Видения

Вот она лежит на ладони, черная лакированная коробочка-марочница, меньше чем в половину спичечного коробка. На крышке мелко-мелко нарисованная картинка: битва. Грудь в грудь свирепо бьются два всадника; один - на яростном красном коне, другой - на вздыбленном синем; первый - воин Суздальской Руси, второй - беспощадный ордынец Батыя. А рядом в неистовом клубке схватки можно различить много других бойцов и коней. Три поверженных воина лежат на земле, и тут же падает с серого жеребца смертельно раненный татарин; бешено взвился зеленый конь, лишившийся хозяина"

Головы людей - с просяное зернышко, а на лицах заметно и выражение азарта борьбы, и гнев, и удаль, и торжество. Нарисованы глаза, брови, чешуя на кольчугах, копья, уздечки, складки на одежде. И вокруг - тончайшее золотое убранство - точно по крохотной картине рассыпана сияющая зернь и каждая золотая крупинка замерла на том месте, где ей и быть надлежит.

Кто же мог создать такое чудо?

Битву на маленькой коробочке написал скромный русский человек, милый и талантливый. Он работал, даже не думая о том, что дался ему такой талант, и всю жизнь мучился из-за невозможности воплотить фантастические видения, нарисованные его вольным воображением. Это житель села Палех, что семь веков стоит на Суздальской земле, ныне Ивановской области, Иван Иванович Голиков, бывший иконописец.

Иконописец... Алексей Максимович Горький рассказал, как он в Нижнем Новгороде еще мальчонкой работал в иконописной мастерской вместе с мастерами из Палеха. Тамошние мужички трудились "без окрыления", гонимые нуждой, как подневольные ремесленники, равнодушные исполнители чужих приказов. Для иконописцев "приказы" - это "подлинники", строго, рази навсегда установленные правила изображения разных "святых". Никакой самостоятельности, никаких изменений. Да еще, по словам Горького, "какой-то злой мудрец раздробил работу на длинный ряд действий, лишенных красоты, не способных возбудить любовь к делу, интерес к нему". Один иконописец грунтует оструганные доски, другой сводит рисунок с "подлинника", третий чеканит узор на золотом фоне. Затем всё новые и новые мастера пишут одежду, пейзаж, лица, делают надписи, кроют олифой. Тоскливо до одури, до истошного крика писать день-деньской, год за годом, всю жизнь только складки на одежде или только скорбные, иссушенные лица. Пропади она пропадом такая работа! Разве можно назвать это искусством, даже если у тебя в руках кисти, а на столе - яркие краски!

У Вани Голикова и отец и дед бродили по земле русской, подновляя живопись в церквах и монастырях и лишь изредка навещая родное село.

Только один год походил Ваня в школу, потом, как здесь уже заведено, отдали его на шесть лет учиться к иконописцам. Он попал в одну из самых крупных мастерских - к Сафоновым. Поначалу, пока одурь "подлинников" еще не дала себя знать, он рисовал с радостью. Но светлая душа не вынесла мертвечины ремесла. Ваня переходил из мастерской в мастерскую, сменил их восемь, а услады от настоящего искусства так и не нашел: везде оказывалось одно и то же.

Когда Ваня попал в тогдашнюю столицу - Петербург, - думалось, что удача близка. Уговорился с хозяином мастерской и трижды в неделю стал посещать школу рисования, конечно отрабатывая потом эти часы. За год сумел окончить четыре класса - способностями судьба его не обидела. Но владелец мастерской скоро сообразил, что ему-то от этого учения выгоды не предвидится: мастер, окончивший школу, либо захочет прибавку, либо уйдет. И он сказал Голикову:

- Вот что, парень, просится на твое место другой. Попроще. Одним словом, будь здоров!

И снова молодой Голиков стал мыкаться от хозяина к хозяину; бродил по монастырям и церквам, подновлял живопись на стенах, перекрывал на иконах потускневшую одежду, оживлял деревья и узорные горки, которые по-старинному именовались "лещатками".

Октябрьская революция, казалось, должна была лишить Голикова и того скудного и ненадежного заработка, который давала ему иконопись. Кому стали нужны иконы? Но вышло наоборот: революция высвободила ремесленника из плена мертвых правил и создала художника.

Однако не сразу.

В Палехе самые известные в прежнее время мастера забросили после революции и кисти и краски. Иван Вакуров поступил чертежником на железную дорогу. Дмитрий Буторин рисовал за ведро картошки портреты крестьян. Александр Балденков превратился в маляра и лихо красил заборы, а Иван Баканов, Николай Зиновьев, Иван Зубков решили, что всего вернее прокормит их земля-матушка.

А вот Иван Голиков не мог так легко отказаться от искусства. Тревожные мысли беспокоили его. От волнения сбиваясь в словах и досадуя, что не в силах высказать все, что хотелось бы, он чуть не кричал при встречах с друзьями:

- Иконописцы - большие художники! Зло слушать: придешь на собрание, а председатель сельсовета клеймит богомазами. Никому не нужными людьми. Хуже самой последней ругани. А?

Односельчане усмехались: а что теперь поделаешь? Чудак этот Голиков - время икон отошло навсегда.

Иван Иванович заговорил было со школьным учителем, а тот его совсем сразил:

- Известный писатель Чехов еще когда высказывался: "Холуй и Палех не воскреснут. Иконопись жила и была крепка, пока она была искусством... когда во главе дела стояли талантливые люди, а не промышленники".

И. Голиков. Красный пахарь

Учитель от себя прибавил:

- А после революции и подавно не воскреснет.

