С. К. Жегалова. Народный мастер росписи Яков Ярыгин

(Данная статья - первый этап работы автора над творчеством Я. Ярыгина. В настоящее время удалось собрать новые интересные сведения, касающиеся жизни и творчества этого художника. Однако из-за размера статьи эти сведения сюда не вошли. )

Северодвинская роспись - одна из наиболее ярких страниц русского крестьянского искусства. Эту роспись можно увидеть на многих предметах коллекции Государственного Исторического музея. По светлому, почти белому фону прихотливо извиваются красные веточки. Они обегают круглые стенки бурачков и кузовков, расцвечивают поверхность колыбелей и прялок, придавая празднично нарядный вид любому предмету, будь то простая деревенская ложка или обеденная миска^*.

^* (См.: В. Воронов. Крестьянское искусство. М., ГИЗ, 1924, стр. 73-77; В. М. Василенко. Русская народная резьба и роспись по дереву XVIII-XX веков. Издательство Московского государственного университета. М., 1960, стр. 88-95; О. В. Круглова. Жанровые росписи русского Севера. Загорский музей-заповедник. Сообщения, вып. 3. Загорск, 1960. )

До недавнего времени мы не знали ни имен мастеров этого искусства, ни точных центров его происхождения. Как известно, изделия с северодвинской росписью поступили в ГИМ еще в прошлом веке от скупщиков или из собрания известного коллекционера П. И. Щукина. Но авторских подписей ни один предмет описываемой коллекции не имеет. Вместе с тем, если внимательно присмотреться, можно заметить, что целый ряд вещей украшен как бы одной рукой. Среди многих предметов с росписью северодвинского типа, выполненных в небрежно-размашистой манере, они выделяются тонкостью и уверенностью мелкого контурного рисунка, художественностью исполнения, большим разнообразием сюжетов. Сходство же в чертах изображенных лиц, в деталях их одежд создает еще большую уверенность, что автором описываемых росписей является один и тот же талантливый мастер. Имеющиеся на двух предметах даты (1811 и 1867) показывают, когда он жил.

Всю указанную роспись как северодвинскую определил А. А. Бобринский, а более точное ее территориальное происхождение установила С. К. Просвиркина. Проанализировав особенности данной росписи и сопоставив их с надписью на одном предмете, она приходит к выводу, что это искусство развилось в Пермогорской волости Великоустюжского уезда. Поездка туда летом 1959 года экспедиций ГИМа и Загорского музея подтвердила правильность вывода Просвиркиной и помогла выявить ряд имен мастеров пермогорской росписи^*.

^* (А. А. Бобринский. Народные русские деревянные изделия. Указатель ко всем выпускам. М., 1911, стр. 10; С. К. Просвиркина. Русская деревянная посуда. М., Госкультпросветиздат, 1957, стр. 40; О. Круглова. Северодвинские находки.- "Декоративное искусство СССР", 1960, № 3, стр. 34; С. Жегалова. Экспедиция Государственного Исторического музея на Северную Двину.- "Советская этнография", 1960, № 4, стр. 177-180. )

Прялка с росписью А. Мишарина (справа) Архангельская область, Пермогоръе. Начало XX века. Государственный Исторический музей Прялка с росписью пермогорского типа. Архангельская область. Начало XX века. Государственный Исторический музей

Там-то мы и услышали впервые о Якове Ярыгине, как о лучшем мастере этого искусства. Жил этот мастер, как сообщили нам старожилы, примерно, сто лет тому назад в селе Помазкино Сольвычегодского уезда Вологодской губернии (ныне Красноборский район Архангельской области). Одним из его учеников был Александр Лукич Мишарин - односельчанин, который жил во второй половине прошлого - начале нашего века и после Ярыгина считался первым мастером Пермогорья; расписанные им прялки очень нравились крестьянкам, они называли их "аккуратными". Образцы росписей Мишарина, как и других его собратьев по кисти, были приобретены экспедицией и привезены в Государственный Исторический музей.

