Диего де Сильва Веласкес

Осветив ее фонарем, мы увидели поясной портрет пожилого человека с властно-спокойным лицом и пудовой тяжести взглядом припухших темных глаз. Хуан Матеос, управляющий королевской охотой...

Еще два портрета стояли рядом: на одном - старик с седым клинышком бородки и мерцающей золотом тонкой цепью на груди и на втором - лживо-добродушное лицо с мясистым носом, с хищным прикусом выдавшейся вперед нижней челюсти, с желваками на щеках над пышными, лихо подкрученными усами. Гаспар де Гусман, граф Оливарес, первый министр Филиппа IV. Всесильный граф Оливарес, сделавший Веласкеса придворным художником.

...Это было весной 1623 года, когда двадцатичетырехлетний Диего Веласкес вторично приехал в Мадрид с твердым намерением добиться на этот раз успеха: король Испании Филипп III недавно умер, и теперь Филипп IV, сменивший его на престоле, окружал себя новыми людьми.

Он менял военачальников, министров, дипломатов. Менял он и придворных, и место королевского художника было пока еще свободно.

Какие, однако, шансы были у молодого андалузца, претендовавшего на это место? Слава, манеры, внешность? Увы, покуда еще ничего, кроме захудалого дворянского титула да еще умения рисовать и писать красками. Сын небогатого севильского идальго, узкоплечий, с глубоко посаженными острыми маленькими глазами и упрямо торчащими кверху кончиками черных усов на оливково-смуглом лице...

В Севилье он учился у старого Пачеко. Родители прочили ему богословскую карьеру, но он предпочел живопись.

Франсиско Пачеко любил и умел поговорить об искусстве. Он даже сочинял трактаты, в которых усердно доказывал, что подлинное классическое произведение не должно быть целиком заимствовано у натуры, что высшая задача художника состоит как раз в том, чтобы "исправлять некрасивую природу"...

Восемнадцатилетний Диего выслушивал рассуждения учителя, посмеиваясь в усы, но не возражал: что для художника словесные распри? Краски и холст рассудят, кто прав.

Кроме того, он был влюблен в черноглазую дочь Пачеко и воспитывал в себе уважение к будущему тестю.

В конце концов, он и не собирался подражать старику, преклонявшемуся перед слащавой манерностью болонских академистов Гвидо Рени, Франческо Альбани и всех других, подменивших строгую красоту Рафаэля приторной красивостью.

Важно было научиться у старого Пачеко основам ремесла, а всему остальному его учила Севилья. Шумная, веселая, говорливая Севилья - город быстро богатеющих купцов, портовых бродяг-контрабандистов, крикливых цыган и обнищавших, но гордых идальго... Севилья - солнечный островок, где, слава те, господи, было не так уж много капуцинов, картезианцев, францисканцев и прочей длиннополой братии, превратившей Испания о в сплошной монастырь.

Эти темные коршуны с пробритыми макушками цепко держат страну в когтях - даже король вынужден уступать им, когда они добиваются чего-либо. Не они ли заставили Филиппа II перенести столицу из древнего Толедо в Мадрид?

Попы и монахи ни с кем не желали делить власть, им нужна была своя столица.

И вот загляните в Толедо. Там вы узнаете, что такое Испания - край, над которым все еще не рассеялся сумрак средневековья. Там вы увидите пышные храмы среди голой нищеты. Увидите узкие, темные улицы, где нет фонарей, - только свет потрескивающих свечей в открытых настежь церквах, тревожный и мрачный свет, дробящийся в позолоте колонн, в золотых крыльях ангелов, в драгоценных каменьях на бархатном одеянии раскрашенной мадонны. Свет, тающий в сизом дыме ладана при звуках скорбного пения.

Вы увидите там картины Доменико Теотокопули, прозванного "Эль Греко", уроженца далекого Крита, учившегося в Италии и ставшего в конце концов самым испанским из всех испанских художников. Странные, пронзительно-беспокойные картины, полные фанатической исступленности: портреты узколицых, мертвенно-бледных монахов, кардиналов и инквизиторов, сцены мученичеств и погребений - пылающие в зловещем сумраке факелы и люди, сами похожие на языки пламени, рвущиеся к небу.