Что мог возразить на это Голиков? В грамоте не силен, еле-еле умеет написать свою фамилию. Если бы еще говорил складно, - рассказал бы, что его мучает, поведал о том, как ему помог Рафаэль.

Рафаэль?

Едва Голиков женился, как взяли его в армию. Солдатом 27-го Сибирского стрелкового полка ушел он на германский фронт. Не раз участвовал в боях. А когда после контузии получил короткий отпуск, то единственным трофеем, который он повез с собой, была немецкая книга из серии "Классики искусства", посвященная Рафаэлю.

"Встреча" с великим итальянским мастером потрясла Голикова. Он увидел в книге богоматерь с младенцем и маленьким Иоанном, которые поразили его правдивостью и трогательностью. Близкие и понятные образы материнства, любви и верности. Итальянский художник легко переходил от тем религиозных к темам бытовым, семейным. А ведь весь мир чтит Рафаэля за его глубоко человечное искусство. Но разве нельзя искусство Палеха сделать человечным, таким, чтобы люди ему радовались?

Обо всем этом Голиков много думал, но высказать не мог. Слова не слушались его, застревали в горле, и вместо толкового рассказа получались какие-то отрывочные фразы.

Зато мастера слушались руки.

Однажды Иван Иванович пришел в Москве к своему родственнику, бывшему иконописцу-палешанину, Александру Глазунову.

- Палешане не одних богов писать могут. Поищем, за что нам теперь приняться, - сказал Иван Иванович.

Вдвоем - Голиков и Глазунов - стали ходить по выставкам, благо тогда, в двадцатых годах, в Москве устраивалось много выставок.

Вот тут-то и попались им на глаза черные лакированные коробочки, портсигары, пудреницы, расписанные мастерами знаменитой когда-то фабрики в подмосковном селе Федоскине. Материал необычный - папье-маше. Картон свивали в несколько слоев, многократно промасливали, а затем прокаливали в печи и сделанные таким образом коробочки покрывали лаком. В то время способ изготовления папье-маше держался в строгом секрете, и владели им только мастера из того же села Федоскина, всего года за четыре до революции объединившиеся в артель.

Глазунов спросил Голикова:

- Сумеем ли так написать?

- Почему не суметь? - кивнул головой Голиков. - Только вот где коробочки достанем?

- Кустарный музей поможет! - решил Глазунов. Но в музее даже и слушать не захотели палешан:

- Не ваше это занятие! Не выдумывайте!

Голикову в этих словах почудился намек: "Куда, мол, лезете, богомазы!"

Он не стал спорить. Но от своего не отказался. Взял железный поднос и расписал его, как хотелось. А потом случайно увидел у Глазунова две старые фотографические ванночки.

- Так ведь это папье-маше! - радостно закричал он.

Обрезал бортики, выбрал для образца гравюру известного французского художника Густава Дорэ "Рай" и написал ее золотом на черной пластине. Сюжет, правда, по-прежнему легендарный, но теперь Голиков не считал себя связанным старыми правилами. Он особенно старался: показалось обидным, что в музее не приняли всерьез затею палешан.

С готовой работой Ивана Ивановича Глазунов снова отправился в Кустарный музей. Вернулся торжествующий:

- Одобрили!

Хотя и с трудом, но раздобыли коробочки из папье-маше.

Голиков осмелел: написал "Игру в шашки". Казалось, тема простая, жизненная, не "возвышенная". Но первый же увидевший роспись усмехнулся:

- Это у тебя что: апостолы сели в шашки играть?

И верно: игроки очень напоминали прежних святых. Художник усадил их за стол в условных, скованных позах, которые по прежним правилам считались обязательными для святых. В помыслах-то он хотел освободиться от этих правил, а на деле и не сумел.

Мелким бисерным штрихом Иван Иванович написал на другой шкатулке кур. Он решил сопроводить рисунок подписями. Слева появилось:

"Я курочка - хохлушечка, сперва была глухушечка. А ныне по двору хожу. Цыплят вывожу. Хозяину прибыль ношу".

Но вот поди ж ты - в надписи с правой стороны опять добавил древнее:

"Я куре доброгласное воспеванием красное слушанье сластное".

Как ядро, привязанное к ноге каторжника, тянуло Голикова назад старое.

Но у Ивана Ивановича появился сильный союзник - очень знающий искусствовед, видный ученый Анатолий Васильевич Бакушинский, долго живший в Палехе и страстно мечтавший возродить древнее русское искусство живописи. Он вызвал в Москву мастеров-живописцев Ивана Маркичева и Александра Котухина. Вместе с Глазуновым в то время уже работал и Иван Вакуров. Так в Москве собралась группа палешан, ставших, по примеру Голикова, изображать не церковные, а житейские сцены.

На художественно-промышленной выставке работы палешан, в том числе и голиковские, премировали. Теперь Иван Иванович мечтал только об одном: создать артель, трудиться в родном селе, привлечь к работе лучших художников, бывших иконописцев.

Самым последним, непутевым человеком в Палехе считался Александр Балденков, прозванный из-за пристрастия к стихотворству "Бедным гением". Когда-то он тоже слыл искусным иконописцем, не без таланта писал самое трудное - лица. Но спился, как часто в те времена бывало, и пришлось ему наняться сторожем при колокольне.

"Бедный гений" учил Голикова писать лица. Невелико, казалось бы, счастье - пьяница-учитель, однако Иван Иванович считал, что теперь он уже не одинок. А в селе смеялись:

- Поглядите-ко, люди добрые, кого Иван отыскал в свою артель!