Анализируя вновь приобретенные предметы из Пермогорья, сравнивая их с росписями из прежних коллекций музея, мы заметили, что росписи А. Мишарина имеют сходство с работами неизвестного мастера, находящимися в собрании ГИМа: растительный узор в них так же тщательно выписан, а лики сиринов так же миловидны. Только значительно большая тонкость рисунка, разнообразие сюжетов, необычайная свобода, с которой неизвестный живописец переходит от одной темы к другой и от крохотного предмета к огромному,- говорят о более высоком искусстве мастера старых росписей. Такое сходство в манере, естественное у учителя и ученика, совпадение, кроме того, по времени лучших наших росписей старого собрания с периодом жизни Якова Ярыгина позволило считать этого прославленного мастера автором безымянных работ. На этом основании мы и будем в дальнейшем говорить о Ярыгине как об авторе лучших росписей пермогорского типа в собрании Государственного Исторического музея.

Талантливый мастер оставил нам большое количество работ. Туески и прялки, ставчики и колыбели, ковшики и шкатулки, украшенные его рукой, заставляют удивляться искусству декоратора - ведь для приложения своего мастерства художник имел не бумагу или холст, а бытовые предметы самых произвольных форм и размеров. То это были колыбель или сундук почти метровой длины, то крохотная шкатулочка. Наряду с вещами, где плоская и ровная поверхность относительно облегчала работу живописца, было много и довольно сложных форм: круглые бураки и "наберухи", полуконические жбаны с обручами, фигурные ножки прялок, ковши, светцы и совсем уже неудобные в этом плане дуги. Таков далеко не полный круг предметов, которые вышли из его рук преображенно прекрасными. Варьируя полюбившиеся сюжеты, мастер с большим искусством распределяет рисунки на поверхности предмета. И мы видим, как на одних вещах особенно пышно распустились растения, а маленькие человеческие фигурки, пестрые птички как бы утонули в этой буйной растительности и различаются с трудом. На других на первый план выступают жанровые сценки, растения их только дополняют и обрамляют. Мастер искусно приноравливается к форме и размеру предмета и в соответствие с этим то делит поверхность на ярусы, то заполняет ее сплошь, а то выделяет ряд самостоятельных картинок.

В каких же условиях складывалось и развивалось творчество художника?

Как мы уже упоминали, жил и трудился Ярыгин в деревне Помазкино бывшей Пермогорской волости. Пермогорье - пристань на Северной Двине, расположенная на ее правом высоком берегу, километров сто пятьдесят ниже Устюга Великого. Своеобразие места отразилось в названии пристани. Пермогорье - это первые, то есть самые высокие на реке горы. Живописность берега и близость Великого Устюга - крупного торгового центра, привлекли сюда предприимчивых новгородцев, которые уже с X века стали заселять берега Двины. Здесь, в лесах, добывали дорогую пушнину, гнали смолу и уголь, делали различные предметы из железа, серебра, кости и особенно много - из дерева. Потомки новгородцев, заселившие здешние края, принесли с собой навыки в различных ремеслах, поэтому их искусные изделия быстро завоевали славу не только по всей Руси, но и в краях "заморских". Иностранец Кильбургер, например, в записках о Московии пишет о сундуках, выделывавшихся в Холмогорах и имевших большую известность, здесь же создавались знаменитые ажурные изделия из кости^*. Устюжских живописцев, оставивших образцы своего искусства в росписи сундуков, не раз вызывали в Москву для "травного письма"^**.

^* (Б. Курц. Сочинение о русской торговле. СПб, 1913, стр. 114; B. М. Василенко. Северная резная кость. М., "Всекохудожник", 1936. )

^** (Материалы для истории иконописи, собранные Ив. Забелиным. Временник Императорского московского общества истории и древностей Российских. Книга седьмая. М., 1850, стр. 104, 105.)

Бурак берестяной с росписью Я. Ярыгина и надписью: 'Сей бурачек умеренной для вливания кваску с перышком испить для веселья с гостями'. Архангельская область. Пермогоръе. Середина XIX века Государственный Исторический музей

Река Двина служила большой дорогой, перенося на своих водах доверху груженные корабли из Устюга в Архангельск и обратно, а по ее притокам товар отправляли в Вологду, Ярославль, Москву, Нижний Новгород - к Макарьевской ярмарке и на далекий Восток - в среднеазиатские страны. Корабли были деревянные, разных форм, размеров и названий; их великое множество строилось на Двине. Одним из крупных центров судостроения было Пермогорье - родина Ярыгина^*. Не случайно, по-видимому, и фамилия его произошла от распространенной в то время (XVI-XVII века) профессии "ярыжек" - самой низшей должности на судне, связанной с разными черными работами и погрузкой судна. В деревне Помазкино фамилия Ярыгиных была одной из наиболее распространенных. Во время экспедиции 1959 года с такой фамилией нам встретилось не менее шести семей.