Кажется, сама душа Испании сгорает здесь, на кострах инквизиции, под чадным небом Толедо, где все принадлежит богу и ничего - человеку.

Но есть ведь на свете еще и Севилья. Попы, диктующие свою волю королям, не в силах остановить того, что делают здесь купцы.

Здесь все причудливо переплелось: жизнерадостная архитектура мавров соседствует со средневековой готикой, мрачные монастыри - с торговыми складами...

И художники здесь иные: шумная жизнь врывается в их картины, и святые на полотнах придворного живописца монахов Сурбарана порою чертовски смахивают на тех самых бронзоволицых андалузцев, что толкутся на многолюдных севильских рынках, пляшут фанданго, бродят по набережным, продают свежую воду на перекрестках. "Свежая вода!" Как нужна она людям палящим летом в Севилье!

Однажды Веласкес привел в мастерскую Пачеко такого продавца - загорелого, в белой рубахе, коричневой куртке, с глиняным кувшином. И еще двух ребятишек с улицы.

Он написал всех троих такими, какими увидел их, - это была картина простая и свежая, как глоток студеной воды в жаркий день.

Ее-то он и взял с собой, когда отправился из Севильи в Мадрид^*.

^* (Теперь эта картина - "Продавец воды", или "Водонос", - хранится в Лондоне, в собрании герцога Веллингтона.)

Кроме того, он написал небольшой портрет королевского капеллана Фонсеки.

Он знал свою способность подмечать в людях то трудно уловимое, что прячется в глубине глаз, в уголках рта, в особенном неповторимом изгибе бровей, - словом, все, что присуще только данному человеку и отличает его от тысяч других.

Ведь в Мадриде, где главенствовал королевский двор, мог скорее всего понадобиться портретист...

Так оно и было.

Веласкес. Автопортрет

Быть может, делу помогло еще и то, что граф Гаспар де Гусман, первый министр Филиппа IV, был тоже родом из Андалузии, из городка Оливарес, близ Севильи. Ему-то Веласкес и показал обе картины, и проницательный честолюбец, стремившийся во всем руководить решениями короля, прежде всего заказал Веласкесу свой портрет.

Веласкес. Портрет Оливареса

Веласкес. Портрет Филиппа IV в молодости

Заказ был выполнен с блеском. Оливарес взялся рекомендовать земляка.

И вот 6 октября 1623 года севильскому идальго дону Диего де Сильва Родригецу, носившему, по андалузскому обычаю, фамилию матери - Веласкес, был вручен декрет о назначении его придворным художником короля Испании Филиппа IV Габсбурга.

Итак, придворный художник, собственность короля...

Суровый, молчаливо-вельможный Мадрид вместо шумной Севильи. Голое кастильское плоскогорье и каменный склеп Эскориала, усыпальницы королей, - символ безоглядного самовластия среди выжженной солнцем земли, смесь казармы и церкви с тюрьмой. И дворец Алькасар, где Веласкесу отведена мастерская.

В этих стенах, в безлюдных и сумрачных дворцовых залах, ему предстоит провести всю жизнь, как провели ее здесь придворные художники Филиппа II и Филиппа III.

Алонсо Коэльо, Пантоха де ла Крус... Кто помнит эти имена?

Они писали портрет за портретом для дворцовой галереи, для отдаленных охотничьих замков: король, королева, инфанты, снова король...

Писали алтарные картины для дворцовых церквей и молелен. Одно и то же, всю жизнь одно и то же. Вот что ждало Веласкеса.

И, однако же, он не разделил судьбу своих предшественников: короли не могут ни создавать великих людей, ни лишать их таланта.

...Одной из первых работ Веласкеса во дворце был поясной портрет короля; здесь сразу же было произнесено первое слово приговора, который история уже готовила Габсбургам.

