Миллион деревянных фигурок

Иван Константинович Стулов

В удивительном селе родился и вырос Ваня.

Внешне оно, пожалуй, походило на те, каких много можно было встретить на Руси раньше, да немало увидишь в отдаленных районах и сейчас: небольшие, крепко срубленные избы с резными наличниками окон, на улице - колодец с журавлем, на задах - огород, а за огородом - банька. Нравы, обычаи, порядки в таких местах свои.

Село Богородское взобралось на гору, а это верное свидетельство древности. Сейчас бы никто не стал строиться на верхотуре, куда и подъездов-то добрых нет и спуски такие, что даже смирный конь и тот, не ровён час, ногу сломает. А в прежнее время, когда любые недруги могли подступиться, такое местоположение села представляло явную выгоду. И хоть невелико село, делилось оно на три части: Нагорье, Подгорье и Слободку. Улица Подгорье - широкая, не в пример слободкинской, и спускается она сначала полого, а потом всё круче и круче к речке Кунья. По ней идет главная дорога.

Ехал однажды обоз богородских мужиков по зимнему пути в Троице-Сергиев посад. А зима стояла лютая. Верст пятнадцать осилили, лошади с трудом тянули на Теплую гору. Все мужички повылезали из возов, идут вдоль обочины. Рядом шагают попутчики, жители соседнего богатого села Бобошина. Бобошинцы в долгополых овчинных тулупах: ведь у них и земля щедрая, и ямщицкое дело помогает кормиться, есть на что одежду справить.

А богородские рядом с ними - голь перекатная: даже в дальний путь отправляются, и то, как тогда говорили, "женины заплатки надевают": натянут сборчатую женскую шубейку под армяк, и ладно.

Бобошинские мужики посмотрели, как жмутся от холода двое богородцев, Степан Шурыгин и Федор Гуськин, и принялись смеяться над дедом Степаном:

- Что, озяб, старик? Тулуп-то, поди, дома оставил - жалеешь обновку?

Федор Гуськин слушал, слушал да как гаркнет:

- Коришь, что худо одеты?! А знаешь, как толковые люди считают? По одежке встречай, по уму провожай. Не смотри на заплатки, это настоящий мастер.

- Ой ты! - все еще насмешливо отозвался бобошинский.

- Ой-то ой, да чтоб ум был с тобой! - уже сердясь, продолжал Гуськин.- В Троицкой лавре поди-кось бывал?

- Ну, бывал.

- На аптеке трех золотых орлов видал?

- Ну, видал.

- Так это вот он их резал! - и ткнул пальцем в Степана Шурыгина.

Бобошинский насмешник умолк, с почтением глядя на невзрачного, посиневшего старичка, зябко притопывающего ногами в заплатанных валенках. На посадской аптеке и верно красовались три больших деревянных, покрытых сусальным золотом гербовых императореких орла. Что ни год, цари наведывались в лавру, иногда пользовались лекарствами из аптеки, за что и пожаловали местному аптекарю звание "поставщика двора его императорского величества" и право взгромоздить на крышу аптеки государственных орлов.

Я же не в середине XIX века, а в наше время слышал про того же знаменитого богородского мастера Степана Шурыгина, что был он самым искусным резчиком по дереву.

"В Москве-то, на Большом театре, кони стоят - нашего Степана Шурыгина работа",- говорил мне старый мастер Шишкин.

И не помогли никакие уверения, что эти кони не вырезаны из дерева, а отлиты из бронзы и создал их известный скульптор Петр Клодт. Хранитель богородских преданий твердо стоял на своем - столь велико было переданное от прошлых поколений уважение к мастеру Степану Шурыгину.

В Богородском жило много действительно замечательных резчиков.

Рассказывают такую историю о происхождении резного промысла в Богородском.

Давным-давно в деревне жила баба, которая захотела позабавить своих детей и вырезала им из дерева "ауку" - спеленатого младенца.

Пастушок (первая половина XIX века)

Ребятишки поиграли "ayкой" и забросили ее на печь. Однажды муж бабы стал собираться на ярмарку. Взял он "ауку" и думает: покажу в посаде купцам, которые торгуют фигурками. Повез ее. Купцу понравилось. Он купил привезенную "ауку" и заказал еще несколько штук. С того времени будто бы и началось игрушечное дело в Богородском.