^* (А. П. Мерзон, Ю. А. Тихонов. Рынок Устюга Великого XVII века. М., 1960, стр. 211.)

С далеким прошлым Ярыгина связывает не только фамилия, но и живописное мастерство. Стиль его росписей и отдельные живописные приемы говорят об иконописных традициях в мастерстве Ярыгина, а узорочье растительного орнамента напоминает древнее искусство здешних "травщиков", славившихся уменьем писать "травы" -пышный растительный орнамент, особенно полюбившийся у нас на Руси в XVII веке. В числе царских изографов "травщики" выделялись даже как самостоятельная профессия. В жалобе одного из них царю Алексею Михайловичу можно увидеть, как широко было поле применения их мастерства, и что уже в продолжение многих лет помимо икон они расписывали травами и многие другие предметы: "...и кадки яишные... и столы... решетки и шесты... и доски прорезные... и болванцы шапошные..."^*. Несмотря на наличие таких специалистов в самой Оружейной палате, устюжан часто вызывали в Москву (так, в 1669 году их пригласили "для травчатого письма" в Коломенское^**).

^* (Материалы для истории иконописи, собранные Ив. Забелиным, стр. 73. )

^** (Материалы для истории иконописи, собранные Ив. Забелиным, стр. 105.)

Искусство древних травщиков Великого Устюга нашло отражение и в творчестве Ярыгина, и если мы сравним его витиеватый орнамент с росписью устюжского подголовка XVII века, то найдем в них большое сходство. И тут и там мы видим тонко выписанные изысканные веточки с остроконечными бутонами и раскрытыми розетками цветка. Как бы склоняясь от тяжести, хрупкие стебли изгибаются в разные стороны, заполняя все декоративное поле. Роспись выполнена на светлом фоне. Преобладает в ней киноварно-красная краска, слегка оттененная темно-зеленой и желтой, что придает предмету праздничный вид. Только растительный узор подголовка соединен одним извивающимся стеблем, а у Ярыгина он как бы разорвался на отдельные "кустики", что позволило ему с большей свободой заполнять фон. Кроме того, тюльпанообразные цветы превратились у Ярыгина в трилистники, розетки из четырех лепестков с темными острыми листками между ними - в восьмилепестковую в том же чередовании цвета, а красные кружочки, разбросанные в росписи подголовка как декоративное дополнение, здесь повисли на веточках в виде ягод. С древнего орнамента пришла в роспись Ярыгина и деталь обрамления в форме s-образной веревочки, являющейся характерным признаком устюжской росписи.

Здешние живописцы славились также искусством миниатюрного письма, характерным для зародившейся в этих местах строгановской иконописной школы. "Строгановские иконники... унаследовали от Новгорода удлиненную пропорцию фигур, композицию, краски... и виртуозную тщательность работы. Кроме того, строгановские иконы последнего периода являются тончайшими, драгоценнейшими миниатюрами, образцы которых также идут от Новгорода"^*.

^* (И. Евдокимов. Север в истории русского искусства. Вологда, 1921, стр. 70-71.)

Художники-миниатюристы чаще всего применяли свое искусство для иллюстрирования книг, где тонкость - "мелкость" письма особенно ценилась. Так, в 1663 году в царские иконописцы был взят устюжанин Федор Евтифиев Зубов, по всей вероятности, как миниатюрист, так как из документа того времени мы узнаем об установлении ему особого жалования за то, что "воображение святых лиц пишет мелким писмом..."^*. Специалистов по миниатюре было немного. Когда для церкви "Спаса на сенях" в Кремле понадобилось написать образы "самым мелочным добрым мастерством", было предписано вызвать мастеров из других городов. Из Троице-Сергиева монастыря на запрос сообщили, что таким мастерством у них пишут только двое (кстати, один из них по имени также устюжанин), а поскольку эти мастера в данное время пишут лица в новую книгу "Душевное лекарство", то в Москву послать некого"^**.