Голиков считался раньше "доличником", мастером, писавшим все до лица, то есть пейзаж и одежду. Теперь он у "Бедного гения" научился изображению лиц и радовался этому, как ребенок.

- Смотри, - удивленно подымая брови, говорил он жене своей Насте, - вот эту голову он писал, а эту я. Различишь?

Настя различить не могла. А Голиков торжествовал. Мастеров в артель он продолжал зазывать.

Иван Баканов копался на огороде, когда Голиков, проходя мимо, крикнул:

- Будет тебе дурака-то валять, приходи за материалами, начинай расписывать!

Николай Зиновьев, живописец из соседней с Палехом деревни Деделёво, прослышав о новшествах Голикова, сам заглянул к нему.

Приветливо встретил его Иван Иванович, показал своего "Красного пахаря". Он давно задумал написать суздальского мужичка за пахотой. Но, когда принялся за коня, взяло раздумье. Неужели надо изображать обыкновенного черного, гнедого или каурого коня? Ведь скачут же на иконах Ильи-пророка по клубящимся тучам красные скакуны. А красный цвет - цвет революции, цвет советского знамени. Пусть же и в молодой Советской республике свободно мчатся красные кони.

- Вот у меня суздальский мужик и пашет на красном коне! - объяснил Голиков.

Зиновьеву такая задумка понравилась. Для пробы он сделал копию с голиковской "Охоты на оленя". Иван Иванович подбодрил его особенной похвалой:

- Давно бы тебе с нами писать! Вишь, лучше меня изобразил. Иван Иванович без труда находил сюжеты. То жатву напишет,

то рыбную ловлю, разные встречи и расставанья. Но больше всего тянуло его к сценам с движением. Танец - это хорошо: как искрится и сверкает золото на наряде танцорки!

Жена Голикова, Настя, голосистая певунья, любила петь старинные русские романсы: "Тройку", "Однозвучно гремит колокольчик", песню о ямщике, замерзающем в степи. Вот бы это написать!

Голиков стал рисовать тройку. Кони - полюбившиеся: красные, символизирующие революционную новь, и везут они не сказочного героя, а самого что ни на есть современного красноармейца.

Но скоро и этого показалось художнику мало. Захотел написать что-то стремительное, клокочущее, отвечающее бурным событиям современности. Иван Иванович и раньше изображал жизнь, близкую ему: написал миниатюры "Комсомольцы", "Комсомолки", "Новая деревня". Особенно полюбил он сюжет охоты. Разные охоты - на оленя, на волков, на зайцев - позволяли "закрутить" в едином вихре людей, коней, лесных обитателей. Но теперь Голиков почувствовал силу миниатюрной живописи не на религиозные темы, а на исторические и современные, революционные. В памяти все чаще стали возникать боевые эпизоды,- недаром же Голиков, солдат 27-го стрелкового полка, участвовал во многих сражениях.

С трепетом душевным принялся Голиков за первую битву.

Но сколько дать фигур коней и всадников? Как разобраться в цвете? И как распределить тона, чтобы не получилось грязи, мрачной мешанины или, наоборот, кричащей пестроты? Ведь надо, чтобы в картине, даже если она по размеру и невелика, чувствовалась цветовая гармония, способная вызвать у зрителей ощущение соразмерности и красоты. Голиков намечал белилами рисунок на черной лакированной поверхности шкатулок или коробок разной формы. Пока виднелся только этот белый рисунок, всё казалось отличным, чувствовалось движение. Сторонники сухой "академической" живописи любили симметрию: справа фигура - слева фигура, справа завиток узора - и слева точно такой же. Но русскому искусству несвойственно подобное бездушное распределение. Равновесие масс - вот что составляло драгоценную особенность русского народного искусства. В противовес фигуре слева художник помещал справа не такую же фигуру, а какую-нибудь подходящую по размеру деталь. От этого вся композиция, вся сцена становилась естественной, живой.

Однако стоило Голикову начать работать красками, как он недовольно морщился, сердито пощипывал свои тараканьи усы, и кончалось дело тем, что художник стирал и красочные пятна и белую подготовку. Не то, опять не то!

В доме Голикова на окнах не стояло, как в других палехских домах, ни фикусов, ни герани. Зато букеты полевых цветов заполняли все свободные банки и крынки. Они помогали художнику в работе, и он любил их.

Как-то в поле, любуясь собранными цветами, Голиков рассыпал букет перед собой. В беспорядке смешались белые ромашки и кукушкины слезки, сиреневые колокольчики и розовые дрёма и "часики", голубые незабудки и бордовый иван-чай с карминной гвоздикой. Залюбовавшись, смотрел художник на цветы и радовался, что так счастливо и красиво они рассыпались.

И вдруг точно затуманилось всё у него перед глазами, и не цветы уж это, а разноцветный ковер или панно, где голубой тянется под защиту синего, а синий задорно поместился рядом с желтым; малиновый борется с зеленым и побеждает его; белый, врываясь в самую гущу, оказывается сильнейшим, но вот и его сражает пунцовый. Битва! Да, настоящая битва! Это желтое пятно - золотые латы всадника, он на белом вздыбившемся коне. А справа от него не листы шиповника - это мчится на белого всадника другой, его враг, он на зеленом коне.