Ну что ж, так уж, видно, повелось, что в любом месте, где трудятся народные мастера-художники, существуют легенды о происхождении промыслов. В этом тоже сказывается образный склад мышления творцов красивых вещей.

Достоверно известно, что когда-то это село принадлежало соседнему Троице-Сергиеву монастырю и поставляло, так же как и некоторые другие окрестные деревни, разные изделия из дерева. Сначала ладили только части игрушек. В посаде их собирали и окрашивали. Но мало-помалу выработались у богородских резчиков и свой круг тем и своя манера.

Деревянными резными и пестро окрашенными конями, медведями и птицами торговали возле Троице-Сергиевой лавры еще в начале XVII века. Были известны тогда и игрушки "с движением": кузнец и медведь, бьющие молотами по наковальне, бараны, сшибающиеся лбами. Кузнецов и "секачей на колесах" Петр I, судя по древним документам, дарил своему сыну, царевичу Алексею.

Как это часто бывало в старой царской России, заняться промыслом заставила богородцев нужда. В окрестных селах и деревнях каждый подрабатывал чем мог, лишь бы прокормиться. Жителей села Махры именовали "махряне-молокане": они выпаивали молоком телят для московских рестораторов. Такой нежный теленочек, возбуждавший аппетит у любителей поесть, ценился в Москве втрое дороже коровы. Селиховские слыли "шерстобоями" - они хорошо валяли валенки. Ченцовских называли "кнутобои", потому что они завели крытые возки и возили богомольцев в Троице-Сергиеву лавру и москвичей - охотников за утками в поросшую ивняком низину возле реки Дубны. Козинские считались "кошельниками": резали прутья и плели корзины и кошели.

К богородским пристало прозвище "балбешники", то есть мастера, делавшие игрушки из деревянных чурачков - "балбешек". Жители этого села со скудных земель имели мало дохода, а липовые рощи вокруг стояли необозримо.

Кузнецы

Пожалуй, самые известные резные игрушки богородцев - медведи. Любовь к этому зверю зародилась у русских давно. По представлениям славян, медведь - податель доброй силы. В древние времена охотник, отправляясь промышлять, брал с собой "на счастье" вырезанную из дерева фигурку медведя-"хозяина леса". Богородские резчики сохранили в своих резных медведях характерные черты неповоротливого, косолапого лесного жителя, но наделили зверя, как это бывает в сказке или басне, человеческими качествами: трудолюбием, любознательностью, пристрастием к музыке, к чтению.

Вот медведь ловит рыбу, а медвежонок помогает родителю вытаскивать добычу из проруби. Вот он качается на качелях или качает парочку: парня и девушку. А вот два медведя колют дрова: один придерживает плаху, а другой замахнулся топором.

Можно видеть, как медведи боксируют и танцуют, крутят ветряную мельницу, гнут дуги, бражничают, сидя в обнимку с бочонком. Известны и сценки: некрасовский Топтыгин мчится, развалясь в санях, увлекаемый обезумевшими от страха конями; медведь показывает свое простодушие в уговоре с крестьянином, старающимся заполучить себе то "вершки", то "корешки".

За последнее время появились богородские игрушки на тему великого события - завоевания космоса советской наукой: Мишка с любопытством смотрит на спутники и ракеты. "Карусель" изображает двух медведей, над которыми видны спутник, ракета с Лайкой, космическая станция и даже, опережая реальные события,- корабль с космонавтом. Выходит, что богородские мастера неплохо "подготовились" к полетам Юрия Гагарина и других космонавтов.

Но в те времена, когда жил в Богородском Ваня Стулов, то есть в начале нашего века, резчики готовили для продажи только "кузнецов", мишек на качелях, лошадок и разных птиц. Каждый мастер делал свои привычные игрушки. "Фигуристы" вырезали людей, "зверисты" - зверей, "птичники" - птиц. Одни резали только "щелкунов", "орешников" - деревянных горбоносых стариков с приспособлением для раскалывания орехов. Другие ладили так называемые "разводы" - укрепляли на раздвижных планках фигурки коров или солдат. А иные мастера вырезали медведей, дрыгающих лапами.

Самые умелые резчики свободно могли резать и фигуры зверей и птиц. К ним принадлежал и Ванин дедушка, Дмитрий Васильевич Барашков, у которого мальчик гащивал и живал.