^* (Материалы для истории иконописи, собранные Ив. Забелиным, стр. 50, 98. )

^** (Материалы для истории иконописи, собранные Ив. Забелиным, стр. 119. )

Бурак берестяной с росписью Я. Ярыгина. Архангельская область. Пермогоръе. Вторая четверть XIX века. Государственный Исторический музей

В росписях Ярыгина мы находим и эту черту местного древнего мастерства. Искусством миниатюры он владеет в совершенстве. Его фигурки в жанровых сценах, отдельные предметы и растения тонко выписаны в деталях, будь то черты лица, складки одежды или прожилки листьев. Тщательность письма не нарушается с уменьшением размера предмета. Если мы познакомимся, для примера, с росписью маленького бурачка (высота 8, диаметр 7 см) и сравним его с росписью хлебницы (18 X 44 см), по площади в четырнадцать раз большей, то увидим, что ни один штрих в изображениях первого не утрачен: в крохотных фигурках, едва достигающих четырех сантиметров,- те же черты лица, в их одеждах выписана каждая складочка и сборка, показана даже застежка, а в книге, которую держит один из участников сценки, можно разобрать буквы и слова.

Тонкость письма этого художника поразительна. Невольно вспоминается рассказ Лескова, где говорится о впечатлении от работы одного талантливого крестьянского мастера (также потомка строгановских иконников), который на поверхности в несколько квадратных сантиметров смог написать до десяти фигурок, палаты, животных, и, хотя эти фигурки не превышали размеров булавочки, была видна "вся их одушевленность и движение"^*.

^* (Н. С. Лесков. Повести и рассказы. М., "Московский рабочий", 1954, стр. 100. В рассказе "Запечатленный ангел" Лесков изобразил своего знакомого художника крестьянина Н. С. Рачейскова (см. там же, стр. 471).)

Унаследовав традиции древнерусского искусства, Ярыгин сохранил также его стилевые особенности и приемы. Человеческие фигурки у него плоскостны и графичны, а тщательно выписанные лица с кудрявыми волосами отличаются "благолепием", напоминая лики святых. Не умея дать глубины изображения, но стремясь показать, например, не только охотника, но и где-то далеко - цель охоты, он помещает зверя сверху и несколько в стороне от стрелка, в окружении растительного орнамента (ведь действие происходит в лесу). Желая показать предмет в перспективе, художник дает его как бы одновременно с двух разных точек. Так, стол с посудой мы видим сразу в профиль и в плане, отчего он выглядит слегка перекошенным. Рисуя ребенка, Ярыгин, как и на иконах, отличает его от взрослых только размером. Поэтому даже грудной младенец на руках матери в миниатюре выглядит взрослым: он также тщательно выписан и одет.

Ряд деталей росписей Ярыгина показывает его близкое знакомство с древними лицевыми рукописями. Пестро раскрашенные верхушки шатров, венчающие на прялках сцены посиделок, очень похожи на шатры в иллюстрациях свода Грозного, а изображаемые по сторонам шатра на тех же прялках лев и единорог как бы сошли с кожаных переплетов старинных книг (в качестве герба Московского печатного двора с XVI века изображения льва и единорога часто украшали обложки старопечатных книг). Отзвуком древнего искусства воспринимается в росписях Ярыгина и манера обрамлять низ живописного поля рядом крупных полукружий, напоминающих "горки" и "холмы" на иконах.

Таким образом, стилевые особенности живописного мастерства Ярыгина говорят о связи с традициями древней строгановской иконописи. В содержании же росписей мы видим яркое отражение жизни, современной автору. В несколько условной манере, но очень красочно и правдиво, не скупясь на детали, художник рассказывает нам о том, что его окружало. Приглядимся повнимательнее и постараемся увидеть в них самого мастера, раскрыть черты его биографии, не дошедшие до нас в документах.