Клеймо вырождения лежит на длинном, безбровом и безусом лице Филиппа с отвисающей влажной губой и вывернутыми веками. И как убийственно несообразна эта хилая голова над блестящим стальным панцирем, прикрывающим королевскую грудь! Нет, ничто здесь не преувеличено, здесь не видно насмешки. Король похож, он глядится в портрет, как в зеркало. Но похож он тем полным, исчерпывающим сходством, какое лежит не столько снаружи, во внешних чертах, сколько внутри, в глубине, в застывшем в глазах выражении надменной скуки, в брезгливо-презрительной складке рта, неделями не размыкавшегося, не знавшего улыбки...

Этот портрет начнет наглядную историю царствования, и мы увидим, как постепенно, год за годом, оплывает лицо неудачливого генерала от кавалерии, как отвисают, слезясь и краснея, веки, как вырастают белесые жиденькие усы, закрученные тонкими стрелками к углам безжизненных глаз, как тяжелеет длинный, в поллица, подбородок, все ниже оттягивая влажную габсбургскую губу.

В этой долговязой фигуре на тонких паучьих ногах мы зримо ощутим прикрытую высокомерием шаткость вырождающейся династии.

Портреты инфанта Дон Карлоса, инфанты Марии, королевы Изабеллы дополнят картину и расскажут о Габсбургах больше, чем иные фолианты историков.

Словно для того, чтобы еще выпуклее оттенить бессердечную, холодную фальшь дворцовой жизни, Веласкес пишет портреты придворных шутов.

"Живые куклы короля"... Нелегко было рассмешить Филиппа, о котором говорили, что он за всю свою жизнь смеялся всего три раза.

Какой горькой иронией, какой страшной издевкой над дворцовым чванством дышат эти портреты! Сколько в них боли, затаенного сострадания, какой это беззвучный и скорбный крик об униженном достоинстве человека!

Вот тщедушный старик, носивший во дворце прозвище "Дон Хуан Австрийский". Король любил в насмешку называть его "дядей". И Веласкес написал его в той самой позиции, в какой когда-то придворный художник Алонсо Коэльо писал подлинного Хуана Австрийского, дядю короля, грозного победителя при Лепанто.

Веласкес. Дон Хуан Австрийский

...Стальная кираса, шлем, чугунные ядра; посреди этих грозных символов воинской доблести, лежащих на полу, стоит тонконогий пришибленный человек, пригнувший голову, будто в ожидании удара. Стоит, силясь повторить и удержать традиционную лозу полководца: левая рука сжимает эфес шпаги, правая опирается на жезл. Какой трагикомический контраст! И как много говорят глаза под лихо заломленной шляпой, глаза, безмолвно молящие о пощаде...

А вот другая "кукла" - придворный карлик "Дон Антонио Английский". Вся фальшь парадных портретов гениально осмеяна в этом злом, брюзгливом лице с носом-прыщиком и налитыми кровью выпуклыми глазами, в мнимовеличественном жесте руки, лежащей на шее собаки, которая сама чуть ли не выше своего надутого хозяина.

Веласкес. Дон Антонио Английский

И, наконец, "Bobo del Corio" - "Дурачок из Кории", загнанный в угол, косоглазый, жалкий, беспомощно потирающий слабеньким кулачком раскрытую ладонь, глядящий снизу вверх, будто на обступивших его мучителей. Их нет на картине, но мы слышим их смех, их бессердечные шутки: как приятно, однако, видеть, что есть на свете люди, еще более уродливые и глупые, чем ты сам...

Веласкес. Дурачок из Кории

Кроме портретов, придворный художник обязан писать и алтарные картины для дворцовых церквей и капелл.

Веласкес напишет несколько и таких полотен, но вы не найдете в них ни следа мрачного фанатизма, присущего испанской церковной живописи.

Пусть это будет сцена распятия,- он изобразит обнаженную фигуру Христа не мертвенно-изможденную, как на картинах Рибальты, Греко, а по-человечески простую, мужественную в страдании.

Мария в сцене коронования будет выглядеть у него самой земной из земных красавиц, а Христос и бог-отец, венчающие ее, явят зрителю хорошо знакомые черты крепких, опаленных солнцем андалузцев.

