Пламя хохломы

Ф. Бедин и Н. Подогов

Александр Егорович Тюкалов, человек маленький, худенький, лет под пятьдесят, с острым носиком, тонкими губами и грустными серыми глазами, которые он постоянно щурил, торопливо шел по просторному цеху фабрики. У широких окон, откуда лился ясный свет дня, по обе стороны от прохода тянулись длинные столы. За каждым сидят по двенадцати мастериц. Среди них и бойкие, молоденькие девушки с живым и пытливым взглядом и веселой улыбкой, и неторопливые женщины, работающие здесь по двадцать, по тридцать лет и всё знающие в своей профессии. Почти двести художниц работает только в одном этом, четвертом, цехе да по стольку же в трех других. Фабрика "Хохломская роспись" в городе Семенове, Горьковской области - не маленькое предприятие.

"Зачем это вызывает главный художник?-думал Тюкалов.- Не иначе, какая-нибудь срочная работа".

Вокруг, на столах и многоэтажных полках - "колосниках",- стояли красные с золотом, яркие лакированные бочонки, поставцы, кубышки, братины и коробочки, эти широко известные и в нашей стране и за границей произведения русского народного искусства - росписи по дереву. Все они сделаны здесь, вот этими же мастерицами - Савиновой, Куркиной, Молодцовой, Чикаловой, Саечниковой, мастером Тюкаловым и многими, многими другими. Сделаны не с чьих-то образцов, не скопированы, а именно созданы. Главный учитель всех мастеров - традиция, тот завет, который оставлен мастерами прежних поколений. На фабрике "Хохломская роспись" хранят и развивают традиции народного искусства, но каждый исполнитель - творец оригинальных вещей. Даже самая юная мастерица, недавно пришедшая сюда из средней школы и подучившаяся у старших художниц-соседок, расписывая ложки одним и тем же узором, не хочет, да и не может делать копии. Рука - не машина: то лепесток цветка получится пышнее, то травка длиннее,- смотришь, копии-то и нет. И поэтому сегодня могут поручить одной мастерице расписывать что-нибудь для выставки, а завтра не менее занятную вещь закажут другой.

Главный художник фабрики Елена Флегонтьевна Сенникова нетерпеливо ждала Александра Егоровича.

- Саша, - сказала она, - очень важное и очень срочное задание.

Давно знакомы Сенникова и Тюкалов. Много лет проработали они вместе, и Елена Флегонтьевна обращается к Александру Егоровичу запросто, по-дружески.

- В Народный Китай едет советская делегация - работники художественных промыслов, - объяснила она. - Нас попросили подготовить хороший подарок для китайского народа. Такой, чтобы сразу видно: это настоящая Хохлома, со всеми ее древними и богатыми традициями. Я советовалась с директором, и мы считаем, лучше всего сделать русский ковш. Что ты скажешь на это?

- А какой ковш? - спросил Тюкалов.

- Конечно, "утушку", - сказала Сенникова.

- Что ж, хорошая форма, - согласился Тюкалов. - Расписывать ее интересно.

Форма "утушка" - одна из самых популярных в русском декоративном искусстве. Давным-давно кто-нибудь из отдаленных наших предков поразился, наверно, красотой и плавностью линий птицы - утки, гуся, лебедя. Изготовляя сосуд для воды, он постарался перенести красоту очертаний на изделие, даже и не думая копировать птицу. Просто ему хотелось, чтобы ручка его ковша отличалась той же прелестью, той же плавностью, что и шея изящной утушки. За тысячелетие эта ферма повторялась многократно, может быть, иногда немного видоизменялась. Ковши, вылепленные из глины и обожженные, выкованные из меди и луженые, вырезанные из дерева и покрашенные (а может быть, только тронутые узорной резьбой), широко распространились в быту. Хохломские токари применяли то, что давно полюбилось народу.

- Так, значит, решено? - спросила Сенникова, выжидающе глянув на мастера.

Но Тюкалову еще казалось неясным одно, и он поинтересовался:

- А готовый ковш найдется? Или его надо вырезать?