На рассвете паренек еще спит, а дедушка Барашков поставит большой самовар, высыплет на стол груду баранок и кличет:

- Ваня! Ванюшка! Вставай, будем чай пить с баранками.

Д. Барашков. Лесорубы

Он любил побаловать внучонка.

Глянет Ваня Стулов - и верно: на столе самовар кипит, фыркает и, тронутые первыми робкими лучами солнца, золотятся баранки.

- Вставай живенько, за Мальчиком пойдем во стадо.

Мальчик - это дедушкина лошадь. Идти за ней интересно, и Ваня живо соскакивает с постели.

Туман еще стелется по селу, солнце не успело его окончательно разогнать, и дальние избы встают, как призраки. Дедушка рассказывает разные истории про резчиков, и время летит незаметно. А еще обратит внимание на то, как работает плотник, как несет ружье охотник, как сгибает ногу лошадь: все это надо запоминать художнику.

Еще интереснее идти с отцом на посидки к Якову Павловичу Бобловкину, знаменитому "зверисту".

Бобловкин особенно любил вырезать больших лошадей и козлов. Возьмет топор и начнет обтесывать липовую чурку. Он уверенно "ставил" фигурку, то есть выбирал интересную позу, положение. А это в работе скульптора очень важно. Получалось красиво и убедительно: зритель смотрел, и у него не возникало и тени сомнения, что это не выдумано - будто подсмотрел мастер своим острым глазом сцену в лесу, в поле, в горах. Даже из-за границы присылали заказы с особой припиской:

"Чтобы сработал Яков Бобловкин".

Мастер часто получал предложения и из Москвы и Петербурга :

"Пусть найдет чурачок побольше и вырежет козла".

Медведей он мастерил не сидящими, как их обычно делали, а во весь рост.

Первыми ценителями новых игрушек всегда были богородские ребята. Они говорили:

"У дяди Якова медведи как живые".

Вся семья Бобловкиных состояла из талантливых резчиков. Жил в селе двоюродный брат Якова, Константин Трофимович, очень умелый "птичник". Здешние мастера называли его одним из богородских "запевал". Много позже, во время Великой

Медведь-дергун

Отечественной войны, президент Соединенных Штатов Америки Рузвельт, принимая советского представителя, не без умысла поставил на стол, на самом видном месте, богородские резные скульптуры: цапли и козла. Он хотел подчеркнуть, что я, мол, знаю и ценю русское народное искусство. А сработали цаплю и козла братья Бобловкины.

Вот к этому мастеру, Якову Бобловкину, и ходил Ванюшка вместе с отцом на посидки. Там можно было и свои работы показать, и услышать дельное замечание, и поговорить об успехах других мастеров.

Так осиновая или липовая чурка превращается в фигурку бондаря

Так осиновая или липовая чурка превращается в фигурку бондаря (Продолжение)

К Бобловкиным часто захаживал мастер Павел Иванович Романов. Появился он в селе после революции 1905 года и не только для Вани, но и для многих других богородцев являлся человеком в высшей степени "таинственным". Не найдешь, кажется, мастера, о котором ходило бы столько разноречивых историй и даже легенд. Одни говорили, что Романов - это бывший петербургский студент не то Академии художеств, не то университета, исключенный за участие в революции. Другие утверждали, что это пропойца из "благородных", бросивший семью, и жил он совсем не в столице, а в Троице-Сергиевом посаде. Но все сходились на том, что это человек образованный, умный и талантливый.

Ваня его запомнил как веселого, доброго друга ребят. Романов рассказывал богородским мальчишкам и девчонкам сказки, любил прибаутки и часто повторял, что сказки, поговорки и пословицы - это подлинная народная мудрость. А уж как он высмеивал истории из священного писания, которые торжественно и важно преподносил поп на уроках закона божия!

Самое подходящее время для резьбы оказывалось осенью, после уборки хлебов, окончания молотьбы и заготовки дров на зиму. На рождество и на масленой неделе богородцы отдыхали по нескольку дней, а потом опять резали вплоть до той поры, когда надо начинать пахоту.

Работали с раннего утра и до позднего вечера. Иные мастера ложились спать пораньше, чтобы встать затемно и порезать, пока не мешает ребятня, а перед субботой - днем отвоза товара в посад - просиживали за работой и всю ночь.