Наиболее ранняя работа Ярыгина в собрании Государственного Исторического музея имеет дату - 1811 год. На рисунке мы видим стройного юношу с женственно-миловидным лицом, склонившегося над дугой: одной рукой он поддерживает ее, другой - наводит узоры. У его правой руки на столе много маленьких мисочек. А на полу - одна большая. Позади стола - окно, над столом - полочка с сосудами. Сценка очень правдива, несмотря на та, что орнаментальные завитки, вторгаясь в изображенный "интерьер", включают и его в декорировку всего сосуда. Не случайно стол стоит у окна - ведь для раскраски вещей, происходившей зимой (в свободное от полевых работ время), только здесь было светло. Не случайно также весь стол и даже пол заставлен сосудами - этого требовала техника росписи. Заимствованная вместе со стилем от иконописной, она была очень сложной. Как рассказывал нам старый мастер из деревни Помазкино Д. А. Хрипунов, поверхность сначала грунтовали из смеси мела с клеем, затем покрывали белилами, контуром наносили рисунок, а затем уже раскрашивали разными красками. Краски растирали, а затем растворяли в желтке куриного яйца, каждую в отдельной посуде. Поэтому иконописцы, вызывавшиеся в Москву для стенных росписей, наряду с запасами разных красок, требовали большое количество утвари и посуды. Так, для росписи Архангельского собора в Кремле иконописцы затребовали: кадушек липовых 20, ушатов 20, шаек 10, 500 ложек, 300 ковшиков, столько же ставцов, 30 кувшинов, 10 горшков, 5 сит частых, 10 коробей, 50 крыл лебяжьих и 300 гусиных^*. Последние были нужны для изготовления перьев, которыми наносился черный контур рисунка. Гусиное перо можно разглядеть и у мастера, раскрашивающего дугу. Маленькие мисочки на столе у него, по всей вероятности, заняты красками, а в большой на полу - можно различить приготовленные для разведения красок яйца.

^* (Материалы для истории иконописи, собранные Ив. Забелиным, стр. 41.)

Бурак берестяной с росписью Я. Ярыгина. 1811 год. Архангельская область. Пермогорье. Государственный Исторический музей

Судя по росписи данного предмета, перед нами уже сложившийся мастер: контур рисунка одинаково четкий, уверенный как в тонком растительном узоре, так и в миниатюрных человеческих фигурках. Вместе с тем, какая-то едва уловимая тщательность и даже старательность рисунка, говорит о юности еще не набившего руку художника. Об этом же косвенно свидетельствует и содержание росписи: сам живописец за работой - сюжет единственный среди многочисленных образцов росписей Ярыгина. Как и во всяком народном творчестве, новые темы в сюжетах можно связать скорее с ранним, чем с поздним периодом, когда привыкшая к бесконечным повторениям рука почти бездумно выводит рисунки.

Отсюда следует, что время рождения художника - последнее десятилетие XVIII века, а в начале следующего столетия сложилось его творчество^*. Поэтому многочисленные предметы быта, которые он или видел в молодости сам или на картинках, прочно вошли в его роспись как немые свидетели эпохи: это штофики с точно очерченным прямоугольным туловом, пестро окрашенные окошки с округлым верхом (прообраз слюдяных), фигурные полочки, круглые столики, "ампирные" стулья^**.

^* (Работа в Архангельском областном архиве подтвердила это предположение: в "Исповеденых Ведомостях" Пермогорской волости за 1825 год числится (и только один) Яков Ярыгин в возрасте 31 года (ф. 62, оп. 1, ед. 379). Следовательно, год рождения его - 1794, а бурак он расписал в возрасте 17 лет.)

^** (Определение старшего научного сотрудника Государственного Исторического музея З. П. Поповой.)

На том же бураке, как на ряде других, в орнамент вплетается надпись славянской вязью: "Сей буракъ, - читаем мы, - Матфея Смиренникова харошенькой 1811 го". Следовательно, мастер был грамотным, хотя и по церковной азбуке. Как он обучался, он опять-таки нам показывает. На одном из расписных бурачков есть такая сценка: за небольшим столиком сидят двое, слева - бородатый мужчина, справа - мальчик. Оба в длиннополых одеждах. В руках мужчины раскрытая книга, которую он как бы показывает зрителю, а на ней крупными буквами выведено: "Блажен муж иже не...". Дальше фраза не уместилась, но и начало ее, как и вся сценка, не оставляет никаких сомнений: это обучение грамоте по псалтырю.