- Не беспокойся, всё в порядке! - улыбнулась Елена Флегонтьевна. - Уже давно, на всякий случай, такой ковш заказали Угланову Михаилу. Правда, подходящего дерева у него в запасе не нашлось. Но он рассказывал мне, что бродил как-то по берегу Санохты и отыскал широченный тополь. Дерево мягкое, удобное для резьбы. Вот теперь оно и пригодилось. Целый месяц резал он ковш, а сегодня, будто знал о заказе, принес готовый.

Сенникова вынула из шкафа и поставила на стол белый чистый ковш, сладко пахнущий свежим деревом. Он действительно своими очертаниями напоминал утицу.

Тюкалов нежно погладил гладкую, отшкуренную поверхность ковша и сказал только одно слово:

- Ладный!

- Ты думай, Саша, насчет росписи. Хорошенько думай. И уж поторопись,- беспокойно заглядывая в глаза мастеру, говорила Сенникова.

- Вечно торопят! - с усмешкой, но не в укор, а так, скорее в шутку, отозвался Тюкалов.

Он знал, что Елене Флегонтьевне поручили дело и она хочет помочь выполнить важный заказ. Часто художница и сама брала на себя такую же срочную работу и всегда успевала, хотя порой и приходилось ей отказываться от отдыха.

На слова старого друга Сенникова ответила тоже шуткой:

- А что? Конечно, торопят. Люди считают, что художник - это волшебник, он все может. Вот давай и оправдаем такое высокое мнение.

'Ягодка'

Тюкалов взял ковш, ушел к себе в цех, сел и задумался.

Теперь надо представить все богатство и разнообразие хохломских узоров, перебрать их один за другим, каждый оценить, прикинуть, подойдет ли, отложить все, что не годится, а самое драгоценное взять. Из подходящих узоров составить общий рисунок и успеть выполнить роспись. Нелегкое это дело!

Ученые до сих пор пытаются установить, когда возникла хохломская роспись. Даже спорят. Одни говорят:

"Ее зарождение надо относить к семнадцатому веку, а окончательное образование - к восемнадцатому".

Расписной валёк (начало XX века)

Вот, мол, о Хохломе упоминается в документах времен Ивана Грозного, а царевич Федор, сын Бориса Годунова, нанес это село на вычерченную им карту Руси. В разных монастырских описях того времени встречаются "братины киноварные".

"Что вы?! - возражают другие.- Искусство это возникло гораздо раньше. Как же иначе объяснить, что в местных погребениях десятого века найдено шесть ложек, вырезанных из липы? Одна круглая, а пять овальных; есть даже маленькая, детская. Эти ложки были раскрашены, так как на них и через девять с лишним столетий сохранились остатки краски".

Значит, десятый век?

Раннее возникновение производства деревянной посуды в этих местах - на север и северо-восток от нынешнего города Горького - вполне понятно. Вокруг - необозримые и непроходимые леса. Дерево - прекрасный материал для самодельных чашек, плошек, блюд, ложек. Вначале крестьяне делали посуду для себя, а позже, когда появилась возможность сбывать в соседних селах и городах,- то и для продажи.

Развитию росписи помогло еще одно обстоятельство. В семнадцатом веке на берега реки Керженца и ее притоков потянулись "утеклецы", как их тогда называли. Скрывались здесь эти люди и от царя и от жестоких бояр, искали пристанища и те, кто считал себя "ревнителями старой веры" и не желал подчиняться новым церковным правилам, установленным во времена царя Алексея Михайловича патриархом Никоном. Среди староверов оказалось немало художников-иконописцев. Одни из них продолжали рисовать скорбные лики "святых", другие стали украшать обиходную деревянную точеную и резную посуду. У князей и бояр в ту пору к столу подавали золотые и серебряные кубки, братины и блюда. Крестьянам неоткуда взять драгоценные металлы, дерева же - подручного материала - сколько хочешь.

Из нижегородской окраины, с берегов речек Узолы и Керженца, несущих свои воды в Волгу, пошли в Подмосковье обозы с хохломской посудой. Везли ведерные, а то и трехведерные деревянные чаши - в них заводили квашню и хранили печеный хлеб; везли братины, из которых на пирах вкруговую пили хмельную брагу; везли самый ходовой товар - плошки и ложки. И все не простое, не "серое", а подсвеченное суриком и будто золотое.