Голиков торопливо схватил цветы и, бормоча что-то одному ему понятное, заторопился домой, в свою избу возле пруда и старинной палехской церкви. Дома он не раскинул цветы, как делал в поле: они и так стояли у него перед глазами. Художник взял черный пласт папье-маше с набросанными белыми контурами схватки и стал исправлять. Желтые латы - здесь; белый конь - в центре; справа - зеленый конь.

Лихорадочно, торопясь, точно опасаясь, что вдруг исчезнет видение битвы, Иван Иванович писал, меняя кисточки. Он сидел до позднего вечера, не обращая внимания на смех и болтовню детей, не слыша, что ему говорила жена.

Битва становилась все зримей, все понятней. Уже можно разобрать не только коней и всадников. По всем оттенкам одежды, лиц, рук Иван Иванович сажей прочертил нужные линии. Впрочем, сажа у Голикова - это не просто черная краска: она местами красноватая, местами синеватая, в зависимости от того, где Голикову хотелось придать мягкость, теплоту, а где жесткость, холодность. Потом появились светлые блики в три слоя, в три силы - все нежней, нежней и нежней, и лица, руки, мускулы на крупе животных приобрели объемность и рельефность. Лица воинам постарше художник делал темнее, а молодым - яснее и светлее.

Затем начал отделывать золотом.

Сколько раз выводил Голиков на одежде святых строго установленные иконописными правилами яркие, звучные "пробелы" - светлые места - и золотые орнаментальные узоры! Теперь, используя прежний опыт, он разукрашивал одежду воинов. Ордынцам Батыя давал одни узоры, суздальским витязям - другие. На руках и коленях, на развевающейся одежде - короткие пробелы, а на самых возвышенных местах, куда падало больше всего света, - яркие "удары" в виде золотых завитков и точек.

Голиков так увлекся работой, что не заметил, как минула ночь. С улицы донеслось знакомое пение пастушеского рожка: половина третьего - собирают стадо. Иван Иванович любил начинать день спозаранку, встречая восход солнца. Он глянул в окно. Чистое небо, еще чуть сизоватое внизу - след уходящей ночи,- наполнило душу обычной спокойной радостью.

И. Голиков. Битва

Он смотрел на "Битву" - яростную, стремительную, кипящую страстью, - будто это не его творение. Смотрел удивленно, подобно тому как смотрел иной раз на мир и видел в нем, обыкновенном, нечто доступное только его поэтическому зрению. Потом блаженно улыбнулся и зевнул.

- Отдохну, понимаешь, - нежно сказал он Насте.

И лег.

Когда ребятишки проснулись, Настя сунула им по ломтю хлеба и выпроводила во двор, чтобы не галдели и дали отцу поспать.

А Голиков спал тревожно. Ему снилась битва: всадники на белых, синих, зеленых конях напирали на красного, но тот все равно поднялся выше всех.

Битвы, тройки, деревенские сцены, рисующие новую жизнь, опять тройки и снова битвы... Иван Иванович работал как одержимый, неутомимо, с рассвета до заката, и так неделя за неделей. Бывало, успевал он делать по сорок вещей в месяц. Количество невероятное, неправдоподобное, и даже в Палехе многие до сих пор не верят, что это возможно. Но, листая пожелтевшие страницы дел палехского архива, я своими глазами видел книгу готовых изделий за 1925 год, где эта цифра записана приемщиком. Всего за свою жизнь - а он поздно начал заниматься "светской" живописью и не дожил до пятидесяти - Голиков выполнил тысячу миниатюр. Сказочный талант и сказочное трудолюбие!

Работал Иван Иванович необычно. С утра начнет расписывать шкатулку. Надоест или усталость притомит, и он сочинит новый сюжет - на круглую пудреницу. Художник не делал эскизов - они его связывали, ограничивали, - а сразу рисовал белилами по черному лаку. Если композиция не удавалась, он и пудреницу откладывал и принимался за отделку золотом на коробочках, подготовленных раньше.

Но вот за обедом или тогда, когда сидел у окошка и, казалось, внимательно следил за игрой ребят в бабки, ему приходила новая мысль, и он возвращался к брошенному белому рисунку на пудренице. Даже работая целый день над какой-нибудь одной вещью, Голиков иной раз переставал расписывать красками и подготовлял белый фон, на котором должны были появиться деревья.

А писать деревья не такое простое дело, как это может показаться. Иван Иванович придумал хитрый способ изображать деревья рельефными, выпуклыми. Сначала всю листву он напишет жидкими белилами. Потом места, которые предполагал сделать более яркими, по первому слою усиливал густыми белилами и, наконец, наиболее светлые, "звонкие" части листвы "возвышал" при помощи третьего, самого густого слоя белил. Когда после такой подготовки художник расписывал листву красками, уже начинало казаться, что передняя часть листвы ближе, ощутимей. И все дерево, несмотря на то что оно изображалось условно, как бы оживало.

Много таких секретов накопилось у Голикова.

Но бывало, что трудолюбивый и неутомимый Голиков целыми днями не брал кисти в руки. Он сидел, устремив взгляд куда-то в пространство, или ходил, как потерянный. Бывало, что усаживался за один стол с бражниками и пустомелями и уж тогда, стыдясь, старался не попадаться на глаза детям. Но и в застольных беседах оставался немногословным, а чаще всего и просто молчаливым, упорно продолжая думать о чем-то своем.

А уж в одном торжестве он участвовал всенепременно. Ежегодно 7 июля, в иванов день, палехские мастера отправлялись в "поход", в соседнее - километра за три - село Красное. И что любопытно: много "святых" намалевали, знали, что нечего поклоняться делам рук своих, кого ни спроси - все неверующие, а вот от путешествия в Красное не отговоришь - обычай!