Псалтырь, или книга псалмов, была одной из наиболее распространенных книг на Руси. Изучением ее часто исчерпывалась грамотность и, хотя при Петре I были основаны первые школы, крестьяне туда не допускались. Поэтому-то обучение в деревне осуществлялось только дьячками приходских церквей, а для чтения единственно доступными были церковные книги. За обучением мы видим нашего живописца еще один раз, но уже одного. Выполняя, по-видимому, "домашнее задание", он, как и все школьники, сидит слегка согнувшись и старательно выводит гусиным пером все то же изречение "блажен муж...".

Ярыгин хорошо освоил грамоту: часто встречающиеся на расписных предметах надписи выполнены ровными и красивыми буквами, с соблюдением всех орфографических правил той эпохи. Содержание же их показывает, что он не менее хорошо знал и тексты церковных книг. "Сиди при беседе разумно,- читаем мы написанное на ендове,- не кощунами подобает упражнятися со благодарением вышняго зоздаше мя". Или же на колыбели: "Сия колыбель для младенца малого для усыпания и для просыпания и чтобы он рос и добрел и на ум набирался родителей почитать". Помимо таких благонравно-назидательных (навеянных прочитанными книгами), много надписей и чисто житейского содержания, указывающих то на назначение предмета, то на его принадлежность. "Сей бурачок умеренной (кстати, размером больше двух пивных кружек.- С. Ж.) для вливания кваску с перышком испить для веселия с гостями". "Сия чаша немалая русского дерева работы деревеньских людей просим кушать деревеньского кваску с перышком за благодарност..." Интересно, что среди сосудов подобного рода один предназначался женщине: "Сей бурачокъ, - опять читаем мы аккуратно выведенную надпись, - Дарьи Стефановны Смиренниковы... попивать".

Изобразив самого себя (за росписью дуги и обучением грамоте), мастер как бы подсказал нам, что герои его росписей или он сам или близкие ему люди. Постараемся же и дальше прочитать его рассказ в картинках, расположив изображения в их естественной жизненной последовательности.

Хлебница с росписью Я. Ярыгина. Деталь. Архангельская область. Пермогоръе. Середина XIX века. Государственный Исторический музей

Герои его жанровых сценок почти одни и те же: безусый юноша, бородатый мужчина, девушка с косой или с высоким резным гребнем в волосах, молодая женщина в повойнике, реже - мальчик. Все они очень деятельны. Мы видим их работающими или куда-то спешащими, идущими и едущими. Перемена занятий при одних и тех же действующих лицах напоминает кадры кинофильма, повествующего о жизни крестьянской семьи.

Начать повесть естественно с детства. Помимо учебы, дети в крестьянской семье начинали трудиться с той поры, как научались ходить. Вот мы видим нашего героя, спешащим за отцом по какому-то делу: бородатый мужчина - впереди и его маленькая копия без бороды - сзади. Сохраняя условную манеру рисунка и будучи ограниченным в площади, художник остался верным правде. Ведь в деревне и сейчас редко можно увидеть, чтобы отец и маленький сын шли рядом, а только один за другим. Вместе с тем, по их позам и каким-то неуловимым признакам мы чувствуем, что они тесно между собой связаны, что цель их похода общая и сугубо деловая и что роль маленького - идти позади и не отставать. В другом месте опять они вдвоем, но здесь цель похода ясна: отец опять с большим пестерем за плечами (можно рассмотреть даже, что пестерь сплетен из лыка), мальчик - с топором. Они, конечно, отправляются на лесные работы, которые в жизни крестьян Севера занимали такое большое место. Как бы сгустившиеся вокруг них красно-синие веточки создают впечатление чащи леса. Вот он же, подросток, весело скачет на коне, вот целится из ружья; в гуще тех же красных завитков можно увидеть и объект охоты - лисицу, оленя или сидящую на дереве птицу.