В конце восемнадцатого века здесь мастерили за год свыше полумиллиона чашек, множество ложек, блюд и другой посуды.

Село Торговая Хохлома и расположенный неподалеку городок Семенов стали центром, где образовались большие торжища. Кустари - ложечники и посудники - работали у богатеев-хозяев или вытачивали дома и продавали скупщикам некрашеный товар. А в окрестных деревнях и селах Хрящи, Ново-Покровское, Кулигино другие мастера - специалисты по росписи - окрашивали все эти чашки, ложки, блюда и братины.

В широко известном романе Мельникова-Печерского "В лесах" рассказывается о токарях, работавших на купца Потапа Максимовича Чапурина. Восемь токарен принадлежало богатею-"тысячнику". " ...На них тридцать станков стояло; да, кроме того, дома у него, в Осиповке, десятка полтора ручных станков работало. Была своя красильня, посуду красить, на пять печей; чуть не круглый год дело делала. Работников по сороку и больше Потап Максимыч держал. Да по деревням еще скупал крашоную и некрашоную посуду".

Каждый мастер, если он еще не попал в лапы хозяина вроде Потапа Максимовича, старался отличиться друг перед другом. Каждый свято и крепко хранил секреты производства - оттенок красок, состав олифы и лака, способ подсушки и закалки, - чтобы не открылось соседу то, чего удавалось самому добиться долгими и упорными пробами. Рассуждали в то время так: узнает сосед - перетянет покупателя, лишит хлеба насущного всю семью.

Перед революцией ложкарным промыслом занималось в Семеновском уезде, в ста тридцати деревнях, свыше пятнадцати тысяч крестьян. Вынуждала их к этому бедность: северная земля родила скупо - поневоле станешь искать побочный заработок. А заработок, кстати сказать, оказывался грошовым. Ложки в ту пору резали мужчины, а "крапили", украшали, женщины. Они применяли узорную печатку, вырезанную в виде звездочки из лесного гриба-дождевика. Самая лучшая мастерица за день могла разукрасить тысячу ложек, платили же ей за эту тысячу двенадцать - пятнадцать копеек. В месяц мастер или мастерица, как ни бились, больше четырех рублей не добывали.

'Утушка'

После Октябрьской революции все изменилось. В Семенове открылась школа хохломской росписи. Много труда вложил в нее художник и знаток народного искусства Георгий Петрович Матвеев, человек удивительно интересный. В девятисотых годах он участвовал в революционной подпольной работе вместе с Алексеем Максимовичем Горьким, потом его арестовали, и он несколько лет провел в ссылке на Крайнем Севере. Всю жизнь Матвеев собирал хохломские узоры, а они самобытные, старорусские, и нет, кажется, двух одинаковых - хоть чем-нибудь да отличаются один от другого.

Матвеев дружил с лучшими мастерами и в Хохломе и в Семенове. Именно он переманил в Семенов хохломских подмастерьев Ивана Егоровича Тюкалова и Семена Степановича Юзикова, и после этого центр хохломской росписи постепенно переместился из Хохломы в Семенов.

Что же особенного в хохломской росписи?

Если представить ее во всем богатстве, то невольно хочется разделить как бы на несколько семей.

Первая семья, самая древняя, - это "травка". Рисунок скромный, будто подсказанный самой природой. Художник рисует либо одну круглую веточку, либо закрутит ее волной, либо соберет пучок стеблей, а от этой основы пустит в стороны "травку", черную да "травку" красную, киноварную. За большим витком идут несколько маленьких завиточков, а затем опять "постарше". Нежно, певуче, с безукоризненным чувством ритма уверенной рукой завивает этот травяной узор хохломской художник, украшая чашку, блюдо или ковш. Работая, он держит кисть по-особому, как-то торчком, в упор к плоскости, которую расписывает. Со стороны глянешь - вроде даже и неудобно так рисовать, а мастер знает, что только при этом приеме можно травку закруглить одним мазком и закончить острием игольчатой тонкости.

Ю. Чикалова. Чашка

Иногда художник оживляет "травку" ягодками, которые рисуются очень забавно: мастер берет спичку, наматывает на нее ватку и, обмакнув в краску, наносит пятнышки ягод - "тычки".