А потом к этому обычаю присоединили и другой: на обратном пути из Красного заглянуть в деревню Деделёво к Николаю Михайловичу Зиновьеву, к тому самому художнику, который приходил к Голикову учиться новым темам и отлично скопировал его "Охоту на оленя".

Давно ли, казалось, это было, а Зиновьев стал одним из самых видных мастеров-палешан. Он любил русские народные сказки и песни, особенно его занимали образы леших, русалок, домовых.

И. Голиков. Курган

Палешане над этой "нечистью" посмеивались, считали суеверием. Вот Зиновьев и написал шутливую миниатюру: "Суд пионеров", забавно изобразив, как школьники "судят" леших и русалок.

Он говорил Голикову:

- Новые сюжеты вокруг нас,- это ты, Иван, правильно подметил. Но ведь написать можно всё. Дело в том: как? По священному писанию бог создал Вселенную за семь дней. Тоже ведь сказка, не лучше тех, что о русалках и леших. А я хочу изобразить историю Вселенной, как она действительно происходила. Чтобы и галактики - звездные миры - показать и разные периоды Земли: третичный, мезозойский - одним словом, так, как ученые утверждают. Думаешь, невозможно? А я попробую.

И он раздобыл книги с изображением ихтиозавров, доисторических лесов и стал работать.

Вот к этому-то Зиновьеву и заходили по дороге из Красного домой палешане-художники, объединившиеся в артель.

А Николай Михайлович Зиновьев уже поджидал друзей.

Захватив снедь, обычно отправлялись в лес, находили поляну покрасивей, неподалеку от речки Люлех, и располагались повольготнее.

И обязательно пели.

Любимой стала песня о Стеньке Разине, бесстрашном борце за народную правду.

Голиков не пел. Ему нравилось, когда пела Настя, его соловушка. Если работа ладилась, он и сам мурлыкал себе под нос. А когда собирался хор, Иван Иванович никак не мог вплести свой голос в общую песню.

Заводили мастера:

 Из-за острова на стрежень, 
 На простор речной волны, 
 Выплывают расписные 
 Острогрудые челны...

Льется песня, а Голиков вспоминает, что в палехской церкви на одной из старинных икон, замечательном образце древнерусского искусства, есть сценка с кораблем. Хороший мастер не жалел, видно, ни сил, ни времени. На крутых синих волнах с узорными пенными завитками написал бойко бегущий под ветром деревянный корабль. Туго надут над ним белый парус: вперед, вперед!

На другом изображении корабль пристает к берегу, и толпа людей встречает его.

Вот так же, поди, и Степан Разин плыл на своих стругах по Волге-реке, а выйдя на берег, держал речь перед теми, кого раньше называли голытьбой: голь перекатная, ничего-то у нее нет - даже надежды, что жизнь будет краше.

...В небе над потемневшим лесом вставала большая красная луна, отражаясь в волнах Люлеха. Хороша картина!

"Вот бы сюда поставить Степана и его молодцов",- думает Голиков.

Сначала он написал многофигурную миниатюру "Речь Разина к голытьбе", потом много раз повторял сцены с кораблем, похожим на тот, который так нравился ему в старой иконе. Эти вещи он называл одинаково - песенными словами "Вниз по матушке по Волге".

Сюжеты теснились в его голове, только выбирай и рисуй.

Рассказывал как-то Голиков:

- Зимняя ночь. Метель. Зги не видать. Выхожу на улицу. Всматриваюсь, как всё рвет, с крыши метет. И тут мысленно начинаю писать картину.

Так родились его зимние тройки и "Бесы" - голиковский вариант пушкинской темы.

Потом увидел, как два конюха верхом подъехали к колодцу и девушка-палешанка достала им ведро воды. Конюхи показались художнику древними витязями в золотых доспехах.

Написал эту сцену Голиков и задумался. Посмотрел на свою работу как бы со стороны.

Кони закинули головы. Воины в латах. Один стоит картинно, чуть согнув в колене ногу и отставив ее. И девушка у колодца напоминает святую. Если присмотреться повнимательней, головы у обоих слишком маленькие. По правилам анатомии можно семь голов уложить в длине фигуры, а таких, как на рисунке, уложишь и все девять.

Что же это - неверно? Некрасиво?

В том-то и дело, что неверно только с точки зрения анатомии, а вот что красиво - это бесспорно. Фигура получается более статная. Голиков сразу вспомнил античные греческие и римские мраморные статуи: ведь у них тоже головы чуть меньше натуральных.

Голиков продолжал разбирать дальше.

И. Голиков. Тройка красных коней

В позе есть привычная иконописная условность? Да. Не на пустом же месте выросла палехская артель! Конечно, она сохранила прежние традиции.

А что такое условность? Попробуем-ка раскусить твердый орешек.

И. Голиков. Охота на оленя

Это как условие в игре. Начали играть в прятки, и все прячутся, а один ищет. И никто не удивляется и не возражает, ни сами играющие, ни зрители: ведь таково условие. Есть и другие игры. В городках, к примеру, иные правила. Там палкой - битой - бьют по рюхам и после фигуры "самолет" обязательно ставят фигуру "закрытое письмо", а не наоборот: таково условие. В том, как укладываются городки, можно при некоторой доле фантазии разглядеть и самолет и письмо: для этих фигур взято из жизни самое характерное. А разве алфавит не условность? Но разве это кого-нибудь смущает? Нет, к этой условности привыкли и ее приняли.

