Учитель и ученик

Пожалуй, ни один из великих художников прошлого не имел столько учеников и сотрудников, сколько Петер Пауль Рубенс. Да и мог ли бы он сам справиться с неиссякаемыми потоками заказов, стекавшихся в его антверпенскую мастерскую со всех концов Европы?

Рубенс. Автопортрет

Впрочем, дело тут было не только в обилии заказов: в те времена каждый стремившийся овладеть искусством живописи считал за честь и счастье для себя работать рядом с признанным мастером, учиться у него, до мелочей следовать ему во всем, начиная с применяемого учителем состава грунта и кончая особенной, присущей лишь ему манерой класть мазки кистью.

И вот влияние энергичного, обаятельного, полного жизненных сил учителя было так сильно, а успехи преданных учеников бывали подчас настолько разительны, что и теперь еще об иных картинах великого фламандца спорят, и в путеводителях музеев рядом с его фамилией порою увидишь стоящий в скобках вопросительный знак: так и не установлено, кто написал эту картину - сам Рубенс или же кто-либо из учеников, работавших в его мастерской.

В замке Веезенштейн нам пришлось столкнуться с весьма наглядным примером: вслед за рубенсовским "Святым Иеронимом" неожиданно из темноты чердака вынырнул еще один - точно такой же!

Седобородые близнецы-отшельники, до мелочей одинаковые, выглядели, надо сказать, ошеломляюще странно; в первую минуту казалось, будто двоится в глазах.

Но, приглядевшись, можно" было уловить едва заметную разницу; один из холстов был как будто чуть "пережарен": мускулистое тело Иеронима было слишком уж смугло, свет солнца чуть больше, чем нужно, отдавал оранжевой желтизной, - словом, разница заключалась в множестве тех самых "чуть- чуть", с которых и начинается искусство.

Соседство подлинного Рубенса неумолимо выдавало работу учеников: подражание - пусть даже самое умелое - есть не более чем подражание...

Поработав несколько лет в мастерской учителя, подмастерье и сам мог стать мастером: гильдия святого Луки (считавшегося покровителем живописцев) решала, достоин ли он этого. Принятый в члены гильдии получал право открыть свою мастерскую, а дальше талант и удача определяли его судьбу.

Антонис Ван-Дейк, девятнадцатилетний сын антверпенского торговца шелками, принятый в гильдию в 1618 году, к удивлению многих не воспользовался своим честно приобретенным правом.

Ван-Дейк. Автопортрет

Восемь лет проучился он у ван Балена-старшего, одного из известнейших живописцев Антверпена, и, заслужив звание мастера, начал все сызнова - поступил в мастерскую Рубенса.

Гендрик ван Бален, сверстник Рубенса, учившийся когда-то вместе с ним, принадлежал теперь к антверпенскому братству "романистов", отличавшихся приверженностью к итальянской живописи.

Быть может, молодого Ван-Дейка не удовлетворяло именно это: что толку было в бесконечном повторении излюбленных римлянами античных сюжетов? А может быть, честолюбивого юношу привлек блеск жизни, окружавшей "короля живописцев и живописца королей"? Сравняться с великим Рубенсом,- кто из фламандцев не мечтал об этом?!

В необычайно короткий срок он постигает манеру Рубенса. Две из найденных нами в затопленной шахте картин - "Пьяный Силен" и "Портрет старика" - наглядно свидетельствуют о том, с каким совершенством он подражает Рубенсу в первый же год их совместной работы.

Он наследует его пылающие, полнозвучные краски, но этого мало - он стремится превзойти учителя в главном: люди на картинах молодого Ван-Дейка еще ярче, чем у Рубенса, сияют здоровьем и физической силой. Его герои еще более похожи на мускулистых атлетов, их движения еще более порывисты. Их мышцы напряжены, пожалуй, даже чуть больше, чем требуется...

Но именно в этом излишнем "чуть-чуть" и заключено различие между учителем и учеником. То, что у Рубенса было естественным выражением его личности, его характера, его бьющей через край жизнерадостности, у юноши Ван-Дейка оставалось всего лишь умелым, талантливым подражанием. Но в этом ли было его призвание? Ему ли пристало жить чужим, отраженным светом?

...В самом деле, природа, казалось, никогда не создавала столь разных людей.

Достаточно взглянуть на их лица. На энергичного, полнокровного счастливца Рубенса с задорной искрой в лукаво поблескивающих глазах и на меланхолично-изящного, бледного, с затуманенным тайной грустью взором русокудрого красавца Ван-Дейка. Две эпохи как бы встречаются в облике этих людей: неуемный Рубенс еще весь сродни последним гигантам Возрождения, а Ван-Дейка уже будто коснулась тень иного, нового времени.

Нет, его никогда не хватило бы на то, на что с избытком хватило Рубенса, одновременно штурмовавшего живопись, философию, историю, математику, дипломатию и при всем этом никогда не терявшего бодрости и бурлящего оптимизма.

Ван-Дейку попросту недостало бы здоровья для всего этого. Весь склад его характера более тяготел к покою, чем к движению, более к созерцанию, чем к действию.

И он очень скоро понял это. Один из его биографов пишет: "Как только он настолько окреп, чтобы не нуждаться в формах и красках Рубенса, он пошел своей дорогой..."

Любопытно сравнить две картины, исполненные в разное время учителем и учеником по заказу одной и той же вельможной фамилии.

Картина Рубенса, представляющая графа Томаса Арунделя с семьей на террасе загородного дворца, написана в духе торжественного, парадного портрета.