Родственник "травки" - роспись "под листок", когда к траве и ягодкам прибавляются еще и листья. Было время, когда ложкари особенно любили этот рисунок: его и работать скоро, и наряден он. Посмотри на ветку калины весной, когда одна зелень: скромен наряд. А как зацветет летом калина, украсится белыми ясными звездами или осенью вплетет в наряд бусы красных ягод,- куда приятнее на нее смотреть.

Так рассуждали любители росписи "под листок с ягодкой".

Есть "семья" - "Кудрина". Золотые узоры - крупные и мелкие - хитроумно и весело закруглены, очерчены краской и нарядно окружены торжествующей красной киноварью. Эти завитки похожи на кудри красавца парня в красной праздничной рубахе. Лучшие хохломские мастера - сейчас, к примеру, Александр Тюкалов или Надежда Куркина - создают узоры из "Кудрины" изобретательно и даже озорно: так и вьется орнамент, будто круто вскипают пружинные округлые листья и пышные золотые цветы.

Есть узорная "семья", возникшая в Семенове уже в советское время. Мастера называют эту манеру "под фон". Она самая сложная по выполнению и самая дорогая. Золотые узорные листья и цветы отчетливо выделяются на фоне - чаще всего черном. А многие мастера любят еще чуть подкрасить венчики цветов или обвести их киноварью. Листья в этом узоре ярко-зеленые. Мелкая желтая "травка" придает всему рисунку законченность и особую нарядность.

Из этих "семей" и состоит хохломской узорный род.

Конечно, в каждой семье что ни дитя, то у него свое лицо, свой характер. Так и в хохломской росписи: один мастер любит пышность и сложность, другой - сдержанность и строгость.

Александр Егорович Тюкалов всю жизнь отдал родной хохломской росписи и отлично умел расписывать всё - от ложек до ковшей и братин, - и все манеры росписи ему ведомы.

Уроженец села Ново-Покровского, расположенного неподалеку от Торговой Хохломы, он восьми лет остался без отца. Горькая нужда заставила его взять в руки нищенскую суму. С утра пораньше Саша выходил из своей избенки, собирал под окнами милостыню, а уж потом брел в школу. В десять лет нашел он работу у Федора Федоровича Красильникова, известного в ту пору хохломского мастера по росписи. За рубль сорок копеек в неделю Саша с рассвета до полудня молотил на гумне и помогал хозяину красить.

Н. Подогов. Миска

Саша присматривался, как расписывают чашки и ложки. Занимались этим хозяин, две его дочери и сын Коля, Сашин сверстник,- мальчик этот подле отца рано постиг мастерство.

О. Лушина. Миска

Зависть точила Сашу: как рисуют! Но когда попробовал сам взять кисть в руки, и у него получилось неплохо. Показал Федору Федоровичу - тот похвалил и объяснил, как быстрее писать "травку" и даже позволил красить ложки.

Через два года Саша навострился в росписи так, что брат Федора, Степан Красильников, тоже мастер по росписи, позвал к себе Тюкалова и жалованье ему положил вдвое больше.

Утушка

С тех пор много воды утекло. Работал Александр Егорович и в Ново-Покровском, и в Городце, и в Семенове. Участвовал в Великой Отечественной войне, дошел до Праги, не раз был ранен и контужен, Вернулся в Семенов и несколько лет пробыл начальником художественного цеха на фабрике "Хохломская роспись". Да опять потянуло его к кисти. Уж очень хотелось сесть на низенькую самодельную табуреточку и, вертя на колене бочонок или ковш, писать "травку" и "Кудрину". Так в конце концов он и сделал: творчество являлось его настоящим призванием.

И снова стали ложиться на лак одна за другой бойкие тонкие травинки, то красные, то черные. Они заполняли свободное пространство, и казалось, что каждый кусочек узора не только что придуман, а заготовлен художником заранее и положен на определенное место - так ладно умещались завитки. В нежном хоре красных и черных линий ощущалось удивительное и радостное согласие, ни одной ненужной, фальшивой нотки-линии, ни одной чужеродной, другого характера, другого настроения травинки.

Художник ставил "тычки", будто черную или красную смородину рассыпал по траве - где по четыре, где по три, а где и по единой.