С осени начинались и посидки. Трудиться компанией казалось веселее. Правда, мужчины и женщины держались порознь. Девушки снимали избу на всю зиму у какой-нибудь бобылки, часов до десяти работали, а потом пели песни и танцевали кадриль. Мужчины собирались вчетвером, вшестером и даже вдесятером в избах попросторней, у бездетных, чтобы возня и крик детей не мешали работе.

Ванин отец складывал в плетеную корзинку стамески, нож и "правило" - кусок корня липы, о который резчики точат инструменты. В подоле фартука он нес обрубленные топором заготовки. Ваня мог идти с отцом при одном строжайшем условии: если он "не пикнет", голоса не подаст, не то что станет вмешиваться в разговор. Ваня клялся в этом и никогда обещания не нарушал. Он забирался в уголок, на мягкую и душистую гору стружек и щепок, и слушал, как старики вспоминали прошлое. В Москву продавать товар ездили многие богородцы, некоторые побывали даже за границей, на выставках кустарных изделий. Иногда в деревню заглядывали странники, калики перехожие, и на них тоже хотелось взглянуть Ване.

Странник Илья Камаев раз или два в год обязательно являлся в Богородское. Когда-то он служил в армии вместе со Степаном Зининым и с тех пор изредка наведывался к сослуживцу.

Ваня Стулов хорошо помнил его. Мужик здоровенный, чернобородый, как цыган, носил черное монашеское одеяние и широкополую поповскую шляпу. Длинный его посох завершался невесть откуда раздобытой бронзовой, всегда начищенной до блеска фигуркой голубя с поднятыми крыльями.

Работать Илья нигде не хотел, бродил из деревни в деревню по всей России, кормился подаянием и плел небылицы.

Войдет в избу, поклонится по-особенному, низко, будто переломится пополам, зыркнет колючим, быстрым, все примечающим глазом, потом с наигранной простотой улыбнется и скажет:

- Пришел раб божий Илюшенька!

Оставался он в селе неделю, переходя из избы в избу. На посидках садился возле мастеров и медовым голосом рассказывал о том, как льют медные кресты на Соловецких островах, или о диковинном резчике по кипарису в Новом Афоне.

Мастер Степан Зинин не раз пробовал пристроить сослуживца к делу, прося помочь по хозяйству.

- Уж сколько годов ты, Илья, ходишь к нам в Богородское, помог бы хоть раз мне жать. Не справляюсь я.

Илья отшучивался:

- Мать-покойница мне все, бывало, наказывала: "Не жни, Илюшенька, от жнитва-то поясница сильно болит".

Но, чувствуя в словах хозяина намек, бездельник переходил к соседям.

Насмешник Романов вырезал "Илью" из дерева. И так хорошо сумел он передать и лень и хитрость этого "гостя", что игрушку затаскали по избам. А уж смеху сколько! Как об этом узнал странник, неизвестно, но с той поры он в Богородское ни ногой.

Однажды осенью дедушка сказал внучонку: - Завтра зайду за тобой, будем продавать глазки. Почище оденься.

Вечером Ваня долго не мог заснуть. И что это дедушка Барашков придумал глазки продавать! Кому? Зачем? И как без глазок-то жить? И почему надо наряжаться?

Но, если дедушка сказал, приходится слушать, а не рассуждать.

Нарядился Ваня с утра и весь день ждал, но дедушка явился только под вечер.

- А зачем их продавать, глазки-то? - осмелился спросить маленький Стулов.

- Обычай такой! - объяснил Барашков. - До сей поры резали мы, пока солнышко светит. А теперь темнеет раньше - ты и сам, поди, это заметил. Чтобы успеть нарезать столько же, сколько и летом, приходится лампу зажигать. От такой работы глаза портятся. Вот у нас и повелось отмечать, когда керосин начинаем палить. Продаем свои глазки за недорогую копейку.

В тот день не только Ваня оделся чисто: все вынули свежевыстиранные рубахи, праздничные штаны. А парень, которому доверили зажечь первую в эту осень лампу, нарядился в красную рубаху - все, как полагалось по обычаю.

Увязывался Ваня Стулов с отцом и на посидки к мастеру Якову Ерошкину, брату одного из самых знаменитых резчиков - Филиппа Ерошкина.