Веласкеса вновь и вновь тянет прочь от дворцового малокровия к таким вот лицам. В 1629 году он урывает время для небольшой картины, известной теперь всему миру под названием "Вакх".

Веласкес. Вакх

Странное на первый взгляд сочетание: среди золотых осенних полей Испании рядом с Вакхом - мифическим богом вина и веселья - расположилась группа подгулявших крестьян. Идет по рукам круговая чаша, хмель уже слегка развязал языки, и посмотрите, с каким лукавым, искрящимся юмором глядит на вас крестьянин в широкополой шляпе, слушая, что шепчет ему другой!

Вот она, живая душа народа, - ее не истребишь, не задавишь, не сожжешь на кострах инквизиции! Холеное, изнеженное, чуть подернутое жирком обнаженное тело Вакха, кажется, нужно Веласкесу лишь для того, чтобы еще ярче оттенить мужественное здоровье обветренных крестьянских лиц, выписанных с искренней любовью и покоряющей жизненностью.

Достаточно поставить рядом любой из портретов Филиппа, чтобы понять, кто истинный хозяин жизни, за кем будущее, на чьей стороне сердце художника.

Окончив эту картину, Веласкес получает возможность съездить в Италию. Кого из великих не влекло туда, где взошла заря нового времени!

Последние гиганты той блестящей эпохи давно уже умерли, но живы их бессмертные творения.

В Венеции - оплоте позднего Возрождения - Веласкес копирует полотна Тинторетто, замечательного знатока цвета, сурового психолога, увековечившего в своих портретах целое поколение венецианских дожей, сенаторов и адмиралов. Он жадно изучает достижения венецианской школы живописи с ее насквозь просвеченным золотым колоритом, с ее умением писать обнаженное тело человека.

Здесь, вдали от мертвящих стен Алькасара, он и сам пишет одну из лучших своих картин - "Кузницу Вулкана". И снова античный миф служит ему лишь для того, чтобы еще раз оживить в памяти и запечатлеть на холсте излюбленные фигуры тружеников-андалузцев.

Веласкес. Кузница Вулкана

Как и в картине "Вакх", мифический бог привлечен сюда лишь с той целью, чтобы рядом с ним еще более ясной стала мужественная красота мускулистых тел кузнецов, естественность их движений, живая энергия их бородатых, на первый взгляд некрасивых, но так привлекательно написанных, умных, полных достоинства лиц...

Прекрасное в обыденном - здесь весь Веласкес, не стремившийся, подобно многим другим, "исправлять некрасивую природу", а бравший ее всю, целиком, могучим и проникновенным взглядом художника.

...Через два года он возвращается, закупив в Венеции, Болонье и Риме множество превосходных полотен для королевской картинной галереи.

В Мадриде его встречают княжескими почестями. Первый живописец короля вступает в пору щедрой зрелости.

Молчаливый, вежливо скрытный, как и должно придворному, он до конца раскрывается только в своих картинах.

Один за другим выходят из-под его кисти блистательные портреты: снова Филипп, по-прежнему надменный и худосочный, и королева Изабелла, маленькая, закованная в тяжелейшее, шитое золотом платье, верхом на огромной белой лошади... И юный принц Бальтасар, в лице которого сквозь детскую округлость уже проступает что-то отцовское, габсбургское. И бравый вояка граф Бенавенте, глуповатый седой бородач, по самые уши упрятанный в сверкающую железную чешую. И оберегермейстер Хуан Матеос, тот самый Хуан Матеос, что стоит теперь перед нами на пыльном чердаке башни замка Веезенштейн, умудренный, все понимающий, с печальным, тяжелым взглядом припухших глаз.

Веласкес. Портрет Филиппа IV

С какой удивительной, не оставляющей ни капли сомнения достоверностью вылеплена эта голова, выпукло выступающая на темном оливково-зеленоватом фоне! Складки кожи внизу мясистых, дряблеющих щек; плотно сомкнутые, привыкшие к молчанию губы; коротко остриженные, посеребренные сединою волосы; чуть сдвинутые в молчаливом раздумье брови - все о человеке здесь высказано с исчерпывающей полнотой.