...О травке, о ягодках и разных других "семьях" узоров и думал Александр Егорович, когда шел по городу после разговора с главным художником Еленой Флегонтьевной Сенниковой. Направлялся он в Семеновский музей хохломской росписи. Решил мастер побродить по залам от шкафа к шкафу, где под стеклом, на полках, хранились самые замечательные образцы хохломской росписи с давних времен. Надо посмотреть на то, что своей удачей считали лучшие мастера.

В Ново-Покровском, на родине Тюкалова, и сейчас живет большой мастер, старик Федор Бедин. У него и дом-то истинное чудо: все, от наличников окон до рамок в горнице, расписано по-хохломски.

Одно время на улице за решеткой стоял столб с забавной надписью:

 Солнечные часы прозба рукам личину не щупат 
 и на столб не обваливатся, тем можете повредит.

Ф. А. Бедин.

В Семеновском музее висит занятное панно Ф. Бедина: на клеенке - узор из сосновых веток с прыгающими белками. Казалось бы, такая роспись не войдет ни в одну "семью" узоров, а между тем в ней чувствуется хохломская манера. Но для ковша, конечно, эта тема не годится.

Рядом - работы Семена Юзикова, одного из первых хохломичей, перебравшихся в Семенов. До него никто не хотел покидать родные места, а того пуще не желал расставаться с секретами производства. Но к юзиковской манере письма не лежала душа у Тюкалова: какая-то она колючая; каждая ветка, каждый виток смотрятся отдельно, да и однообразно все это.

Вот Иван Дмитриевич Смирнов - мастер более близкий по духу: недаром искусство хохломской росписи постигали одинаково; оба - Смирнов и Тюкалов - ученики Федора Красильникова. Фантазия у Смирнова богатая: то на блюде нарисует рыб среди хохломских трав, то диковинные цветы. Жаль, что Смирнов на фронте потерял руку, не смог больше расписывать и стал начальником цеха на фабрике "Игрушка".

Миска

Но и по-смирновски разукрашивать сейчас не хотелось: Тюкалов все больше тянулся к строгому письму.

Инструктор художественного училища Ольга Сергеевна Булганина отлично завивала "Кудрину" и вплетала в завитки интересных птиц. Но ее манера напоминала узорные заставки в древнерусских книгах. "Нужно ли так делать?" - сомневался Александр Егорович. "А что в этом плохого?" - говорил он себе. И сразу отвечал: "Плохо то, что узоры не сродни ковшу. Есть узоры, которые хороши для украшения книг, но в росписи по дереву выглядят чужими. Все равно как человек произносит речь и не вымолвит ни единого словечка своего, от души, а всё цитаты из чужих сочинений".

Так проходил хохломской художник Тюкалов по залам Семеновского музея.

Хранились там превосходные произведения народного искусства, а он все с чем-нибудь не соглашался. И не чувствовалось в этом ни самонадеянности, ни высокомерия, ни зазнайства. И не значило это, что Тюкалов может сделать лучше всех прежних мастеров. Нет! Но, когда подлинный, талантливый художник творит, он не хочет повторять другого, а мечтает создавать произведения, подобных которым нет. Пусть иной раз он и ошибается, но, если исчезнет у него такое желание и ощущение новизны, он не создаст ничего путного.

И Тюкалов ходил и ходил. Снова, в который раз, смотрел он на наивную и смешную резьбу прославленного мастера Антипа Ершова. Этот старик даже рассудок терял, тщетно пытаясь найти, как он сам говорил, "умственное решение красоты". Его богатыри в доспехах и на конях, сцены у колодца, с ведром, висящим на многозвеньевой деревянной цепи, искусно вырезанной из одного куска,- всё пестрело хохломской окраской.

В шкафах и на полках стояли сотни чашек, поставцов, блюд, братин, ковшей.

К ковшам Тюкалов возвращался вновь и вновь.

И мало-помалу в спорах с разными узорами и с самим собой рождался узор будущего ковша.

"Форма вещи подсказывает, что это должна быть птица, - думал Тюкалов.- Но ведь птица может быть не простая, а та сказочная жар-птица, птица счастья, которую удалось поймать Иванушке. Наряд ей дам богатый, праздничный".