Дядюшка Яков отличался такой сердечностью, что все в Богородском о нем и сейчас еще отзываются с уважением и любовью. Рано овдовев, он остался бобылем с пятью детьми, заботливо их обихаживал, и дом его стал заветным местом для ребят чуть ли не со всей деревни. Яков хорошо пел, недаром слыл запевалой на весенних хороводах. Для зимних посидок у него в запасе всегда находились занятные истории.

- Дядюшка Яков, расскажи что-нибудь! - просит Ваня. Ерошкин наморщит лоб, думает, думает, потом начинает:

- Ты, Ванюшка, чай, помнишь...- Потом спохватится и засмеется : - Да, у тебя еще нос не дорос...

И расскажет столь замысловатое происшествие из времен Петра I, что и Ваня и другие ребята замрут и слушают, разинув от удивления рот. А Яков Дмитриевич и рад.

Когда работа на посидках кончалась, дядюшка Яков доставал карты, и разгоралась игра в щелчки. Кто оставался "козлом" или "дураком", получал от Ерошкина полную порцию щелчков. Жалости он не знал, да и ребята ее не ждали. Я помню, как Иван Константинович Стулов мне говорил:

- Видишь шишку на лбу? Это дедушка Яков мне набил. Ох, шибко стрелял пальцем!

А. Чуркин. В мастерской

И я видел, что Стулову приятно об этом вспоминать.

Много еще жило в Богородском хороших мастеров. Красиво и чисто резал Павел Барденков. Над ним посмеивались: перед началом новой работы он "для просветления мозгов" обязательно парился в баньке. А за работу уважали, тем более что для показа резьбы на кустарных выставках за границей ездил туда обычно именно Барденков. Михаил Пронин славился большими - чуть ли не с аршин - тройками, Николай Ерошкин любил вырезать многофигурные сказочные сюжеты, Дмитрий Ерошкин в молодости делал "трясучки"- фигурки, у которых голова держалась на проволочной пружинке и тряслась, "как живая". Потом стал он непревзойденным специалистом по "китайской мелочи" - так назывались крохотные фигурки, интересные не только тонкостью обработки, но и удивительным разнообразием. Были там "кавалеры" - офицеры с палашами и ружьями, помещики в фуражках с красным дворянским околышем, с чубуком, со шляпой в руках, монах и монашенки, горожане - почтальоны, торговцы, учителя, актеры в диковинных костюмах, крестьяне и крестьянки.

Из молодых скоро выдвинулся Андрей Чушкин, очень друживший с большим знатоком игрушки московским художником Николаем Дмитриевичем Бартрамом и выполнявший по его советам фигурки на бытовые темы.

Резали богородцы много, а от перекупщиков за работу получали гроши. Жили трудно, и нередко приходилось брать деньги или продукты в долг, под будущие платежи.

Полный мешок "барынь" - триста штук, которые при работе от зари до зари делали за три дня,- резчики отдавали за девяносто копеек. Заработок мастера в ту пору составлял от тридцати до семидесяти пяти копеек в день. Вот почему в Богородском часто вспоминали пословицу: "Не до жиру, быть бы живу".

Ребята, подражая взрослым, брались за нож и стамеску с пяти-шести лет. В семь-восемь они уже помогали семье - шкурили или делали самые простые фигурки. За полный день успевали вырезать их до полусотни, получая за всё про всё от трех до пяти копеек и уж в очень удачном случае - гривенник. В двенадцать-тринадцать лет ребятам доверяли делать несложные игрушки, а к шестнадцати годам, как правило, они становились мастерами, и дальнейший их рост зависел от таланта, упорства и удачи.

Так же постигал мастерство и Ваня Стулов. Учителями его стали отец и особенно дедушка Барашков, который слыл большим выдумщиком. Один во всем Богородском делал он, например, игрушки с музыкой: домик, а возле него - гулянье. С внутренней стороны под окна подкладывалась фольга, и казалось, что в избе горит свет. Покрутишь за ручку - фигурки запляшут, "музыка" заиграет,- простая, конечно, струнки затренькают, а все же весело.