И. Голиков. Третий Интернационал

Примерно так же вошли своеобразные условия и в живопись Палеха. Перспектива не как на самом деле, когда близкие предметы или фигуры кажутся крупнее, а будто в одной плоскости. Похоже на то, как в простоте душевной рисуют дети: позы не как в жизни, а чуть картиннее, декоративнее; головы не по анатомии, а для статности фигур - чуть поменьше. И складки на одеждах развеваются совсем не такие, какие вышли бы на фотографии, а их располагают, "строят", гармонично и изящно; не просто просветления дают на возвышенных местах, а нарядную золотую чеканку. Фотограф скажет, что это неверно, протоколист обвинит в искажении действительности или в приукрашивании, а зритель, у которого чуткая к ритму и краскам душа, восхищенно оценит:

- Красота!

Для него живопись Палеха - это особый, прекрасный мир.

И. Голиков. Музыканты

Есть у Голикова замечательная работа: роспись шкатулки "Курган", где в бурной схватке одновременно участвуют и русские воины, дающие отпор печенегам, и красноармейцы, громящие белых. Люди двух разных исторических эпох как будто и не могут оказаться вместе, но ведь художник умышленно принял такую условность. Ему важно было показать, что и древние русские воины, и воины Красной Армии защищали родную землю. Разве найдется человек, у которого повернется язык сказать что-нибудь против такой условности?!

Давно прошло то время, когда Голиков работал один, мечтая совершить, как он сам определил, "революцию в иконописи". Заботы искусствоведа Анатолия Васильевича Бакушинского и уговоры Голикова сделали свое дело. Мастера, жившие в Москве, вернулись в родное село, лучшие иконописцы-палешане оставили свои временные занятия и стали работать в артели. И какое разнообразие тем, какая самобытность в подходе к ним, какое отличие даже в толковании палехского стиля обнаружилось у художников! Не стесняемые больше прежними сухими правилами, "приказами", они писали теперь то, что больше оказывалось по душе, что видели в жизни. Поистине революция раскрепостила, освободила таланты, дала художникам кисть в руки не для того, чтобы изображать символы старого, смиренного, раболепного, а для изображения символов светлого, связанного со счастьем и будущим. Революция помогла Голикову отвергнуть отвлеченную от жизни иконопись и создать миниатюрную живопись на темы, близкие людям.

И. Голиков. Вниз по матушке по Волге

Совсем новая, не похожая на прежнюю, началась жизнь у Ивана Ивановича и его товарищей.

Иван Баканов уже не копался все время в огороде. По природе своей человек спокойный, он писал мирные сцены крестьянской жизни. Подмечая новое, изображал и красноармейцев в деревне, и первый самолет, прилетевший в село, и избу-читальню, и даже... игру в футбол. И все у него получалось к месту.

И. Голиков. Речь Разина к голытьбе

Палешанин Иван Зубков, тоже понадеявшийся было на "землицу-матушку", снова взялся за кисть и стал создавать превосходные пейзажи, многоцветные, искусно украшенные, будто вышитые золотом. Он нашел для себя любимую тему - гулянки, танцы. Улыбаясь, вспоминал, что ему всегда хотелось рисовать людей в радости и веселье, а приходилось изображать постные лица, надоевшие от стократного повторения религиозные сцены. Однажды, еще до революции, он расписывал в церкви стену и так увлекся, что позабыл о строгих правилах и превратил слушателей проповеди в веселую группу людей, собирающихся танцевать. За это Зубков получил от попа замечание, а затем и приказ переделать роспись. И вот наступило время, когда художник мог свободно писать миниатюры на радостные темы.

Александр Котухин стал писать русские сказочные и песенные сюжеты. Он все собирался изобразить "Последние минуты Спартака" - эта тема совсем уж необычна для палешан.

Еще совсем недавно Дмитрий Буторин вынужден был за ведро картошки рисовать портреты окрестных крестьян. А теперь он переносил на миниатюрные коробочки образы Пушкина, стараясь полнее и убедительнее передать характеры героев.

Иван Маркичев по-своему показывал деревенскую жизнь. Он любил изображать на портсигарах и пудреницах пастушков, охотников, жней, сельских кузнецов. Писал он и пограничников и делал это с особой серьезностью, даже торжественностью.

И. Голиков. Свадебные тройки

Зиновьев осуществил мечту и создал письменный прибор "История Земли".

Иван Вакуров не работал больше чертежником на железной дороге. Он понял, какие возможности открывала миниатюрная живопись. Говорил, что хочет писать так, "чтобы море вместе с небом кипело, как металл в котле, чтобы бурей кидало горы". Глубоко ценя Горького, он создал прекрасного "Буревестника". Любил Вакуров писать и на сказочные темы. Его лешие ярко выражали народные поэтические образы.

Одним словом, сбывалась мечта Бакушинского о возрождении древней русской живописи в Палехе, освобождении ее от религиозного содержания. Голиков верил: будет артель. И вот артель уже существует, и Советское правительство ей помогает, и дела идут все лучше и лучше. Голиков говорил: "К нам будут приезжать иностранцы". И вот уже едут иностранцы в Палех и, изумленные, всплескивают руками, видя, как на маленькой черной лакированной коробочке появляются сложнейшие миниатюры: сцены троек, битв, колхозных работ, веселых гуляний, сказочные и исторические сюжеты.