У юноши - другие заботы и увлечения. Не случайно, веселые супрядки или посиделки становятся одной из самых частых тем в творчестве Ярыгина. Здесь, на деревенских вечеринках парни встречались с девушками, а ведь юность в жизни каждого человека оставляет незабываемые впечатления. Для супрядок девушки обычно снимали на вечер избу какой-нибудь одинокой пожилой женщины и шли сюда с прялками, швейками, гребнями. Сюда же приходили парни, начиналось веселье с пением, плясками, угощеньем. На колыбелях, кузовках, туесках и уж обязательно на прялках мы видим почти неизменную сцену: склонившись над шитьем или пряжей, сидят на скамьях девушки, а среди них - кудрявый парень с гармошкой. Помещая парня в центре, художник как бы показывает нам главного героя изображения. Безусый и хрупкий юнец, знакомый нам по предыдущим рисункам, здесь много солидней: раздавшийся вширь, с небольшой кудрявой бородкой, крепко и как-то "кряжисто" сидит он на стуле, обратившись прямо к зрителю, растягивая меха своей гармошки. Именно в этом возрасте по деревенским обычаям пора выбрать невесту и "остепениться". А если "суженая" уже встретилась, надо еще проверить правильность выбора. Парень идет к гадалке.

Сценка гадания очень интересна не только по содержанию, но и по форме исполнения. Насколько нам известно, она единственная во всех росписях Ярыгина. Мы видим ее на прялке, причем, она как бы врезана в сценку посиделок: справа - фигурка девушки, склонившейся над пряжей, слева - только руки и ноги другой и в середине, словно раздвинув девушек по сторонам, художник вписал, в особую рамку, гаданье. За столом сидят женщина в платке и юноша, перед ними - карты. Чтобы не было сомнения, две карты показаны вверх лицом и мы можем узнать в них восьмерку и туза. Эти карты - только для уяснения содержания картины, а главное - рядом, справа. Здесь карты лежат рубашками вверх и сюда протянута рука юноши - сейчас он возьмет одну из них и узнает свою судьбу. Очень оригинален прием живописца. Желая показать тесную связь событий, происходящих не одновременно и в разных местах, он изобразил посиделки, оставив от них только одну девушку (возможно "героиню"), сидящую справа, за рамкой, а саму сценку гадания отделил подчеркнуто жирным обрамлением. Этим мастер дает нам понять, что обрамление в его росписях - не только декоративный прием, но и условный знак, отграничивающий событие и переносящий действие из одного места в другое. На этом же предмете мы может увидеть и продолжение событий. Так, под орнаментальной рамкой внизу тот же юноша, откинувшись на спинку возка в подчеркнуто-праздной позе едет на паре коней - возможно к невесте. А на обратной стороне - чаепитие: по сторонам круглого столика с самоваром в важных позах сидят парень и девушка. Торжественность событий подчеркнута праздничной одеждой: у девушки в волосах красивый резной гребень, а на плечи наброшен платок с кистями, у парня - брюки "на выпуск" и длиннополый кафтан "сибирка". И окончательно разъясняет значение этой сцены фигура слева: со штофом в руках спешит к столику бородатый мужчина, по-видимому, закрепить, по деревенскому обычаю, сговор чаркой вина. Сговор, или обручение жениха с невестой, важное в жизни событие, поэтому автор и показывает его в подчеркнуто-парадной обстановке, необычной для деревенского быта того времени: круглый столик на фигурной ножке (мастер мог увидеть такой на лубочной картинке)^*, модные столичной работы стулья и самовар в виде античного вазона (форма, характерная для первой четверти XIX века), который в деревне в то время был большой редкостью^**.

^* (Д. А. Ровинский. Русские народные картинки, т. П. СПб., 1900, стр. 427.)

^** (В наиболее богатых крестьянских домах самовар появился в самом начале прошлого века.)

Бурак берестяной с росписью Я. Ярыгина и надписью по нижнему краю: 'Сей бурачек хоть и мал, а весьма угож выпить в меру сыт, а непьян и здоров'. Архангельская область. Пермогорье. Вторая четверть XIX века. Государственный Исторический музей

Бесконечное количество новых сцен рассказывают нам о событиях, типичных не только для жизни нашего героя, но и для любого парня тех мест. В праздничном возке на тройке уже двое или трое, а за столом с самоваром - четверо: "молодые" и "старики". Девушку с косой сменяет женщина в повойнике, занятая нескончаемыми деревенскими заботами: с ребенком на руках, у колыбели, за прялкой и ткацким станом, за доением коровы и выгоном ее в поле.