Кроме того, дедушка Барашков мастерил сложные, многофигурные вещи. Темы ему, как всегда, подсказывала жизнь. То изобразит он крестьян за ткацким станком, то как работают на маслобойке или треплют лен. Любил смешные сценки, вроде того, как баба и ее муж дерутся метлами на гумне. Пристрастился он резать и "грибника" - мужичка с корзинкой и "памятки" - фигурки монахов и монахинь с чайную ложку величиной. Их резали так же, как и другие игрушки из дерева, но потом окунали в "нигрозин" - черную краску, разведенную в кипятке. Сделает Барашков несколько сот таких фигурок и говорит внучонку:

Деревянные раскрашенные игрушки (Богородское и Загорск)

- Вот у нас какой товар ныне: черные все, как галочки. Пойдем к делу пристраивать.

И относил в монастыри. Там их продавали богомольцам.

Богородцы называли дедушку Барашкова стариком хитрым, скрытным, умевшим выгодно сбывать свои изделия. Рассказывали, что калиточка в ограде возле его избы всегда затворена. Если кто-нибудь идет, стукнет калиткой,- старик сразу вещицу, которую режет, под лавку бросит - там он нарочно на этот случай приспособил ящик. Никому он не сообщал о том, что именно собирается резать, и даже не показывал сделанные вещи, увозя их на продажу в посад. И еще рассказывали, что в молодости был он другим, простым, доверчивым. Но однажды поплатился за это.

И. Стулов. Сокольничий

Пришел как-то к нему мастер Петр Шишов, сел рядышком и стал рассказывать разные байки. А сам присматривался к тому, что и как сосед работает, - тогда Барашков делал сценки "Маслобойка". Возвратился Шишов домой и принялся ладить такие же маслобойки всей семьей - у него три сестры были ловки резать. В первую же субботу отвез в посад целый кошель маслобоек. Хотя вырезаны они много хуже барашковских, но ведь и по цене сходнее. Так и испортил Барашкову всю коммерцию, пришлось другую игрушку придумывать.

"Ну, научил меня Петька!" - говорил старик сердито.

С той поры и стал прятать работу.

За скрытность на Барашкова обижались. Но Шишова судили строже: существовал в деревне неписаный закон - каждый работает "во что горазд", или, по-богородски, "в каждой избушке свои игрушки".

Ване Стулову исполнилось одиннадцать лет - он уже помогал семье,- когда жизнь дала ему памятный урок,

В 1913 году отмечали трехсотлетие дома царей Романовых. Константин Стулов взял сына в Москву продавать товар, решив, что на празднике удастся сбыть побольше игрушек. Поставил отец Ваню в Охотном ряду, где возле лавок сновало много народу, дал ему в руки корзину с "кузнецами", а сам пошел по Тверской. Ванина простота и подвела его. Не знал мальчонка, что бывалые игрушечники совали по двугривенному "в руку" городовому, который следил за порядком.

Д. Барашков. Гулянье

Ваня бойко торговал "кузнецами", к городовому с поклоном и данью не шел, а только опасливо на него косился. А городовой улучил момент, подкрался, схватил маленького Стулова за вихры, оттаскал как следует да еще своей "селедкой" - шашкой в ножнах - раза два ударил. Еле ноги унес Ваня.

Есть у богородцев такое выражение: "прививаться к колышку". Отделился сын от отца, вбил на краю деревни кол и принялся вокруг него хозяйство вить. Так начинали свою жизнь в Богородском многие. Они недосыпали, недоедали, думали только об одном: как бы заработать деньги. Про них говорили, что люди "истязали себя" - так много и упорно работали. Восемь лет каторжного труда затрачивали, чтобы поставить избу для жилья. А потом приходилось трудиться на прокормление семьи.

Д. Барашков. Поводырь с медведем

Тяжело, одним словом, жили в старое время здешние резчики.

Но и в нужде они умели веселиться, и тоже во всю могучую силу русской натуры.

Из-за этого Ваня особенно любил масленичные дни.

Шла через Богородское дорога, по которой крестьяне многих окрестных деревень везли бревна из монастырских лесных угодий. К масленице пробивали на дороге колею чуть ли не в аршин глубиной. И все знали, что во время масленицы проехать через Богородское нельзя: дорогу закрывали и обозы пускали в дальний крюк. Ваня с гурьбой мальчишек выбегал на дорогу, потому что всем известно: сейчас начнется "священнодействие".

И верно. Вот показывались две лошади, запряженные в сани. В санях - бочки или чаны с водой. Медленно, чтобы не расплескать воду, лошадей вели под уздцы два старых, плешивых, седых мастера, всегда они и никто другой, - Федор Иванович Гуськин, тот, кто заступался за художника, резавшего орлов на загорской аптеке, и Михаил Игнатьевич Шишкин, знаменитый "зверист".