Поддержал художников Палеха и Алексей Максимович Горький: ведь он с детства знал мастеров Палеха. А потом, когда писатель жил и лечился в Италии, палешане прислали ему в Сорренто письменный прибор, расписанный Голиковым, и Алексей Максимович любил показывать гостям-иностранцам удивительную работу миниатюристов.

Встречался Горький с этими народными художниками и по возвращении в Москву. Именно он посоветовал поручить иллюстрирование "Слова о полку Игореве" Голикову,- по его мнению, лучшему и самому талантливому из палешан.

По совету Алексея Максимовича Голиков временно перебрался из Палеха, где ему мешали всякие мелкие бытовые заботы и назойливые собутыльники. Он поселился в Москве, у сестры, на Пятницкой улице, рядом с Третьяковской галереей. Часто бывал там, часами просиживал в отделе древних рукописей Ленинской библиотеки или изучал заставки старинных книг в Историческом музее. Он не считал, сколько на это уходит времени, работал и работал - по суткам, по неделям, иногда не различая дней и ночей. И только изредка, мучимый тоской по детям, неожиданно срывался и ехал в Палех. Жена Настя писала, просила, чтобы он привез разные полезные вещи. Иван Иванович выполнял ее заказы, но бывало и так, что являлся в Палех с полным чемоданом... игрушек.

- Красота-то какая! Смотрите, ребятишки,- кони!

И одаривал каждого щедро, ласково, радуясь, что доставил удовольствие.

Многотрудная и долгая работа над "Словом" подходила к концу. Уже написана сцена, в которой изображено затмение солнца, предвещавшее тяжелую судьбу Игоря, и сцена плача Ярославны, и бегство Игоря из плена. Если сравнить эскизы, которые Голиков, вопреки привычке, на этот раз делал по настоянию работников издательства, то видно, как твердо и безжалостно он отбрасывал все, что уводило в сторону от основной идеи: художник прежде всего хотел показать величие и мощь русского духа, верность героев родине и любви.

Горький, увидев иллюстрации к "Слову о полку Игореве", был покорен гением художника. А смущенный Голиков растерянно бормотал:

- Я и думал, как бы это... Конечно, надо по-новому, хоша и миниатюры, но опять же я...

- Изумительно! Изумительно! - только и мог сказать Горький.- Да как же это у вас получилось?..

Голиков вернулся в родное село.

Он чувствовал, что выполнил большое дело. Все еще возникали перед глазами сцены, много раз обдуманные, много раз намеченные и наконец выполненные. В три ряда стоит несметная рать, с ужасом взирающая на затмение солнца. Воины подняли головы. Казалось, ржут встревоженные кони. Как за друга, попавшего в беду, болит сердце за князя Игоря, окруженного врагами и обреченного на позорный плен. Русский военачальник взмахнул саблей, но враги хватают его, стаскивают с коня. Ярославна, воздев руки, плачет о любимом, и видится ей корабль Игоря среди морских волн, а сам князь - умирающий от ран в ратном поле. Горе Ярославны, плач ее - это горе и плач Голикова.

И. Голиков. 'Слово о полку Игореве'. Плач Ярославны

Художнику казалось, что он близко узнал Игоря и его друзей, и расставаться с ними тяжело, как с родичами. И Голиков еще раз на тот же мотив сделал новую работу - расписал ларец.

Снова воплотились герои "Слова", а в сознании уже теснились новые образы. Голиков всегда делил свою страсть между сказочными или историческими персонажами и героями современности. Ему хотелось написать многое - необычные битвы, по-новому рассказать о радостных тройках и охотах.

Иван Иванович иллюстрировал "Сказку о царе Салтане" и многократно повторял полюбившийся ему сюжет: "Партизаны".

Казалось, он мог бы быть доволен тем, что сделал. Кроме миниатюр, в большом списке его работ - декорации для Большого театра к операм "Борис Годунов" и "Лоэнгрин" и для других театров, росписи на фарфоре и дереве, картины, написанные на холсте, рисунки для книг.

Для него не существовало вопроса, что вот, мол, "этот стиль годен для сказочных сюжетов, а этот более подходит к современным". Голиков писал так, как он воспринимал мир. Потому-то так достоверны и жизненны его символические сцены, потому-то так празднично и сказочно выглядят сцены обыденные.

Доказательство полного признания таланта Голикова - золотые медали, призы, дипломы на выставках в СССР и во многих городах мира: Венеции, Париже, Лионе, Милане, Нью-Йорке.

Иван Иванович готовился сделать еще многое. И вдруг получил удар. Глубокой обидой отозвались в сердце художника слова давнишнего друга палешан и очень близкого доброго знакомого Ивана Ивановича - искусствоведа Бакушинского. Смелость Голикова, отход от привычного, необычность многих композиций, видимо, напугали Бакушинского, и он решил, что "Голиков уже не тот". Казалось, надо радоваться, как радовался Горький, что мастерство художника не стоит на месте, двигается вперед, а Бакушинскому хотелось видеть "своего", привычного Голикова, которого он хорошо знал все прежние годы.

И. Голиков. Гармонист

Как не вовремя произошла эта размолвка! Новые видения возникали у Голикова, и ему хотелось воплотить их поскорее, завершив начатую революцию в миниатюрной живописи. Зная характер мятущегося художника, можно твердо сказать, что, и осуществив новый замысел, Голиков опять счел бы, что сделал не так, как думалось, и только будущая работа принесет наконец ему удовлетворение.

Анастасия Васильевна запела потихоньку любимую голиковскую:

 Однозвучно звенит колокольчик...