А. Тюкалов. Бочонки (слева - 'травка', справа - 'кудрина')

Надо сочетать и отдельные элементы росписи.

"Внутри сделаю "под фон", по-современному, а сверху пущу пламя Хохломы - ярко-красную краску".

Тюкалов теперь уже не выжидал, не высматривал, не выбирал. Он рвался к работе. Додумывал торопливо:

"По бокам, ясное дело, золотые перышки. Ну, а когда начну работать и возьму кисть, рука подскажет остальное".

Прямо из музея Александр Егорович отправился на производство. Сенникова просила, чтобы он проследил за подготовкой ковша под роспись. Это - длинное и сложное дело, состоящее из многих процессов. Ведь недаром говорят, что, прежде чем вещь попадет к художнику, она шестьдесят раз побывает в руках у мастеров.

Тюкалов подоспел вовремя.

Капитолина Колесова, опытная и ловкая работница, протирала, как бы красила ковш красно-коричневой городецкой глиной. Так делали для того, чтобы закрыть все поры в древесине. Здесь еще сохранилось древнерусское наименование этого приема-"вапить", то есть красить.

Как только первая глиняная грунтовка пообсохла, или, по-здешнему, "свяла", Капитолина вторично провапила и, выждав время, начала "вгонку" - принялась обмазывать сырым льняным маслом. Обтерев затем, как принято, ковш льняными очесами, она поставила его на "вольные", теплые, колосники - полки.

Теперь Тюкалов мог идти домой - следующий процесс подготовки начнется только поутру.

...Спозаранку Александр Егорович уже появился в цеху. Ковш находился в горячей - семидесятиградусной - печи. Когда вынули ковш и он поостыл, его снова покрыли глиной, но теперь уже замешанной на масле. Тюкалов следил, как прошла очередная шестичасовая сушка, как мазали ковш слегка разогретой олифой, опять сушили и опять мазали, и так четыре раза. В прежние времена олифу для "мазей" варили в продолжение года; теперь это делается, конечно, много быстрее: техника помогает.

Наступила пора "черёдки". Многократно проолифленный ковш на шесть часов ставили в печь, температура которой доведена до шестидесяти градусов. Тюкалов особенно внимательно следил, чтобы все делалось как полагается: если тронуть поверхность пальцем, должна появиться небольшая "отлипь" - палец чуть-чуть как бы пристает. Это очень нужно для следующего процесса - лужения.

Тонко помолотый алюминиевый порошок уже лежал рядом. Работница взяла кусок замши, скомкала ее, смяла, поддела из ящика порошок и стала натирать ковш. Уж если палец прилипал к олифе, то порошок, конечно, приставал крепко, тем более что лудильщик еще и пошлифовал поверхность бархатным тампоном - "куклой".

Наконец-то ковш готов для того, чтобы художник взял его в свои руки. Отливающий ровным серебряным блеском, гладкий и чистый, ковш ждал росписи.

А. Муравьева. Кандейка

Волнуясь, точно приступая к первому в жизни рисунку, Александр Егорович провел черный ободок по всему корпусу ковша и тонкой кисточкой наметил полукружие - первое перышко, начало той росписи, которая задумана.

Оперение - пока еще серебряное, а не золотое,- очерченное строго и четко, украсило грудь и хвост птицы-сосуда. Сверху, по обеим сторонам, стали видны крылья, а снизу, для того чтобы они резче выделялись, выступал черный фон. Но Тюкалов не сплошь покрывал низ, а оставлял нетронутым серебро там, где предполагал написать цветы. Вот он прочертил рисунок, и стали видны формы цветов: на темном фоне драгоценным металлом переливались необычные колокольчики, точно сошедшие с боярской парчи; предстали сказочные георгины, обрамленные удивительной красоты узорными остроконечными листьями с плавными закругленными прожилками. В завершение этой сложной росписи мелкая желтая "травка" заполнила пространство между ветками цветами и листьями, объединяя их в небольшую красивую узорную компанию, где каждый завиток - на особинку, а живут все вместе, дружно, весело. По верху ковша, от головы к хвосту "утушки", торжествующе алело хохломское киноварное пламя.