Веласкес. Портрет Хуана Матеоса

Портрет написан в излюбленном Веласкесом сочетании черных, серебристо-серых, зеленоватых и оливковых тонов. Фигура Матеоса словно бы растворяется в окружающем полусумраке, только лицо желтовато теплится, освещенное невидимым источником света да еще скупо мерцают золотом узкая полоска пояса и рукоять шпаги...

Но здесь пока еще нет той воздушности, той совершенной прозрачности теней, той чистоты и неисчислимого богатства оттенков, какие придут к Веласкесу позднее, после его второй поездки в Италию.

Пятьдесят лет минуло ему, когда он летом 1649 года снова ехал через Геную в Венецию. Пятьдесят лет...

Слава, богатство, признание - о чем еще смел мечтать молчаливый севильский идальго, явившийся когда-то в Алькасар с двумя холстами под мышкой!

Можно без тени сожаления оглянуться назад: ни один живописец в родной Испании не поднимался так высоко, не говорил, как равный, с королями - не был удостоен таких почестей.

Великий фламандец Рубенс, посетивший Мадрид, выразил ему искреннейшее восхищение. А разве признание собрата не есть самая высшая из всех высоких наград?

Но стоит ли оглядываться? Впереди еще так много неузнанных тайн, непреодоленных высот...

Три года проводит он на этот раз здесь, и Филипп, теряя терпение, многократно и безуспешно призывает его вернуться. Вновь и вновь Веласкес вглядывается в пропитанные солнцем полотна Джорджоне, Тициана, увлекается романтическими пейзажами Сальватора Розы, постигает секреты воздушной прозрачности картин Тинторетто...

В Риме он пишет портрет папы Иннокентия X. Кто хоть однажды побывает в небольшой римской галерее Дориа, где хранится теперь портрет, тот никогда не забудет это изрытое страстями лицо с клочковатой бородкой, ртом убийцы и умными, гипнотической силы глазами. Ничто здесь не прикрашено, ничто не преувеличено, и в то же время все сказано до конца. Достаточно взглянуть на этого олицетворенного демона, чтобы понять, как все изменилось теперь в Италии.

Веласкес. Портрет папы Иннокентия X

"Слишком правдиво", - сказал Иннокентий, когда Веласкес закончил этот портрет.

Весной 1651 года он возвращается на родину, увозя с собой еще частицу драгоценного наследия, завещанного будущему художниками Возрождения.

Всего лишь десять лет отпущено ему еще судьбой, и за эти годы он создаст лучшие из лучших своих творений.

Он напишет "Венеру у зеркала" - смуглую андалузку, живой гимн молодости и красоте. Он напишет всемирно известные портреты инфанты Маргариты, где облик хрупкой, болезненной и в то же время милой девочки, закованной в роскошное платье, будет передан в прелестном сочетании жемчужно-серых и розово-красных тонов^*.

^* (Один из лучших портретов Маргариты можно увидеть в Киеве, в Музее западного и восточного искусства.)

И, наконец, он напишет свою знаменитую картину "Фрейлины", и две сотни лет спустя французский писатель и знаток искусства Теофиль Готье, подойдя к этой картине в мадридском музее Прадо, спросит с отлично разыгранным простодушием: "Позвольте, а где же картина?.."

Веласкес. Фрейлины

Да, верно, картины нет, есть сама жизнь, ее мгновение, уловленное и запечатленное навсегда...

Из яркого дня вы будто смотрите, преодолев столетия, в серо-зеленоватые сумерки просторного дворцового зала и неожиданно встречаетесь взглядом с Веласкесом: он стоит у мольберта, постаревший, со своими упрямо торчащими кверху усами, приподняв руку с кистью и вглядываясь... Куда же? Ах, вот оно что! Он пишет портрет короля и королевы: вон там, на дальней стене, видно их отражение в зеркале...