- Звенит,- повторил Иван Иванович. Вернее, ему показалось, что он повторил, на самом же деле он только пошевелил губами, сухими, как осенний лист.

Жена пела, как бывало в молодости. Пела голосом чистым и свежим, но теперь ее пение Голиков слушал в полузабытьи.

На большой стене, прямо перед глазами, висели недавние работы.

Он смотрел на тройку красных коней, скачущих в революцию. Кольца золотых вожжей вились над ними.

"Гривы бы закрутить поболе",- подумал Голиков.

Померещилось ему, что на такого же красного коня вскочил Игорь в золотых доспехах. Игорь... Игорь... Бакушинский приехал в Палех и сказал, что палехское искусство не только стоит на месте, но и мельчает. "Вот тут мы и разошлись. Обидел ты нас, Анатолий Васильевич. Любил, а обидел. И меня разбранил. А за что? За Игоря? Игорю три года жизни отдано! Ночи бессонные. Мученья дневные. Сколько раз хотелось бросить все в Москве, где писал "Игоря", даже Максима Горького опечалить. Уехать в Палех хотел. А выдержал".

На обсуждении выставки в Палехе вслед за Бакушинским выступил Иван Иванович. Не оратор он. Но сердце пылает. Молчать нельзя. Что же, ссориться? Ведь о будущем думать надо. "Клеймить начинаете? - спрашивал Голиков.- Что же получается, Анатолий Васильевич? Ведь так досужие бабы у колодца ссорятся. Это вроде сплетни. О деле надо говорить. Как Палех дальше жить станет?" Вот так сказал Иван Иванович. Может, и бессвязно, но он говорить не мастер. Горестно... Горестно... Не понял. Да и как поймешь? Объяснить бы Анатолию Васильевичу. Ведь душу вкладывал...

Голикову показалось, что Бакушинский сейчас не в Москве, а в Палехе, в маленьком, полувросшем в землю родительском домике о три окна, наискосок от его, голиковского, дома. Только пруд обойти.

Настя возилась в кухне.

Иван Иванович встал, по-прежнему с затуманенной головой и тяжелым сердцем, и, как был в обычной синей косоворотке, делавшей его похожим на мастерового, вышел из избы. Последний мартовский морозец пахнул ему в лицо.

И. Голиков. Тройка

Шел шатаясь, будто пьяный. Ноги не держали. Но надо, обязательно надо дойти, сказать. Что же это? Ведь о Палехе подумать так... Иконы - это от темноты, а современный, советский Палех - для людской радости. В Игоре - сила народная.

У кромки пруда, еще скованного льдом, Голиков упал, уткнувшись лицом в холодную черную землю. Упал и не смог подняться.

Здесь его и нашли Анастасия Васильевна и старший сын Юрий. Принесли домой. Юра забежал по дороге к соседу, мастеру Пари-лову, и кинулся за врачом.

Голиков неотрывно смотрел на красную тройку.

Нет, неправда, не стоят они, как не стоит на месте и палехское искусство!

Иван Иванович поднял руку, указывая на коней, и сказал:

- Они скачут... скачут!..

Глаза его горели, как всегда, когда видения проносились перед ним, а он собирался перенести их на черный лак шкатулок.

- Скачут! - радостно, торжествующе, точно убеждаясь в собственной правоте, крикнул, а вернее, шепнул он.

Это были его последние слова. Голова упала на подушку. Доктор ему уже не понадобился. Голиков умер в 1937 году.

Постарела его изба возле пруда, затененного ивами. На бревнах избы - мраморная мемориальная доска:

"В этом доме жил один из основателей советского палехского искусства"...

Жил...

Нет, живет.

Живет в тысяче своих произведений.

Живет во всем искусстве Палеха, завоевавшем мировую славу.

Живет в работах всех мастеров, старых и молодых, порой совсем на него не похожих, но все же наследников его таланта, как и он вносящих в древнее русское искусство земную современную тему.

Живет в книгах о Палехе, где многие иллюстрации работ Голикова воспринимаются как нечто близкое, родное, навсегда вошедшее в золотой фонд русского искусства.

Живет в признании всего мира. Гордостью наполняется сердце, когда видишь работы палешан в Италии, Франции, США, Бельгии и многих других странах и когда узнаешь, что палехские шкатулки приобретены туристами, побывавшими в Советском Союзе, как драгоценная память о нашей стране.

Живет в высоких наградах - призах, дипломах, медалях на многочисленных зарубежных выставках. Живет в восторженных высказываниях посетителей этих выставок, справедливо связывающих расцвет палехского искусства с победой социалистического строя.

Живет во многих музеях нашей страны, в том числе и в палехском музее. А музей этот расположен через дорогу от голиковского дома.

Я был в Палехе весной, в сказочную пору цветения черемухи и сирени. Каждый день я ходил "к Ивану Ивановичу". Подымался на второй этаж музея и останавливался перед его битвами, перед тройкой, где красные кони мчат одинокого седока сквозь золотую пургу в неведомую даль. Эту даль так хорошо видел скромный человек в синей русской косоворотке, местный крестьянин с тараканьими усиками и вечно удивленными глазами, которые, по его собственным словам, находили красоту там, где ее порой не замечали другие. Из мира видений он нес ее на землю людям.

Когда-то палешане избрали Алексея Максимовича Горького почетным членом артели древней живописи и постановление о том направили в Москву с делегатами. После смерти Горького они писали:

"Глаза гения-художника не закрывает даже смерть".

Это можно сказать и об Иване Ивановиче Голикове, гениальном русском народном художнике.