Они подъезжали к склону бугра на Подгорье, туда, где улица спускалась к речке Кунье. Деревянными бадейками и коваными ковшами ребята черпали воду и обливали глубокую колею дороги так, чтобы в конце концов получился ледяной каток длиной версты в две. Когда мороз накрепко сковывал масленичную дорогу, начинали готовить "поезд": сиденье на скамейках с четырьмя ножками облепляли навозом, обливали водой и выставляли на мороз. В сумерки связывали воедино тридцать - сорок таких перевернутых кверху ножками скамеек-санок. В "вагонах" этого диковинного поезда размещалась со смехом и шутками молодежь. Старики с завистью вспоминали дни своей юности,- вместе с малышами они теперь только любовались этой затеей.

Крики, ухарский свист, гиканье, визг - это санный поезд трогался с места. Разогнавшись, он мчался с горы до самой речки Куньи. Там каждый отвязывал свои санки и подымался обратно.

В. Зинин. Медведь со спутником

Иногда в субботу, на масленице, дедушка Барашков брал внучонка, и они ехали на лошади, запряженной в санки, к деревне Зимняк, верстах в семи от Богородского. Там и место красивое, и два трактира, где можно с морозцу побаловаться чайком. Это называлось "выезжать на масленичный круг".

А потом кто-нибудь из мастеров обязательно вырезал то ли масленичную тройку, то ли катанье с гор. Все это - темы близкие, интересные, в подробностях известные и прочувствованные.

Хоть и неумело, но, подражая взрослым, Ваня пробовал делать то же. Всю тройку вырезать ему оказывалось еще не под силу, но он помогал дедушке Барашкову и резал разные мелкие части, так называемый "прибор" - подставки, оглобельки, фонарики.

Когда в Богородском открыли школу резчиков, Ване Стулову очень хотелось туда попасть, - он и экзамен выдержал, да отец воспротивился:

- А помогать мне кто будет? И решил так:

- Сам дойдет.

К знаниям, полученным от богородских резчиков, прибавилось то, чему учили художники, приехавшие в село уже после революции.

Стал Ваня Иваном Константиновичем. Все чаще на его работы обращали внимание любители и ценители народного искусства. Произведения Стулова появлялись на выставках, о них с похвалой писали в газетах, показывали их в кино. Стулов переехал в Москву. Здесь он встречался с крупными скульпторами, стал преподавать резьбу в Художественно-промышленном училище имени Калинина. Но главным в его жизни все же оставалось создание своих скульптур из дерева - и маленьких, и больших, и, конечно, в богородской манере.

А что это такое: "богородская манера"?

По содержанию - это правда жизни. Мастера вырезают фигурки искренне и простодушно, иногда, может быть, даже наивно. Сюжеты выбирают знакомые: изображают бондарей и грибников, крестьянина с дровами и охотника с ружьем, прядильщиц и женщин за рубкой капусты - то, что привлекает их в окружающей жизни.

И. Стулов. Царь Дадон и Звездочет

По форме - работы уверенные, сильные. Нужда заставляла мастеров резать игрушки быстро; некогда приглаживать да заравнивать. Это оказалось к лучшему: резали наверняка, как говорится, "единым махом". Отсюда и прием резьбы в Богородском называют "маховым".

Тут уж так: кто может и у кого есть талант - режь, не бойся, талант скажется, а нет таланта - не взыщи, довольствуйся работенкой полегче, попроще.

Еще одной особенностью отличается богородская резьба: юмором. Здешние резчики, хотя и идут в своих работах от жизни, не копируют натуры, а ищут обобщенный, типичный образ. В самой маленькой деревянной игрушке богородцев всегда видно, как автор относится к тому, что он изображает. Над одними фигурками добродушно посмеивается, с другими расправляется зло и презрительно. Богородец никогда не бывает равнодушным, холодным в работе.

А. Чуркин. Упряжка

Любой настоящий резчик из Богородского уважает заветы старых мастеров. Поэтому в произведениях даже различных резчиков можно заметить общее и в содержании и в выполнении резьбы.