Прялка с росписью Я. Ярыгина Детали. Архангельская область. Пермогорье. Вторая четверть XIX века

Прялка с росписью Я. Ярыгина Детали. Архангельская область. Пермогорье. Вторая четверть XIX века

Сюжеты, полюбившиеся в молодости, становятся затем привычными и повторяются в продолжении всего творческого пути мастера. Поэтому красивую молодую пару за самоваром, праздничную поездку мы видим и на бураке 1811 года и на колыбели 1867 года.

Хлебница с росписью Я. Ярыгина. Деталь. Архангельская область. Пермогорье. Середина XIX века. Государственный Исторический музей

Наряду с бытовыми жанровыми сюжетами, в росписях Ярыгина встречаются также сказочно-фантастические персонажи и особенно часто птица Сирин - легендарная птица счастья. Сливаясь пестрым оперением с окружающими ее растениями, она как бы незримо участвует в каждом событии: летит вместе с праздничной тройкой коней, сидит над шатром, под которым изображены посиделки или чаепитие, находится вместе с охотниками в "лесу".

Так, облекая повседневную действительность в празднично-сказочный наряд, Яков Ярыгин рассказывает в росписях о себе, о деревенской жизни. И поскольку изображаемые им события были обычными, односельчанин в живописных картинках видел себя, вспоминал о самых приятных событиях в своей жизни: в посиделках - юность, в парадном застолье - свою свадьбу, в праздничном катанье - любимые развлечения. Живость изображений художника усиливается тем, что герои его росписей смотрят прямо на зрителя, как бы приглашая его участвовать во всех происходящих событиях^*. Они обращены к "аудитории" даже тогда, когда по роду их занятий, им этого делать бы и не следовало. Так, как бы отвернувшись от прялки, смотрят на нас пряха, как бы забыв на мгновение о работе, женщина за станом, за дойкой коровы, а дьячок, обучающий грамоте, не только всем корпусом повернулся к зрителю сам, но и широко раскрыл для него свою книгу. Как отметил В. М. Василенко, эта черта делает жизненными народные произведения и для нас - посторонних наблюдателей, не знакомых ни с изображенными событиями, ни со средой, в которой жили и творили деревенские художники.

^* (В. М. Василенко. О содержании в русском прикладном искусстве XVIII-XIX веков. Рукопись. 1967.)

Как мы уже говорили, самая поздняя работа Ярыгина в собрании Исторического музея датирована 1867 годом. Сколько лет еще работал этот замечательный мастер, мы не знаем. Можно только сказать, что в 1887 году, когда земство, собирало для губернской выставки в Вологде лучшие изделия народных промыслов, в списке мастеров Сольвычегодского уезда его не значилось. Мы находим там другого Ярыгина - Максима Ивановича, возможно его родственника, который прислал на выставку 21 крашеный бурак^*.

^* (Вологодский областной архив, ф. 18, оп. 1, ед. хр. 2626.)

В 1959 году, во время работы экспедиций Загорского и Исторического музеев в Пермогорье, удалось услышать о Егоре Максимовиче Ярыгине (сыне участника выставки 1887 года) и застать в живых внучку Максима Ивановича - Анну Егоровну, также мастера росписи^*. В работах потомков Ярыгина мы не находим того отточенного до ювелирности мастерства, которое отличает произведения Якова. Расписанные предметы пользовались все большей и большей славой, приносили мастерам большой доход, и тщательность отделки стала ненужной и невыгодной. "Если мелко красить, много не сделаешь", - сказал участникам экспедиции Д. А. Хрипунов, один из мастеров пермогорской росписи. Поэтому эта роспись конца прошлого - начала нашего века выполнена в размашисто-небрежной манере, а из многотемных сюжетов Якова остаются преимущественно катанья на санях, сирины и чаепития.

^* (О. Круглова. Северодвинские находки. Дневник Северодвинской экспедиции 1959 года.)

Изучение творчества Якова Ярыгина еще не завершено. Возможно, что в дальнейшей работе выявятся новые факты, которые прольют дополнительный свет на эту яркую, самобытную фигуру народного художника.