Ф. Бедин. Миски с рисунком, который называется 'пряник'

Александр Егорович только вошел во вкус росписи, видя, что рисунок получается, как в Семенов прилетела телеграмма:

"Делегация готова к отъезду тчк Ждем подарок".

Сенникова, взволнованная, пришла в цех, посмотрела на работу Тюкалова и молча показала ему телеграмму. Торопить она не стала, но с этой минуты Александр Егорович и сам забыл про отдых.

"Вот беда-то! - думал он. - Вдвоем в ковш не влезешь, а то бы я нашел помощника или помощницу".

Он писал днем, когда в цеху работали и кто-то из девушек читал вслух "Очарованную душу" Ромена Роллана. Так уж здесь заведено: когда все работают, кто-нибудь из девушек читает вслух, и за это каждый расписывает "на ее счет" ложку.

Он продолжал писать и вечером, когда все разошлись по домам, и ночью, и утром следующего дня.

- Отосплюсь после! - сказал он друзьям, не допуская и мысли, что рисунок можно сделать попроще.

Наконец, усталый, с запавшими глазами, обросший щетиной, но счастливый, отошел на два шага от ковша, улыбнулся и сказал:

- Все!

И заснул тут же, в уголке, на скамейке, хотя собирался обязательно посмотреть, как после "тушевки", то есть подсушки в печи с температурой около двухсот градусов, ковш начнут "лачить" - наносить один за другим пять слоев олифы с лаком, чередуя с просушками.

Проснулся, лишь когда ковш ушел в "подкалку". Это последнее и самое ответственное дело. В сушильной печи должно произойти превращение: серебристые части росписи - цветы, листья, полоски, - покрытые слоями олифы и лака, под влиянием высокой температуры вдруг станут подобны сверкающему золоту.

Удастся ли закалка? Получится ли на ковше тот нежный бархатисто-золотой оттенок, который создает впечатление драгоценности?

Или появится предательская тусклость?

Два часа ковш прокалится в горячей печи. После этого потомится в другой печи, остывающей,- на "отжарке", чтобы лак потом не пылился. Что же: сидеть, ждать, мучиться, переживать? Ведь теперь Тюкалов ничем помочь уже не мог.

Петр Фролов, мастер, наблюдающий за печами, сказал:

- Уж ты хоть сам-то не томись, Саша. Поди-ка лучше в клуб, там скоро концерт. Если бы не дежурство, и я бы туда отправился.

Но, хотя Фролов и успокаивал, он понимал, что художник не может оставаться спокойным, когда решается судьба его детища. Так было, так будет.

- Пойду! - согласился Тюкалов. И вышел из цеха.

Когда Тюкалов работал начальником цеха, он помог организовать "хор старушек". Как хорошо выступали заслуженные мастерицы на клубной сцене, как трогательно пели старинные протяжные и печальные песни!

...Клуб находился рядом, у самой проходной.

Тюкалов, улыбаясь, смотрел на сцену, где один из токарей удивлял публику фокусами. Потом слушал, как хор пел песни о родном Семенове и о том, что "краше нашей ложки не найдешь".

Но вдруг глянул на часы и заторопился: время пролетело быстро, ковш должен вот-вот выйти из последней печи.

Тихо возле печей. В полутьме поблескивал глянец прошедших закалку бочат, поставков, ложек. Привычно пахло лаком.

Где же ковш? Вот...

Казалось, прежний ковш, расписанный Тюкаловым,- это только подготовка. Сверкающий сочной киноварью и звонким золотом, стоял и красовался теперь ковш, вышедший из горячей закалки, - тот, какой мастер мечтал создать.

Как-то незаметно тихий цех наполнился людьми. Собрались, сгрудились и рабочие, занятые в смене, и рабочие, свободные от смены и откуда-то пришедшие, может быть, даже из клуба, вслед за Тюкаловым. И такое восхищение прочитал Александр Егорович в глазах у людей, за свою жизнь уже привыкших, кажется, к пламенной хохломской росписи!

Ну что ж, для того и горело пламя таланта у всех: и у резчиков, и у художника, и у лачил, и у вгонщицы, и у лудильщицы, и у печников, и даже у тех мастеров, которых сейчас нет в живых, но чьи творения бережет музей.