Так же работал и Иван Константинович Стулов. Он хорошо знал старинного богородского деревянного коня, легко и почти невесомо касающегося изогнутых трав. А что, если добавить седока? Сделал так. И это оказалось не простым соединением - скульптор нашел общее движение, создал вещь-песню. Стуловским "Сокольничим" можно без устали любоваться.

Подобно прежним "птичникам", Стулов изображает аиста. А то даст "Охотника с глухарем" - с той же естественностью движений, как и в работе его деда Барашкова.

М. Баринов. Маленькие деревянные фигурки на современные темы, выполненные в традициях старинной 'китайской мелочи'

Смерть матери и гибель во время Отечественной войны брата, талантливого резчика, тяжело подействовали на Ивана Константиновича. Возродил его для творчества мудрый и сердечный русский фольклор.

Недаром когда-то богородский бунтарь, мастер Романов, говорил Ване о народной мудрости, заключенной в сказках, поговорках и пословицах.

Стулову нравилось читать сказки девочке-соседке. Иногда он слушал, как читает жена. Но в этих случаях руки резчика не выносили бездействия, и однажды скульптор принялся вырезать вещицу на тему толстовской сказки о Маше и трех медведях. Другие сказочные сюжеты подсказала ему поэзия Пушкина. Стулов вырезал "Сказку о золотом петушке" и "Сказку о рыбаке и рыбке". Работы получились очень красивые, с яркой характеристикой персонажей.

"Вершки и корешки" - одна из самых удавшихся сказочных работ И. Стулова. В ней тоже много от народных богородских традиций : тип степенного крестьянина, образ любимого персонажа - медведя. Те же достоинства и в резной скульптуре "Крестьянин, который учит медведя гнуть дуги".

М. Баринов. Маленькие деревянные фигурки на современные темы, выполненные в традициях старинной 'китайской мелочи'

Но, любя русские народные сказки, Стулов никак не хотел ограничить свои творческие интересы миром вымысла и фантастики. Он чувствует себя современником и участником событий в родной стране. Отсюда и его "Колхозная бригада", и "Чабан с ягненком", и серия "Женщины Великой Отечественной войны". Сейчас он задумал новую интересную серию маленьких сцен. Взяв известные русские пословицы, скульптор остроумно применяет их к современной жизни. Ведь при таком подходе особенно остро можно высмеять и лень, и зазнайство, и "стиляжничество".

Помогает Стулову то, что, кроме таланта, есть у него исключительная настойчивость, серьезность и добросовестность. Он делает эскизы, лепит из глины и пластилина, по многу раз прикидывает и оценивает различные варианты, пока наконец выберет самый удачный.

Я часто заставал его за работой. Как Стулов переживал свои удачи и неудачи, как он делился то радостью, то сомнением! Он всегда жил своим новым произведением.

Много у Ивана Константиновича произведений, ставших широко известными: они хранятся в Ленинграде - в Русском музее, в Москве - в Музее народного искусства, в Загорском музее-заповеднике и в других городах. Они изображены на открытках, почтовых конвертах и марках.

Когда артель, затем фабрика "Богородский резчик" получала на выставках в СССР и за рубежом медали, в этом была доля труда и Ивана Константиновича Стулова.

Работал он всегда вдохновенно, с юношеским жаром. Его родная деревня, населенная людьми с богатой фантазией, воспитала в нем эти драгоценные качества.

Однажды летом он жил у приятеля на даче под Москвой. Как-то в разговоре приятель, между прочим, сообщил, что собирается ставить два скворечника.

- А давай-ка я их тебе вырежу, - вызвался Иван Константинович.

Он взял метровый липовый чурачок и вырезал старика лесовика в старинной шляпе-гречишнике, с палочкой в руках. Вход в скворечник - раскрытый рот старика. Под пару Стулов сделал и старушку лесовичку. Скворечники водрузили высоко на две березы, и Иван Константинович восторженно рассказывал потом:

- Ведь скворцы каждую весну дерутся из-за моих лесовичков. Там птицам теплее, чем в дощатых скворечниках, у них и птенцы-то раньше появляются.

И глаза у него блестели от радости. Вот это какой человек!

Много раз, вечерами, я увлеченно слушал рассказы Стулова о Богородском, и каждый раз Иван Константинович добром вспоминал о любимом селе, создавшем уже, наверное, миллион деревянных фигурок. Вспоминал он и о людях, которые помогли ему. И всегда заражал меня своим солнечным, творческим ощущением жизни.