Эффект настолько силен, что вы невольно оборачиваетесь: кажется, будто они стоят здесь, рядом с вами, позируя своему придворному живописцу.

И вы уже позабыли, что находитесь перед картиной, вы сами вошли в этот зал, где рядом с художником, озаренная светом, льющимся из невидимого окна, стоит золотоволосая инфанта Маргарита, глядя, как нарядный карлик - "живая кукла" - пинает ногой дремлющую собаку. Две миловидные фрейлины развлекают ее. А дальше, в сумеречной дымке, видны еще две фигуры придворных. Третий, гофмаршал, стоит в самой глубине, выделяясь резко очерченным темным силуэтом на фоне ярко освещенной раскрытой двери, и от этого сцена приобретает ошеломляющую, доходящую до полной иллюзии пространственность.

Да, этого до сих пор никто не умел - так насытить все воздухом, живой атмосферой, сохраняющей прозрачность в самых глубоких тенях, смягчающей краски и объединяющей их в один, составленный из бесчисленного множества оттенков гармоничный аккорд.

В левой руке Веласкес держит палитру. Присмотритесь: на ней лежат белила, оранжевая киноварь, ярко-красный кармин, коричневая "севильская земля" и еще три-четыре темных тона.

Вот и все. Вот и весь арсенал волшебника, умевшего различать сотни оттенков каждого цвета там, где до него были видны лишь десятки, и умевшего передавать эти оттенки с такой верностью природе и такими простыми средствами.

Искусство живописи навсегда будет обязано Веласкесу тем богатством видения, какое он принес. Но не только художники, а и каждый, посмотрев картины Веласкеса, унесет с собой частицу этого богатства и научится лучше, полнее видеть мир в его безграничной красочности.

К концу своей жизни Веласкес - не только придворный живописец. Он получает звание дворцового маршала и в качестве такового должен наблюдать за меблировкой и убранством Алькасара.

Теперь ему приходится часто посещать королевскую мануфактуру Санта Изабель, где десятки работниц ткут огромные гобелены - настенные ковры-картины для украшения дворца.

Вот тут-то и возникают "Пряхи" - одно из значительнейших произведений мировой живописи.

Веласкес. Пряхи

Можно представить, как рождалась картина. Однажды он приехал сюда с придворными дамами, чтобы осмотреть готовый ковер. Вот они стоят в залитой светом маленькой сводчатой комнате, изящные спутницы художника в атласных платьях, и любуются висящим на стене гобеленом.

Но где же Веласкес? Одна из дам обернулась, чтобы позвать его: что ж это он замешкался?

И невдомек ей, что старый художник замер, очарованный увиденным: пять ковровщиц сидят в прозрачной, мглистой тени, пронизанной отсветами солнца, и готовят пряжу для следующего ковра. Пять веселых ковровщиц в незатейливых платьях - красных, зеленых, коричневых...

Быстро вертится колесо прялки, спицы слились в сплошной мерцающий круг, тихо звучит андалузская песня, которую напевает одна из них, сматывая нить на руки и не обращая внимания на знатных гостей...

Не правда ли, какой прекрасный, живой сюжет? Как прозрачен этот зеленоватый сумрак, смягчающий краски, и как чудесно сияют в глубине сизо-голубой ковер и серо-розовые платья дам, купающихся в волнах света! И насколько приятнее писать эти обнаженные руки, крепкие спины, эти загорелые, не прикрытые пышными платьями ноги, эти свободные, ничем не скованные движения!

Пройдет много лет, и ценители будут открывать в "Пряхах" всё новые и новые достоинства. Поколения художников будут учиться у Веласкеса видеть прекрасное в обычном. И люди труда ответят данью любви и уважения тому, кто первый сказал о них свое слово.

6 августа 1660 года Веласкес умирает. Его хоронят, как знатного гранда; покоряющий блеск его живописи так и не позволил надменным Габсбургам разглядеть суровую правду, которую рассказал о них придворный художник. Придворный художник, чья первая и чья последняя картины были посвящены народу.