Рубенс. Граф Томас Арундель со своей супругой

Витые, богато украшенные, будто струящиеся кверху колонны, развевающаяся по ветру драпировка-хоругвь с шитым золотом графским гербом, яркий ковер, борзая собака с драгоценным ошейником - все это, вместе взятое, создает подчеркнуто эффектный фон для пышущих здоровьем и жизнерадостностью людей. Граф Томас стоит, уверенно подбоченившись, рядом с сидящей в кресле женой, похожей на всех цветущих рубенсовских красавиц. Ее холеная рука покоится на голове зажмурившейся от удовольствия борзой. Младший отпрыск фамилии, не по летам нарядный, глядя с улыбкой на собаку, взмахивает ручонкой, затянутой в перчатку.

Традиционный карлик-шут дополняет картину, но это вовсе не веласкесовский униженный страдалец. Грубым здоровьем и беззаботностью идиота веет от этой сутулой, ожиревшей фигуры, подчеркивающей холеную красоту хозяев.

Иное дело - картина Ван-Дейка. Томас Арундель-старший предстает здесь закованный в броню, будто готовый к бою. Нет ни колонн, ни пышных драпировок: худощавое, осунувшееся лицо вельможи тревожно выступает из коричневатой мглы. Правая рука его сжимает, напрягаясь, жезл, а пальцы левой нервно охватывают плечо внука, которого он словно бы готов защитить от надвигающейся опасности. Недетски серьезный взгляд мальчика, держащего какое-то письмо в руке, грозовые отблески света на графском панцире - все здесь проникнуто ощущением неясной тревоги. Нет ни признака прежней безмятежной жизнерадостности, прежнего спокойного довольства жизнью.

Ван-Дейк. Граф Арундель с внуком

Гениальное чутье художника позволило Ван-Дейку уловить тень обреченности, витавшую над аристократией. Утомленная голубая кровь течет в жилах его вельмож, лордов, наследных принцев и принцесс. Их позы подчеркнуто аристократичны, их лица утонченно красивы, их взгляды затуманены печалью.

Таков и сам Ван-Дейк, которого грубоватые фламандские живописцы, жившие, как и он, в Генуе, недаром называли "Il pittore cavalieresko" - "Художник-барчук".

Женственно красивый, русокудрый, чуть печальный, он был как нельзя более уместен в тогдашнем светском обществе. Где бы ни жил он - на родине, в Италии или в Англии, - повсюду он принят в лучших домах и повсюду он оставляет частицу себя в изумительных по жизненной правде портретах.

Он пишет всех знаменитостей и полководцев Тридцатилетней войны: шведского короля Густава Адольфа, графа Валленштейна, Паппенгейма, Аренберга, Тилли... В Генуе, где он прожил особенно долго, он оставляет очаровательные, проникновенные портреты женщин: Марии Луизы де Тассис, маркизы Бриньоле, маркизы Спинола, - портреты, где на смену рубенеовской буйной красочности приходит изысканная сдержанность цвета.

Ван-Дейк. Портрет воина в латах с красной повязкой на руке

Там, где у Рубенса торжествующе мощно гремели алые, бирюзовые, сияющие бело-розовые тона, там теперь у Ван-Дейка приглушенно поют тона глубокие черные и коричнево-золотистые, объединяющие все поле картины и позволяющие сосредоточить все внимание на лице, отражающем тончайшие душевные движения.

Поражает богатство оттенков, какое он умел извлекать из этих густых и в то же время прозрачных коричнево-рыжих тонов. (Недаром одна из коричневых красок, которой и теперь пользуются живописцы, носит его имя.)

В 1631 году король Англии Карл I Стюарт приглашает его в Лондон. Ван-Дейк становится придворным живописцем могущественнейшего монарха Европы. Но, странное дело, в многочисленных портретах Карла, написанных Ван-Дейком, удивительно сочетаются подчеркнутая уверенность позы с какой-то глубоко затаенной, но все же сквозящей во всем надорванностью.

Сидит ли он на длинногривом, чистых кровей коне, закованный в латы, стоит ли подбоченившись, лихо сдвинув набекрень шляпу, изящно опираясь на трость, в одиночестве или в кругу семьи, - повсюду взгляд этого узколицего человека неуверенно и вопросительно устремляется вдаль, будто там, за дымкой времен, он провидит будущее: огонь и дым народной войны, тень Кромвеля, эшафот на площади...

Глядя на эти портреты, невольно вспоминаешь другого художника, также приглашенного издалека в Британию, чтобы прославить ее короля.

Ганс Гольбейн-младший. Портрет Шарля де Солье, сиера де Моретта, французского посла при дворе Генриха VIII

Вспоминаешь Ганса Гольбейна-младшего и его портрет Генриха VIII, написанный столетием ранее.

Грузным, тяжким символом высится он, уверенно расставив крепкие ноги, нерушимый, как скала, недоступный сомнениям, с маленьким ртом тирана и припухшими неумолимыми глазами на мясистом лице. Властно сжата короткопалая рука, держащая перчатку, - вот так же крепко сжимает эта ухватистая горсть всю страну.

В шахте Покау-Ленгефельд мы обнаружили другой знаменитый портрет кисти Гольбейна: рыжебородый Моретт, французский посол при дворе Генриха, все тем же жестом незыблемой власти сжимает в руке перчатку...

Но многое изменилось за сто лет. Историю не остановишь. Уже недалеко то время, когда узколицая породистая голова Карла скатится в корзину палача под гул народного одобрения. Ван-Дейк же не увидит этого.

В декабре 1641 года, за девять месяцев до начала революционной войны, он умирает - сорокадвухлетний - вдали от родины, в Блэкфрейерсе, близ Лондона всего лишь на год пережив своего учителя.