы, как говорите, себя растеряете, позавтракав с нами сегодня утром, то сегодня вечером вы придете к ужину и каждый вернет вам ту часть вашего существа, которую он у вас отнял нынче утром. И так вы снова себя обретете и будете "растерянным" не дольше, чем в течение половины дня. Потеря невелика, в особенности, если вы на нее пойдете, чтобы доставить удовольствие нашим добрым друзьям.

Мессер Микельаньоло. Отнюдь. Получилось бы как раз обратное тому, что вы говорите. В самом деле, вместо того, чтобы вернуть мне то, что вы у меня отняли сегодня утром, вы похитили бы у меня сегодня вечером все то, что во мне еще могло остаться. А потому давайте подумаем о другом. Я вам напоминаю, что если вы хотите вновь обрести себя и собою насладиться, нет необходимости доставлять себе столько развлечений и столько радостей, но что надо подумать о смерти. Эта мысль - единственное, что позволяет нам снова познать самих себя, что сохраняет наше единство, не давая себя похитить ни родственникам, ни друзьям, ни сильным мира сего, ни тщеславию, ни алчности, ни прочим порокам и грехам, похищающим человека у человека и держащим его в состоянии растерянности и рассеянности, никогда не позволяя ему снова себя обрести и воссоединить. Действие же этой мысли о смерти поистине удивительное, ибо смерть по самой своей природе уничтожающая все на свете, сохраняет и поддерживает всех, кто о ней думает, и уберегает их от всех человеческих страстей. На все это, помнится мне, я когда-то весьма удачно намекнул в одном из моих маленьких мадригалов, в котором, рассуждая о любви, я прихожу к заключению, что ничто другое не может нас от нее защитить лучше, чем мысль о смерти.

Мессер Антонио. Умоляю вас, прочитайте его, а потом прямо отправимся завтракать на том условии, однако, чтобы к вечеру каждый из нас явился к дому Пришанезе*.

^* (Франческо Пришанезе, появляющийся во втором диалоге как новый собеседник, принадлежал к кружку Джаннотти. Флорентийский республиканец-эмигрант, он был издателем и автором широко известной латинской грамматики.)

Мессер Микельаньоло. Я согласен, раз вам угодно прослушать также и эти, прочие мои благоглупости.

Не только смертью, - мыслию о ней 
Я ограждать умею 
Себя от донны гордой и прекрасной, 
И если болью страстной. 

Злей, чем всегда, любовь меня палит, - 
Лик смерти защитит 
Меня верней, чем сердце защищает: 
Туда, где смерть, любовь пути не знает.

(Перевод А. Эфроса; Girardi, 127).